Мо­лит­ва свя­то­му Алек­сию, че­ло­ве­ку Бо­жию

Ес­ли вы про­чи­та­ли пре­ды­ду­щую гла­ву, то уже знае­те, что ми­тро­по­ли­та Алек­сея сле­ду­ет счи­тать од­ним из ду­хов­ных от­цов Мо­ск­вы, а, ста­ло быть, и всей Мо­с­ков­ской Ру­си — Рос­сии. Од­на­ко об­ре­тен­ные в XV веке его не­тлен­ные мо­щи ныне уте­ря­ны, мо­ги­ла свя­ти­те­ля раз­ру­ше­на и за­бы­та, а о па­мят­ни­ке не­из­вест­но­му чи­нов­ни­кам Алек­сею и ре­чи нет. Есть толь­ко на­де­ж­да, что свя­тые мо­щи и имя свя­ти­те­ля про­явят­ся вновь, про­изой­дет уз­на­ва­ние и рас­кая­ние, как это и с его тез­кой, Алек­се­ем че­ло­ве­ком Божь­им, жив­шем в пя­том ве­ке. Ведь со­хра­ни­лись на Верх­ней Крас­но­сель­ской ули­це фраг­мен­ты мо­на­сты­ря, ос­но­ван­но­го свя­ти­те­лем –там, где место его  по­след­не­го успо­коения.

Рас­ска­жем же об этом Бо­го­яв­лен­ском мо­на­сты­ре, в  тра­ги­че­ской судь­бе ко­то­ро­го, как в зер­ка­ле, от­ра­зи­лась жизнь на­ше­го на­ро­да. Ска­жем сра­зу, что он, как и мно­гие дру­гие мо­с­ков­ские  мо­на­сты­ри, был за­крыт, а за­тем сне­сен боль­ше­ви­ка­ми. Но без­обра­зия тво­ри­лись в бо­лее от­да­лен­ные от нас вре­ме­на, раз­ве что мас­шта­бы бы­ли не те, да и ци­низ­ма та­ко­го свет не ви­ды­вал.

Ис­то­рия мо­на­сты­ря за­га­доч­на. Из­вест­но, что сам свя­ти­тель в мо­ло­до­сти при­нял по­стриг в оби­те­ли то­го же на­зва­ния. Ве­ро­ят­но, тот мо­на­стырь с те­че­ни­ем вре­ме­ни за­хи­рел и был вос­ста­нов­лен в 1360 го­ду, ко­гда по прось­бе сво­их сес­тер боя­рынь Уль­я­ны и Юлии Фе­до­ров­ны Бя­конт (а мо­на­ше­ст­ве они по­лу­чи­ли но­вые име­на — Иу­лиа­на и Ев­до­кия), ос­но­вал пер­вую в Мо­ск­ве жен­скую оби­тель. До это­го мо­на­хи и мо­наш­ки жи­ли в од­них и тех же мо­на­сты­рях.

Мо­на­стырь не раз ме­нял свое ме­сто. По­на­ча­лу он сто­ял там, где За­чать­ев­ский мо­на­стырь (там сто­ит храм За­ча­тия Ан­ны, ря­дом с гос­ти­ни­цей «Рос­сия»), по­том – по­сле страш­но­го по­жа­ра, пе­ре­ехал в Чер­то­лье (в на­ро­де это ме­сто за­час­тую на­зы­ва­ли Чер­то­вы­ми ку­лиж­ка­ми или ку­лич­ка­ми. Это в кон­це ули­цы Вол­хон­ки, вы­хо­дя­щей на  Кро­пот­кин­скую на­бе­реж­ную). По­след­нее пе­ре­се­ле­ние – в Крас­ное се­ло (рай­он мет­ро Крас­но­сель­ская) бы­ло на­силь­ст­вен­ным и дра­ма­тич­ным. Ино­ки­ня ска­за­ла, что, ес­ли ее с се­ст­ра­ми на­силь­ст­вен­но вы­го­нят из род­ной оби­те­ли, то она про­кля­нет это ме­сто на­все­гда. Так и про­изош­ло, ко­гда дожд­ли­вым ут­ром 17 ок­тяб­ря 1837 го­да сол­да­ты вы­не­сли игу­ме­нью за во­ро­та и ак­тив­но «по­мог­ли» ино­ки­ням пе­ре­брать­ся со всем хо­зяй­ст­вом во вновь от­стро­ен­ные кир­пич­ные двух­этаж­ные до­ма око­ло церк­ви Воз­дви­же­ния Кре­ста Гос­под­ня (ны­не Верх­няя Крас­но­сель­ская ули­ца, 17). Этот пе­ре­езд был вы­зван тем, что им­пе­ра­тор Ни­ко­лай I раз­вер­нуть строи­тель­ст­во хра­ма Хри­ста Спа­си­те­ля, по­свя­щен­ный Оте­че­ст­вен­ной вой­не 1812. Ра­бо­ты шли труд­но и дол­го – поч­ти пол­ве­ка, лишь в 1883 го­ду он был ос­вя­щен и от­крыт. Про­шло еще око­ло по­лу­ве­ка и по ре­ше­нию Со­вет­ско­го пра­ви­тель­ст­ва 5 де­каб­ря 1931 храм был взо­рван. На мес­те хра­ма пред­по­ла­га­лось воз­ве­де­ние гран­ди­оз­но­го Двор­ца Со­ве­тов с ги­гант­ской фи­гу­рой Ле­ни­на на кры­ше. Не по­ду­чи­лось — в 1960 го­ду здесь был по­стро­ен от­кры­тый бас­сейн «Мо­ск­ва». Про­шло 34 го­да и храм Хри­ста Спа­си­те­ля на­ча­ли вос­ста­нав­ли­вать. Сей­час его при­ня­то счи­тать сим­во­лом ду­хов­но­го воз­ро­ж­де­ния Рос­сии…

Как мы уже ска­за­ли, Бо­го­яв­лен­ский мо­на­стырь был пер­вой жен­ской оби­те­лью Мо­ск­вы, а, ко­гда поя­ви­лись и дру­гие, он стал стар­шим над ни­ми. Этот мо­на­стырь не толь­ко Бо­го­яв­лен­ским и, в честь ос­но­ва­те­ля, Алек­се­ев­ским, но и Ста­ро­де­вичь­им (от­нюдь не по­то­му, что здесь жи­ли ста­рые де­вы, а что­бы от­ли­чать оби­тель от, ска­жем, Но­во­де­вичь­е­го мо­на­сты­ря, ос­но­ван­но­го ве­ли­ким кня­зем Ва­си­ли­ем Вто­рым в 1540 го­ду.

Ес­те­ст­вен­но, что на про­тя­же­нии су­ще­ст­во­ва­ния мо­на­сты­ря (а это пять с по­ло­ви­ной ве­ков!) с ним бы­ло свя­за­но мно­го важ­ных ис­то­ри­че­ских со­бы­тий, а ве­ли­кие кня­зья, за­тем ца­ри – осо­бен­но пер­вые Ро­ма­но­вы, Ми­ха­ил и его сын Алек­сей, по­се­ща­ли свя­тую оби­тель.

Го­ре­ст­ным сто­ном в сте­нах оби­те­ли ото­звал­ся рас­кол рус­ской церк­ви. По­на­ча­лу в мо­на­сты­ре жи­ла же­на Ни­ки­ты Ми­но­ви­ча Ми­но­ва – бу­ду­ще­го пат­ри­ар­ха Ни­ко­на, а за­тем здесь то­ми­лись его жерт­вы, в ча­ст­но­сти млад­шая се­ст­ра зна­ме­ни­той рас­коль­ни­цы боя­ры­ни Фео­до­сии Мо­ро­зо­вой, кня­ги­ня Ев­до­кия Уру­со­ва. От­сю­да кня­ги­ню (ее се­ст­ра бы­ла за­клю­че­на в Пе­чер­ском под­во­рье на Ар­ба­те) во­зи­ли для пы­ток на ды­бе на Ям­ской двор. За­тем ис­тер­зан­ную Ев­до­кию вер­ну­ли в мо­на­стыр­скую тем­ни­цу для то­го толь­ко, что­бы уже че­рез не­сколь­ко дней пе­ре­пра­вить  в Бо­ров­ский мо­на­стырь — на по­жиз­нен­ное за­клю­че­ние в зем­ля­ной яме. По­нят­но, что это «по­жиз­нен­ное за­клю­че­ние» бы­ло до­воль­но крат­ким – спус­тя три го­да бед­ная жен­щи­на скон­ча­лась. Боя­ры­ня пе­ре­жи­ла её все­го на два ме­ся­ца. Обе­их сес­тер по­хо­ро­ни­ли в Бо­ров­ске их бра­тья Фе­дор и Алек­сей Про­кофь­е­ви­чи.

На­по­ле­о­нов­ская ок­ку­па­ция Мо­ск­вы так же ос­та­ви­ла чер­ный след в ис­то­рии оби­те­ли. До 1812 го­да мо­на­сты­рю, не­ус­тан­ны­ми тру­да­ми (про­да­жа сель­ско­хо­зяй­ст­вен­ной про­дук­ций и ма­ну­фак­ту­ры соб­ст­вен­но­го из­го­тов­ле­ния —  сте­га­ных оде­ял и вы­ши­тых из­де­лий; бы­ли и не­ма­лые по­жерт­во­ва­ния при­хо­жан), уда­лось со­брать при­лич­ную сум­му де­нег. Пред­ви­дя гря­ду­щие бед­ст­вия, игу­ме­нья Ан­фия Коз­лов­ская ос­та­ви­ла со­кро­ви­ща оби­те­ли, на­ко­п­лен­ные в те­че­ние сто­ле­тий, в тай­ни­ке: их по час­тям за­ры­ли в тра­пез­ной и в ке­лье ка­зна­чей­ши. По­сле это­го са­ма игу­ме­нья с боль­шин­ст­вом  сес­тер уе­ха­ли из Мо­ск­вы, ос­та­вив для ох­ра­ны ка­зна­чей­шу и не­сколь­ких мо­на­хинь.

Ка­зна­чей­ша пред­при­ня­ла оп­ре­де­лен­ные ме­ры для то­го, что­бы от­вес­ти гла­за вра­гов от спря­тан­ных де­нег: в тра­пез­ной и кель­ях бы­ло ус­та­нов­ле­но не­сколь­ко ла­вок с ле­жа­щи­ми на них яко­бы за­раз­но боль­ны­ми се­ст­ра­ми. Во­рвав­шие­ся сю­да фран­цуз­ские сол­да­ты, уви­дев уми­раю­щих ста­рух, за­быв о раз­вле­че­ни­ях и опа­са­ясь за соб­ст­вен­ное здо­ро­вье, уш­ли бы­ло прочь. Но вско­ре вер­ну­лись за тем, что­бы под пыт­ка­ми у здо­ро­вых мо­на­хинь вы­ве­дать, где те пря­чут зо­ло­то. Увы, гра­би­те­ли за­бы­ли о хва­ле­ной фран­цуз­ской  га­лант­но­сти и, как го­во­рит­ся в со­став­лен­ных поз­же за­пис­ках, мо­на­хи­ни «бы­ли бес­че­ло­веч­но му­че­ны, а од­на уби­та; три, ис­кав­шие спа­се­ния в по­гре­бе, за­дох­ну­лись от ды­ма».

По­сле из­гна­ния фран­цу­зов со­кро­ви­ща по ука­за­нию но­вой игу­ме­ньи Афа­на­сии час­тич­но из­рас­хо­до­ва­ли на вос­ста­нов­ле­ние оби­те­ли, а че­рез 77 лет игу­ме­нья Ан­то­ния от­кры­ла при мо­на­сты­ре цер­ков­но­при­ход­скую шко­лу, о ко­то­рой упо­ми­на­ет­ся еще в до­ку­мен­тах за 1914 год.

Оби­тель на про­тя­же­нии сво­ей ис­то­рии не­сколь­ко раз сго­ра­ла, под­час дот­ла, но тут же, слов­но ми­фи­че­ская пти­ца Фе­никс, воз­ро­ж­да­лась из пе­п­ла.

На мес­те ос­но­ва­ния пер­вой ке­льи – бу­ду­ще­го Бо­го­яв­лен­ско­го мо­на­сты­ря, италь­ян­ский ар­хи­тек­тор Але­виз Фря­зин (италь­я­нец из Ми­ла­на) по­стро­ил ка­мен­ную цер­ковь Алек­сея че­ло­ве­ка Божь­е­го. В том же го­ду храм сго­рел. Пе­ре­еха­ли в Чер­то­лье, на кру­той бе­рег ре­ки Вол­хон­ки. В 1611 г., в Смут­ное вре­мя, мо­на­стырь сго­рел уже на но­вом мес­те, и, ка­за­лось бы, ис­то­рия его долж­на бы­ла бы окон­чить­ся. Од­на­ко царь Ми­ха­ил Фе­до­ро­вич по со­ве­ту от­ца пат­ри­ар­ха Фи­ла­ре­та в 1625 г. по­стро­ил на пе­пе­ли­ще но­вую цер­ковь свя­то­го Алек­сея че­ло­ве­ка Божь­е­го с при­де­ла­ми Тих­вин­ской Божь­ей Ма­те­ри и За­ча­тия свя­той Ан­ны и во­зоб­но­вил мо­на­стырь. Од­на­ко че­рез че­ты­ре го­да силь­ный по­жар опять унич­то­жил все по­строй­ки мо­на­сты­ря. По­сколь­ку в мар­те это­го же го­да у ца­ря Ми­хаи­ла Фе­до­ро­ви­ча ро­дил­ся на­след­ник Алек­сей, он опять раз­ре­шил во­зоб­но­вить здесь же ста­рую оби­тель. Уже в 1634 г. ка­мен­щи­ки Он­тип Кон­стан­ти­нов и Три­фон Ша­ру­ти­нов по­строи­ли в мо­на­сты­ре церк­ви Пре­об­ра­же­ния и Алек­сея че­ло­ве­ка Божь­е­го. 29 мая 1737 го­да, в Чер­то­лье вспых­нул Тро­иц­кий по­жар, ко­то­рый унич­то­жил в мо­на­сты­ре все де­ре­вян­ные зда­ния и серь­ез­но по­вре­дил ка­мен­ные по­строй­ки. Но, как не еди­но­жды в про­шлом, оби­тель бы­ла вско­ре вос­ста­нов­ле­на. В 1812 го­ду, во вре­ме­на на­ше­ст­вия На­по­ле­о­на не­при­ятель­ские гре­на­де­ры ра­зо­ри­ли и вновь со­жгли мо­на­стырь.

Боль­ше­ви­ки в на­ча­ле 20-х го­дов про­шло­го ве­ка мо­на­стырь жечь не ста­ли, по­про­сту его за­кры­ли, а все по­ме­ще­ния, в том чис­ле и хра­мо­вые, за­ня­ли под жи­лье или под хо­зяй­ст­вен­ные це­ли. Но вот что по­ра­зи­тель­но – ми­ну­ли со­вет­ские вре­ме­на, и сей­час, на Верх­ней Крас­но­сель­ской за но­вым жи­лым до­мом, по­став­лен­ным на мес­те хра­ма ар­хан­ге­ла Ми­хаи­ла, тра­пез­ной и кор­пу­са на­стоя­тель­ни­цы, сто­ит храм Алек­сея че­ло­ве­ка Божь­е­го, при­спо­соб­лен­ный, прав­да, бы­ло  под рай­он­ный Дом пио­не­ров, а вос­точ­нее его, че­рез вновь про­ло­жен­ную ма­ги­ст­раль, вы­сит­ся об­вет­шав­ший пя­ти­гла­вый храм Всех Свя­тых, не­ко­гда сто­яв­ший поч­ти в цен­тре клад­би­ща.

О Ста­ро­де­вичь­ем же клад­би­ще – от­дель­ный рас­сказ.

Ста­рое де­ви­чье клад­би­ще

«Два чув­ст­ва див­но близ­ки нам –

 В них об­ре­та­ет серд­це пи­щу —

Лю­бовь к род­но­му пе­пе­ли­щу,

Лю­бовь к оте­че­ским гро­бам.

Алек­сандр Сер­гее­вич Пуш­кин

Для мо­на­хинь од­ним из спо­со­бов за­ра­бо­тать се­бе на про­пи­та­нии бы­ла про­да­жа зем­ли для за­хо­ро­не­ния на клад­би­ще при оби­те­ли. Лю­ди – ко­му это бы­ло по кар­ма­ну, охот­но по­ку­па­ли зем­лю, ве­ря, что, ес­ли их по­хо­ро­нят на мо­на­стыр­ской зем­ле, то они ока­жут­ся бли­же к Бо­гу. Так воз­ле мо­на­сты­рей об­ра­зо­вы­ва­лись да­же не про­сто мес­та за­хо­ро­не­ния, а на­стоя­щие пан­те­о­ны па­мя­ти. Сто­ит ли пе­ре­чис­лять име­на тех, кто был пре­дан зем­ле в Алек­сан­д­ро-Нев­ской Санкт-Пе­тер­бурж­ской лав­ре или на мо­с­ков­ском Но­во-Де­вичь­ем? Слиш­ком длин­ным по­лу­чил­ся бы спи­сок, ко­то­рый и без то­го, мы уве­ре­ны, вам из­вес­тен. На клад­би­ща идут – не толь­ко на Дмит­ров­скую суб­бо­ту, но и в дру­гие дни не толь­ко для то­го, что­бы при­вес­ти в по­ря­док мо­гил­ку близ­ких ро­ди­чей, но и что­бы от­дать дань па­мя­ти ве­ли­ким лю­дям. У ка­ж­до­го тут свои при­ори­те­ты: для од­но­го это Бул­га­ков, для дру­го­го – Хру­щев. Име­на эти па­мят­ны по­то­му, что о них мно­го го­во­рят и пи­шут. Ну, а ес­ли не пи­шут и не го­во­рят, то, что же, они, не об­лас­кан­ные сла­вой уже и не нуж­ны нам? Как ста­нет не­нуж­ным нам пусть и не са­мый зна­ме­ни­тый, но род­ной дед или про­стая, но та­кая до­ро­гая и лю­би­мая ба­буш­ка? Нет, ко­неч­но, нет. Они – любимые потому, что родные. А Родина – эта та земля, в которой покоятся наши предки. Потому ее и защищают от врагов, проливая свою кровь – берегут счастье живых и покой усопших.

На Стародевичьем, или Алексеевском, кладбище, еще в Чертолье, была родовая усыпальница древнего княжеского рода Щербатовых, ведших свой род от черниговской ветви Рюриковичей. То есть, они могли и великий стол претендовать, но служили великим московским князьям и царям на высших должностях: были и воеводами, и боярами, и окольничими, и стряпчими, и стольниками. Так, Меркурий Александрович в конце XVI века в Сибири порядок наводил, будучи воеводой в Тобольске. Воеводами были и братья Лука и Константин Осиповичи. Последний и поляков бивал, и войско Степана Разина побил у села Мурашкино, а под конец жизни стал енисейским воеводой. Не затерялись Щербатовы и в последующие времена: Иван Ан­д­рее­вич (1696—1761), при Пет­ре II был по­слан­ни­ком в Испании, а при Ан­не Ио­ан­нов­не — в Кон­стан­ти­но­по­ле и Лон­до­не, за­тем со­сто­ял ви­це-пре­зи­ден­том Ком­мерц-кол­ле­гии, пре­зи­ден­том Юс­тиц-кол­ле­гии и се­на­то­ром. Ми­ха­ил Юрь­е­вич(1686—1738) — ге­не­рал-май­ор и ар­хан­ге­ло­го­род­ский гу­бер­на­тор, на­чал свою служ­бу при Пет­ре, уча­ст­во­вал в це­лом ря­де сра­же­ний в Ве­ли­кую се­вер­ную вой­ну и в шес­ти из них был ра­нен. Ми­ха­ил Ми­хай­ло­вич (1737—1790) — из­вест­ный ис­то­рик. Алек­сей Гри­горь­е­вич (1777—1848) — ге­не­рал от ин­фан­те­рии. Уча­ст­во­вал в вой­нах с Фран­ци­ей и Тур­ци­ей; в 1813 г. одер­жал бле­стя­щую по­бе­ду над фран­цуз­ской ди­ви­зи­ей генерала Пю­то на рекеБоб­ре под Ле­вен­бер­гом, взяв в плен 3000 человек и 16 артору­дий. В 1844 году стал Мо­с­ков­ским генерал-гу­бер­на­то­ром или, по-современному, мэром. Другой Щербатов, князь Алек­сандр Алек­сее­вич (1829—1902) — об­ще­ст­вен­ный дея­тель, был в 1860-х годах мо­с­ковским го­род­ским го­ло­вой. Но, конечно, на Алексеевском кладбище лежали не все Щербатовы.

Или, скажем, блистательный род дворян Паниных, возведенных в графское достоинство! Наверное, сейчас трудно понять, сколь важное значение имели в старину тонкости придворного ритуала. Например, величайшей честью было для Никиты Панина нести фонарь перед государем Иваном Четвертым во время свадебного шествия. Да и другие Панины верой и правдой служили царю и отечеству. Никита Федорович был воеводой последовательно в Карачеве, Ржеве, Валуйках, Пронске. А Иван Иванович, перед тем как в 1675 году стать думным дворянином, служил воеводой  в Поль­ше и Са­ран­ске. Повоевал и Василий Никитич – ходил походами против Разина.

На монастырском кладбище был похоронен генерал-поручик и сенатор Иван Васильевич Панин(1673—1736) не только прославившийся своими подвигами, но и родивший двух славных сыновей, Никиту и Петра, перечислять заслуги которых перед Россией можно очень долго. Поэтому ограничимся лишь самой краткой справкой: Никита Иванович Панин (1718-1783) — граф, российский государственный деятель и дипломат, почетный член Петербургской Академии наук; с 1747 года посланник в Дании, Швеции. Участник дворцового переворота 1762 года. Воспитатель Павла I. В 1763-81 руководил Коллегией иностранных дел. Автор конституционных проектов.

Петр Иванович Панин – так же граф, генерал-аншеф (по-современному – генерал армии); участник Семилетней и русско-турецкой 1768-1774 годов войн. С июля 1774 года командовал карательными войсками в борьбе против армий Емельяна Пугачева.

Или другой княжеский род, ведущий свое начало от Рюрика – Шаховские. На кладбище покоился прах одного из ближайших сподвижников Петра Великого генерал-аншефа Алексея Ивановича Шаховского (умер в 1752 году) — се­на­тор и пра­ви­тель Ма­ло­рос­сии (кто не знает, это Украина).

Тут же лежали русские дворяне Загряжские, род которых, по ска­за­ни­ям древ­них ро­до­сло­вий, идет от та­та­ри­на Иса­ха­ра, во кре­ще­нии Гав­рии­ла, «му­жа че­ст­на, свой­ст­вен­ни­ка ца­ря Ор­дын­ско­го», выехавшего к великому князю Дмит­рию Дон­ско­му и бывший у него «ближ­ним че­ло­ве­ком». Его потомок, Дмитрий Давыдович, трижды ездил русским послом в Тевтонский орден, а сын Данило в 1536 году был послан к крымскому хану. Так осталось и в дальнейшем: Вла­ди­мир Фе­до­ро­вич Загряжский был по­слом в Ав­ст­рии. Ар­те­мий Загряжский (1674-1754) — ге­нерал-ан­ше­фом и ка­зан­ским гу­бер­на­то­ром.

Или Юш­ко­вы — ста­рин­ный рус­ский дво­рян­ский род, ве­ду­щий свое на­ча­ло от вы­ехав­ше­го из Зо­ло­той Ор­ды к ве­ли­ко­му кня­зю Дмит­рию Ива­но­ви­чу Зе­уша, после крещения —  Сте­фа­на. От стар­ше­го его сы­на Юрия по­шли Юш­ко­вы. Из них бо­лее из­вест­ны: Иван Гри­горь­е­вич, вое­во­да в Бе­ле­ве и Пе­ре­мыш­ле (1614—1621); Гав­ри­ил Кон­стан­ти­но­вич, дво­ря­нин мо­с­ков­ский, вое­во­да кур­ский; Пи­мен Де­мен­ть­е­вич, дво­ря­нин мо­с­ков­ский, вое­во­да псков­ский, со­тен­ный го­ло­ва в Мо­ск­ве и Мо­жай­ске, уча­ст­ник взя­тия Се­бе­жа (1632).

Уже на новом месте, в Красном селе, появилось и новое монастырское кладбище, на котором были похоронены многие известные люди. Иное время – иные люди. Это живописец Илларион Михайлович Прянишников (1839—1894),чьи работы хранятся в Третьяковской галерее. Это известный историк литературы Алек­сандр Алек­сан­д­ро­вич Ша­хов (1850-1877) — ис­то­рик ли­те­ра­ту­ры. Это прекрасный романист и археолог Алек­сандр Фо­мич Вельт­ман (1800- 1870).Его перу принадлежат исторические и фантастические романы «MMMCDXLVIII год, ру­ко­пись Мар­ты­на За­де­ки», «Ко­щей Бес­смерт­ный», «Свя­то­сла­вич, вра­жий пи­то­мец», «Лу­на­тик», «Рот­мистр Чер­но­книж­ни­ков, или Мо­ск­ва в 1812 году», «Но­вый Еме­ля, или Пре­вра­ще­ния» и другие не читанные вами произведения.

Можно вспомнить еще имена прекрасного мемуариста Фи­липп Фи­лип­по­вича Вигеля, замечательного скульптора Николая Александровича Рамазанова (ему принадлежат многие горельефы на внешних стенах храма Христа Спасителя – «Вла­ди­мир­ская Бо­жия Ма­терь», «Святая ца­ри­ца Алек­сан­д­ра», «Ма­рия Ма­гда­ли­на»», «Святой князь Да­ни­ил Мо­с­ков­ский» и другие). Или великолепных писательниц Шаликовых, Александру Ивановну и ее племянницу Наталью Петровну.

Зачем мы вспоминаем эти имена? Для того чтобы вы поняли, что всё это, вместе с надгробиями на Алексеевском монастырском кладбище  уничтожено, и вам неизвестно.

Свя­той за­ступ­ник

«Как же мне по­стиг­нуть те­бя, Сер­гий, от­че!.. Дай, Гос­по­ди, мне, греш­но­му и зем­но­му, опи­сать че­ло­ве­ка не­зем­но­го и без­греш­но­го».

Дмит­рий Ми­хай­ло­вич Ба­ла­шов, «По­хва­ла Сер­гию»

О Сер­гее Ра­до­неж­ском ска­за­но столь­ко, что до­ба­вить что-то к уже ска­зан­но­му, и не по­вто­рит­ся, уже, ка­жет­ся, не­че­го. Но все же нам хо­те­лось бы ска­зать, что пре­по­доб­ный Сер­гий не толь­ко ос­но­вал под Мо­ск­вой Трои­це-Сер­гие­ву лав­ру, не толь­ко бла­го­сло­вил Дмит­рия Дон­ско­го на ре­шаю­щую бит­ву за не­за­ви­си­мость Ру­си, он сде­лал не­срав­ни­мо боль­ше – дал об­ра­зец пра­вед­ной жиз­ни для всех бу­ду­щих вре­мен. Чи­тая жи­тие Сер­гия нель­зя не улы­бать­ся так, буд­то чи­та­ешь пре­крас­ную при­клю­чен­че­скую по­весть (прав­да, и ав­тор Жи­тия один из луч­ших рус­ских пи­са­те­лей – Епи­фа­ний Пре­муд­рый). Во­об­ще, в преж­ние вре­ме­на жизнь Сер­гия слу­жи­ла ис­точ­ни­ком вдох­но­ве­ния для мно­гих хо­ро­ших пи­са­те­лей. Сре­ди них – ке­ларь Лав­ры Ав­раа­мий Па­ли­цын, ав­тор пре­крас­ной «По­вес­ти об оса­де Трои­це-Сер­гие­вой лав­ры». Ес­ли вы еще не знае­те, то там речь идет о Смут­ном вре­ме­ни, ко­гда по­ля­ки, за­хва­тив­шие Мо­ск­ву, по­пы­та­лись ов­ла­деть и мо­на­сты­рем, да не тут-то бы­ло! Ни прель­сти­тель­ны­ми пись­ма­ми, ни пу­шеч­ным ог­нем не уда­лось по­ко­ле­бать стой­ко­сти рус­ских. И вот в это, очень труд­ное для его де­ти­ща вре­мя, Сер­гий явил­ся в мо­на­сты­ре, что­бы под­дер­жать оса­ж­ден­ных – мо­на­хов, вои­нов, жен­щин и де­тей. И по­яв­ле­ние его бы­ло …очень убе­ди­тель­ным и дей­ст­вен­ным.

Па­ли­цын пи­шет: «В день не­дель­ный по ут­рен­нем пе­нии по­но­марь Ири­нарх сел от­дох­нуть и ус­нул и уви­дел вхо­дя­ще­го в ке­лию ве­ли­ко­го чу­до­твор­ца, ко­то­рый ска­зал по­но­ма­рю:

— Ска­жи, брат, вое­во­дам и рат­ным лю­дям, что к пив­но­му дво­ру бу­дет силь­ный при­ступ. Ска­жи, что­бы они не ос­ла­бе­ва­ли и с на­де­ж­дой дер­жа­ли обо­ро­ну.

И ви­де­ли свя­то­го хо­див­ше­го по гра­ду, и по служ­бам, кро­пя­ще­го свя­той во­дой мо­на­стыр­ские строе­ния. По­сле из­вес­тия чу­до­твор­ца с вос­кре­се­нья на по­не­дель­ник, в треть­ем ча­су но­чи, за­гре­ме­ли пуш­ки и мно­го­чис­лен­ное ли­тов­ское во­ин­ст­во, гром­ко кри­ча, уст­ре­ми­лось к го­род­ским сте­нам со всех сто­рон. Про­тив же пив­но­го дво­ра по­ло­жи­ли мно­же­ст­во бре­вен и хво­ро­ста, со­ло­мы и смо­лы, и за­жгли ост­рог у пив­но­го дво­ра, и на тот огонь сбе­жа­лись рус­ские лю­ди и мно­го по­би­ли не­при­яте­ля, и огонь по­га­си­ли, и ост­ро­гу сго­реть не да­ли.

По дру­гим сте­нам гра­да «ко­зы» с ог­нем вниз спус­ка­ли и ли­тов­ских лю­дей мно­го по­би­ли».

Так Сер­гий под­ска­зал, от­ку­да вра­ги бу­дут де­лать под­коп и, тем са­мым, по­мог от­ра­зить оче­ред­ную ата­ку.

Пред­стал он с пре­ду­пре­ж­де­ни­ем не толь­ко пе­ред низ­ши­ми цер­ков­ны­ми чи­на­ми, но и пе­ред на­стоя­те­лем мо­на­сты­ря. Вот как об этом го­во­рит­ся у Па­ли­цы­на: «В то же вре­мя в церк­ви пре­свя­тая Трои­цы ар­хи­ман­д­рит Ио­саф ус­нул и вне­зап­но уви­дел свя­то­го и бла­жен­но­го от­ца на­ше­го Сер­гия чу­до­твор­ца стоя­ще­го про­тив чу­до­твор­но­го об­раза свя­той жи­во­на­чаль­ной Трои­цы, под­няв ру­ки вверх и со сле­за­ми мо­ля­ще­го­ся Трои­це.

И об­ра­тил­ся свя­той к ар­хи­ман­д­ри­ту:

— Встань, брат. Сей­час вре­мя для пе­ния и мо­литв, да не прие­дет на вас на­пасть. Гос­подь все­силь­ный свои­ми щед­ро­та­ми от мно­го­го вас убе­рег, и в бу­ду­щем по­мо­жет по­то­му, что вы в по­кая­нии жи­ве­те.

Ар­хи­ман­д­рит про­снул­ся и рас­ска­зал о том лю­дям… »

Яв­ле­ние Сер­гия при­да­ва­ло лю­дям кре­пость ду­ха, бы­ло пред­вес­ти­ем их по­бе­ды, при­чем не толь­ко си­лой ору­жия, сколь­ко и да­же пре­ж­де все­го, си­лой сво­ей ве­ры. Си­ла ве­ры это не сло­ва, а дей­ст­вие, спо­соб­ное от­вра­тить вра­га, что и про­ис­хо­ди­ло под сте­на­ми мо­на­сты­ря: «Дню же на­став­шу па­мя­ти свя­то­го му­че­ни­ка Дмит­рия ми­ро­точ­ца Со­лун­ско­го, в пер­вый час дня, ар­хи­ман­д­рит Ио­саф со всем ос­ве­щен­ным со­бо­ром и ино­ка­ми, и весь на род, взяв че­ст­ные кре­сты и чу­до­твор­ные ико­ны, на­ча­ли об­хо­дить по сте­нам гра­да, и мо­ле­ния вос­сы­ла­ли к все­ми­ло­сти­во­му Бо­гу и ко пре­чис­той Бо­го­ма­те­ри. Уви­дев­ши это ли­тов­ские лю­ди во рвах под сте­на­ми гра­да, ис­пу­га­лись и по­бе­жа­ли изо рвов в та­бор свой». 

При­чем, Сер­гия яв­ст­вен­но ви­де­ли не толь­ко оса­ж­ден­ные, но и оса­ж­даю­щие, сре­ди ко­то­рых, к со­жа­ле­нию, бы­ли и рус­ские ка­за­ки. Один из них, по име­ни Иван Ря­за­нец, при­шел в мо­на­стырь и со­об­щил, что ли­тов­цы ве­дут под­коп под­круг­лую баш­ню. А по­том по­яс­нил, от­че­го это он ре­шил вы­дать на­ме­ре­ния союзников и пре­ду­пре­дить об опас­но­сти. « В про­шлую ночь, — на­чал он свой рас­сказ, —  бы­ло ви­де­ние ата­ма­нам и ка­за­кам на­шим; ви­де­ли мно­гие, как во­круг гра­да хо­ди­ли два се­до­бо­ро­дых стар­ца, на­по­ло­ви­ну уто­нув­шие в зем­ле, све­то­зар­ных об­ли­ком. И бы­ли это нек­то дру­гие, как чу­до­твор­цы Сер­гий и Ни­кон».

По­яс­ним: пре­по­доб­ный Ни­кон Ра­до­неж­ский – уче­ник Сер­гия и по­сле его смер­ти, игу­мен Трои­це-Сер­гие­во­го мо­на­сты­ря.Во вре­мя на­ше­ст­вия ха­на Эди­гея на Мо­ск­ву в 1408 го­ду Тро­иц­кая оби­тель бы­ла раз­ру­ше­на и со­жже­на; Ни­кон уст­ро­ил ее сно­ва на преж­нем мес­те. Скон­чал­ся в 1426 го­ду; па­мять его от­ме­ча­ют 17 но­яб­ря.

Ме­ж­ду тем ка­зак про­дол­жал свой рас­сказ о свя­тых игу­ме­нах мо­на­сты­ря, пер­вом и вто­ром. «Один, — го­во­рил он о Сер­гии, —  имел в ру­ке зо­ло­тую ка­диль­ни­цу, а над ка­диль­ни­цей жи­во­тво­ря­щим крест и тем бла­го­слов­лял го­род­ские сте­ны. Дру­гой же имел в сво­ей пра­вой ру­ке кисть как кропило, в дру­гой же ру­ке — ча­шу, из ко­то­рой кро­пил свя­той во­дой сте­ны оби­те­ли. И пе­ли они свои­ми ус­та­ми стих всеглас­но: — Спа­си гос­по­ди, лю­ди твоя!

И об­ра­тил­ся к на­шим пол­кам пре­по­доб­ный, а от ли­ца его сия­ло ог­нен­ное пла­мя: « О зло­деи, за­ко­но­пре­ступ­ни­ки! По­что со­шлись ра­зо­рить дом пре­святой Трои­цы и в нем бо­жьи церк­ви ос­к­вер­нить? И мо­на­хов, и всех про­чих лю­дей по­гу­бить? Но не даст вам на это бла­го­сло­ве­ние Гос­подь!»

И, по при­зна­нию ка­за­ка, по­сле этих слов Сер­гия слу­чи­лось чу­до. Ли­тов­цы, да­ле­кие от пра­во­слав­ной ве­ры, не ве­ря сво­им гла­зам, при­ня­лись стре­лять в го­во­рив­ше­го, ду­мая, что пе­ред ни­ми ка­кой-то мо­нах. Но пу­ли и стре­лы в по­ле­те раз­вер­ну­лись, по­ле­те­ли об­рат­но и по­ра­зи­ли са­мих стре­ляв­ших: кто стре­лял, тот и был ра­нен из сво­его же ору­жия. Но де­ло на том не кон­чи­лось. Пре­по­доб­ный явил­ся еще раз, но на сей раз он при­шел толь­ко к рус­ским ка­за­кам и от­чи­тал их в пух и прах, при­гро­зив: «Моль­бу на вас, зло­де­ев, со­тво­рю все­выш­не­му ца­рю, и во ве­ки осу­ж­де­ны бу­де­те му­чить­ся в гее­не ог­нен­ной». При этом как бы яви­лось в не­бе ви­де­ние и са­мой гее­ны огненной. Казак опи­сал ее так: «И бы­ли в то вре­мя мол­нии и гро­мы на не­бе, а с за­па­да и юга поя­ви­лись два озе­ра ве­ли­ких и сли­лись во­еди­но, и под­ня­лись вверх, вста­ли как го­ра, и по­то­пи­ли все пол­ки ли­тов­ские».

Ви­де­ние в не­бе ви­де­ли мно­гие, в том чис­ле по­ля­ки и литовцы. На сле­дую­щее ут­ро они со­бра­лись об­су­дить уви­ден­ное. Мно­гие думали, что это пред­вест­ник на­вод­не­ния. Не­ожи­дан­но встал с мес­та дон­ской ата­ман Сте­фан Епи­фа­нец и об­ра­тясь к гет­ма­ну Са­пе­ге и па­ну Ли­сов­со­му, ска­зал: « Ве­ли­кие гет­ма­ны!Я ска­жу вам,что та­кие сны не к до­б­ру бы­ва­ют. Это зна­ме­ние яв­ля­ет пре­по­доб­ным Сер­гий чу­до­тво­рец, ко­то­рый не во­да­ми пу­га­ет нас, но мно­же­ст­во пра­во­слав­ных вои­нов ве­дет на нас. И ве­ли­ко па­де­ние на­ше бу­дет…»   

Ли­тов­цы воз­му­ти­лись и закричали, что дон­ской ата­ман спе­ци­аль­но за­пу­ги­ва­ет лю­дей потому, что за­ду­мал из­ме­ну.

Сте­фан же по­слу­шав их ре­чи, толь­ко плю­нул се­бе под но­ги, да и со­брал все свои пять со­тен че­ло­век и той же но­чью увел их от стен Тро­иц­ко­го Сер­гие­ва мо­на­сты­ря, что­бы не тво­рить зла рус­ским лю­дям и еди­но­вер­цам.

По­ля­ки бро­си­лись в по­го­ню и на­гна­ли ка­за­ков у ре­ки Клязь­мы, но они, как пи­шет Па­ли­цын, «по­ми­ло­ван­ные от Бо­га мо­лит­ва­ми от­ца на­ше­го Сер­гия, уш­ли не­по­вре­ж­ден­ны­ми и вер­ну­лись на Дон во здра­вии. А ата­ман Сте­фан Епи­фа­нец ве­лел о том рас­ска­зать мо­на­стыр­ским лю­дям».

На том и закончим рассказ о делах XIV века и их эхе в грядущем. Перейдем к веку пятнадцатому, чтобы рассказать об одной литовской княжне, ставшей великой русской княгиней.

«Хитрая баба литовская»

«Давно уже одевалась по-русски, пряча волосы, заплетенные в две тугие косы, дабы не отличаться от местных боярынь московских. И как это она далась на обман, связавши свою судьбу с этим сумасшедшим русичем и до горькой обиды женской ставшим уже родным ей человеком!»

Дмитрий Михайлович Балашов, «Государи московские VIII. Воля и власть»

За­дол­го до «жен­ско­го ве­ка» в рус­ской ис­то­рии – от цар­ст­во­ва­ния Ека­те­ри­ны Пер­вой до Ека­те­ри­ны Вто­рой, Ру­сью пра­ви­ла дочь ве­ли­ко­го ли­тов­ско­го кня­зя Ви­тов­та, же­на ве­ли­ко­го кня­зя Вла­ди­мир­ско­го Ва­си­лия Дмит­рие­ви­ча, мать ве­ли­ко­го кня­зя Мо­с­ков­ско­го Ва­си­лия Тем­но­го. Со­фья Ви­тов­на – жен­щи­на уни­каль­ной судь­бы, дос­той­ная вос­хи­ще­ния и пре­кло­не­ния. Вме­сто это­го ее по­на­ча­лу, как это во­дит­ся, обол­га­ли, а по­том, что ку­да ху­же, по­ста­ра­лись за­быть. Не вы­шло. Слиш­ком яр­кой и не­за­ви­си­мой лич­но­стью она бы­ла. При этом, в от­ли­чие от не­мец­ких прин­цесс, став­ших пра­во­слав­ны­ми рус­ски­ми рус­ским им­пе­рат­ри­ца­ми, Со­фья ос­та­ва­лась вер­ной сво­ей пер­вой ро­ди­не и все­гда в меж­го­су­дар­ст­вен­ных спо­рах от­ца и му­жа, дер­жа­ла сто­ро­ну Ви­тов­та. За что ей час­то – чис­то по-се­мей­но­му, дос­та­ва­лось от му­жа. Все рав­но – от­мол­чит­ся и при­мет­ся по­ти­хонь­ку за осу­ще­ст­в­ле­ние сво­ей по­та­ен­ной меч­ты – при­сое­ди­не­ния Русь к Лит­ве. Ес­ли эта за­тея осу­ще­ст­ви­лась бы, то сей­час все бы­ло бы ина­че: то ли Русь ста­ла бы  ка­то­ли­че­ской, то ли, что ве­ро­ят­нее, Лит­ва – пра­во­слав­ной. Од­на­ко, и XIV,и в XV ве­ке, это бы­ли не­со­пос­та­ви­мые ве­ли­чи­ны —  Лит­ва и Русь!

Мо­жет быть да­же и про­тив сво­ей во­ли, Со­фья все боль­ше втя­ги­ва­лась в рус­скую жизнь, все боль­ше жи­ла за­бо­та­ми и чая­ния­ми не­род­но­го для нее на­ро­да. Она ез­ди­ла на бо­го­мо­лье к Сер­гию Ра­до­неж­ско­му и в 1392 го­ду, ко­гда свя­той Сер­гий скон­чал­ся, бы­ла на его от­пе­ва­нии. Ее за­бо­та­ми на­ча­лось в Мо­ск­ве строи­тель­ст­во Сре­тен­ско­го мо­на­сты­ря на том мес­те, где она вме­сте с мо­ск­ви­ча­ми встре­ти­ла ико­ну Вла­ди­мир­ской Бо­жи­ей Ма­те­ри. Вме­сте с му­жем она, с 1404 го­да, вве­ла на Ру­си но­вое ле­то­ис­чис­ле­ние. Ес­ли пре­ж­де но­вый год на­чи­нал­ся с мар­та, то те­перь он стал ис­чис­лять­ся с сен­тяб­ря. Так и ос­та­ва­лось до пет­ров­ской ре­фор­мы.

В 1405 го­ду Со­фия за­ка­за­ла ико­но­пис­цу Ан­д­рею Руб­ле­ву рос­пись Бла­го­ве­щен­ско­го со­бо­ра в Крем­ле.

Уси­лия­ми ве­ли­ко­кня­же­ской че­ты Русь, слов­но по­за­быв об Ор­де, рас­цве­та­ла и воз­вра­ща­ла бы­лой, еще с Ки­ев­ской Ру­си, ме­ж­ду­на­род­ный ав­то­ри­тет: в 1414 го­ду Ва­си­лий I и Со­фия Ви­тов­тов­на вы­да­ли за гре­че­ско­го ца­ря Ио­ан­на Па­лео­ло­га свою стар­шую дочь, Ан­ну.

Мо­жет быть, по-на­стоя­ще­му пра­во­слав­ной «ли­хая ли­тов­ская ба­ба», как на­зы­ва­ли ее не­доб­ро­же­ла­те­ли, ста­ла по­сле чу­да, яв­лен­но­го ико­ной Вла­ди­мир­ской Бо­го­ма­те­ри.

Согласно легенде, эта святыня была написана евангелистом Лукой. Она бережно хранилась в Константинополе, откуда, в качестве приданного греческой принцессы прибыла в Киев, затем икона хранилась в Вышгородском храме, откуда и была вывезена Андреем Боголюбским  в Залескую Русь. Там, опять же согласно легенде, икона указала, какой именно город в Ростовской земле станет новой русской столицей — Владимир, откуда и название иконы, и где быть великокняжеской резиденции – в Боголюбово. С тех пор икона хранилась во владимирском Успенском храме, а в 1395 году она была перевезена в Москву. На месте встречи ее был возведен Сретенский монастырь. Обстоятельства перенесения – на время, образа Владимирской Богоматери были исключительные и трагичные: в 1395 году войска великого тюркского воителя Тимура, иначе Тамерлана (1336 — 1405),расправившегося с Золотой Ордой, приближались к Москве, грозя уничтожить русскую столицу и ее жителей. И, хотя великий князь выехал в Коломну, чтобы не допустить врага к Москве, понятно, что эта задача была ему просто не по силам. Тут нужны были более многочисленные армии или …заступничество высших сил.

Тимур даже не стал тратить времени на сражение с Василием Дмитриевич, а, обойдя его, вплотную подошел к городским стенам: Москва лежала перед ним, как на ладони.

Узнав, что враг уже у ворот столицы, великий князь по совету матери своей Евдокии послал распоряжение митро­политу Киприану: срочно перенести чудотворную икону Богоматери в Москву. 26 августа 1395 года ве­ликая княгиня Евдокия и великая княгиня София в сопро­вождении князей, бояр и духовенства, старых и малых, здоро­вых и больных москвичей вышли навстречу чудотворному Образу. Уви­дев икону, все пали перед нею, и необъяснимые для столь тревожного случая чувства покоя и веры охватили всех.

Той же ночью Тамерлан увидел вещий сон: огром­ное небесное воинство, стоя на облаке, наплывает на него. Увидел он и об­раз женщины с младенцем на руках, а перед ней другую женщину, воздевшую руки в молитве. Вокруг женщин стояли суровые седобородые мужи. Они обратили на воителя гневные, горящие внутренним жаром, взоры и хором сказали, потребовали, чтобы Тимур тотчас же убрался прочь от Москвы.

Поутру эмир потребовал у своих мудрецов, чтобы они растолковали его сон-видение. И те объяснили, что женщина с младенцем на руках – это русская богиня, которая всегда заступается за русских и творит чудеса. Другая женщина, возносящая молитвы, это великая русская княгиня, а старцы – русские святые, которые, как и богиня, способны творить чудеса, а потому не стоит пренебрегать их требованиями.

Словом, многочисленное войско Тимура, не медля, снялось с места и ушло обратно в бескрайние степи. Ничего подобного у стен Москвы ранее не случалось, и люди уверовали в святое заступничество Богородицы. Стоит лишь отметить, что и Софья Витовна привиделась Тимуру – это она воздевала руки, моля Деву Марию спасти русский народ.

Поначалу икону вернули во Владимир, но потом прибегали к ее помощи еще несколько раз и, в конце концов, окончательно перевезли 23 июня 1480 года в новый, специально для того построенный, Успенский храм. Это перемещение иконы Владимирской Богоматери в Москву означало и окончательное утверждение новой духовной столицы Руси. Забегая наперед, скажем, что позже, с XVI века, со  времени правления Ивана Четвертого, почитание святого образа продолжало расти. В наше время церковное празднование Владимирской иконы совершается трижды в году: 26 августа — в память о чудесном спасении Москвы от войск Тимура в 1395, затем — 23 июня, в память об окончательного перенесении иконы в Москву и бескровной победы над татарами на реке Угре в 1480, и еще 21 мая, в память избавления Москвы от набега крымского хана Махмет-Гирея в 1521 году.

Менее известно другое: по секретному распоряжению Сталина с иконой Владимирской Богоматери на борту советские летчики совершали облеты фронтов в самые трудные часы зимой 1941-42 годов, когда казалось, что Москва будет сдана фашистам. После этого наступил перелом в ходе Великой Отечественной войны, столицу отстояли и началось контрнаступление советских войск на западном направлении.

Ну, а что же великая княжна Софья Витовна? Тридцать пять лет —  с 1389 по 1425 годы, она восседала на престоле, рядом с мужем, а после его смерти, при малолетнем, а потом уже и при взрослом сыне, правила единолично, пережив, при этом, такие невзгоды, которые многие и не снились. Но об этом потом.

Сейчас скажем лишь, что эта внучка известной литовской вайделотки Бируты – языческой жрицы, прожила долгую жизнь и, когда в 1453 году, перешагнув восьмидесятилетний рубеж, отошла в иной мир, то не оставила после себя никаких украшений, которые обычно бывают у всех женщин. Все ее богатство, помимо земельных владений, составляли святыни и среди них, как значилось в описи: «икона Пречистыя Бо­городицы с пеленою, большая стенная икона Богороди­цы с пеленою и с убрусами…»

Кто бы после этого назвал великую княгиню католичкой и литовкой? Она умерла истинно православной и надеемся, встретилась с Богоматертью, с чьим образом не расставалась и в самые тяжелые времена своей жизни, а их, как мы сказали, с лихвой хватило бы на нескольких обычных людей.

Зо­ло­той по­яс

«В 1433 го­ду во вре­мя свадь­бы Ва­си­лия Ва­силь­е­ви­ча его мать, Со­фья Ви­тов­на, со­рва­ла дра­го­цен­ный зо­ло­той по­яс с дру­го­го Ва­си­лия — сы­на Юрия Дмит­рие­ви­ча».

Лев Ни­ко­лае­вич Гу­ми­лев, «От Ру­си к Рос­сии»

На­вер­ное, вы слы­ша­ли об этом скан­да­ле, ведь слу­хи жи­вут ве­ка­ми. Ну, или ви­де­ли кар­ти­ну Павла Петровича Чистякова «Со­фья Ви­тов­на сры­ва­ет зо­ло­той по­яс с кня­зя Ва­си­лия Ко­со­го». Толь­ко вот не­яс­но, от­че­го это она так раз­бу­ше­ва­лась? То ли от­то­го, что вы­пи­ла лиш­не­го на свадь­бе сы­на, то ли по­сле вос­ше­ст­вия Ва­си­лия Ва­силь­е­ви­ча на ве­ли­ко­кня­же­ский пре­стол ре­ши­ла, что от­ны­не ей все по­зво­ле­но?

Ко­неч­но, это во­прос не бы­то­вой, да и зо­ло­той по­яс не про­сто де­таль туа­ле­та, а сим­вол, в дан­ном слу­чае, пре­ем­ст­вен­но­сти выс­шей вла­сти.

И ис­то­рия эта на­ча­лась дав­но – с со­пер­ни­че­ст­ва кня­жеств за выс­шую власть на Ру­си в XIV ве­ке. Рас­при ме­ж­ду Суз­да­лью и Мо­ск­вой за­кон­чи­лись ми­ром и за­клю­че­ни­ем двух бра­ков: ве­ли­кий князь Суз­даль­ский Ни­же­го­род­ский Дмит­рий Кон­стан­ти­но­вич от­дал свою стар­шую дочь Ма­рию за сы­на мо­с­ков­ско­го ты­сяц­ко­го Ва­си­лия Вель­я­ми­но­ва Ива­на, а вто­рая дочь, Ев­до­кия, вы­шла за мо­с­ков­ско­го кня­зя Дмит­рия Ива­но­ви­ча, бу­ду­ще­го ге­роя Ку­ли­ков­ской бит­вы. Са­мо со­бой, свадь­ба Ев­до­кии име­ла по­ли­ти­че­ское зна­че­ние и по­то­му Тесть пре­под­нес зя­тю в знак при­ми­ре­ния бо­га­тый дар – зо­ло­той по­яс.

Иван Ва­силь­е­вич Вель­я­ми­нов, оче­вид­но, счи­тал ина­че – раз он же­нит­ся на стар­шей до­че­ри, то и глав­ный сва­деб­ный по­да­рок дол­жен дос­тать­ся ему. Во вся­ком слу­чае, во вре­мя празд­нич­ной суе­ты зо­ло­той по­яс вне­зап­но ис­чез. Его ис­ка­ли, не на­шли и, что ж де­лать, при­ми­ри­лись с по­те­рей…ко­то­рая до по­ры ле­жа­ла на са­мом дне в во­ров­ском сун­ду­ке. Из­влек­ли зо­ло­той по­яс лишь 67 лет спус­тя, на свадь­бе вну­ка Дмит­рия Дон­ско­го, Ва­си­лия Ва­силь­е­ви­ча. Но за эти го­ды про­изош­ло мно­го важ­ных со­бы­тий. Нач­нем с то­го, что судь­ба Ива­на Вель­я­ми­но­ва ока­за­лась тра­гич­ной. Его сво­як, Дмит­рий Дон­ской, унич­то­жил долж­ность ты­сяц­ко­го, о ко­то­рой меч­тал Вель­я­ми­нов. Оби­дев­шись, он бе­жал к глав­но­му вра­гу Мо­ск­вы – твер­ско­му кня­зю. От­ту­да Иван Ва­силь­е­вич бе­жал в Ор­ду, там оты­скал ка­ко­го-то кол­ду­на, ко­то­ро­го от­пра­вил на ре­ку Во­жу, где в то вре­мя сто­ял князь Дмит­рий с вой­ском. Вол­шеб­ни­ка от­ло­ви­ли и со­сла­ли по­даль­ше, а его за­каз­чи­ка от­ло­ви­ли в Сер­пу­хо­ве, пе­ре­вез­ли в Мо­ск­ву, где при­все­люд­но каз­ни­ли на Куч­ко­вом по­ле за пре­да­тель­ст­во. Это бы­ла пер­вая пуб­лич­ная казнь.

В 1389 го­ду, че­рез де­вять лет по­сле Ку­ли­ков­ской бит­вы, умер Дмит­рий Дон­ской. Ве­ли­ким кня­зем стал его сын, Ва­си­лий. Три­дцать пять лет вме­сте с ним пра­ви­ла Ру­сью Со­фья Ви­тов­на. За­дол­го до сво­ей кон­чи­ны Ва­си­лий Дмит­рие­вич со­ста­вил за­ве­ща­ние, по ко­то­ро­му власть по­сле не­го долж­на бы­ла пе­рей­ти к его бра­ту Юрию, сле­дую­ще­му за ним по стар­шин­ст­ву. Но по­сле смер­ти ве­ли­ко­го кня­зя, по­сле­до­вав­шей  в 1425 го­ду, не­ожи­дан­но поя­ви­лось но­вое за­ве­ща­ние, по ко­то­ро­му вер­хов­ную власть в стра­не дол­жен был унас­ле­до­вать его сын, де­ся­ти­лет­ний князь Ва­си­лий Ва­силь­е­вич. Эта не­ожи­дан­ная пе­ре­ме­на вы­зва­ло воз­му­ще­ние, в пер­вую оче­редь Юрия Дмит­рие­ви­ча Звенигородского, бра­та ве­ли­ко­го кня­зя. От­кры­то го­во­ри­ли о под­ме­не за­ве­ща­ния и ука­зы­ва­ли на ав­то­ра под­ло­га – Со­фью Ви­тов­ну, рас­ста­рав­шую­ся ра­ди род­но­го сы­на. Ве­ли­кая кня­ги­ня вы­зва­ла к се­бе ми­тро­по­ли­та Фо­тия и с его по­мо­щью со­ста­ви­ла по­сла­ние в Зве­ни­го­род кня­зю Юрию, да­бы он при­знал власть но­во­го ве­ли­ко­го кня­зя, для че­го и явил­ся бы в Мо­ск­ву.

Князь Звенигородский – че­ло­век ум­ный, по­нял, что его за­ма­ни­ва­ют в ло­вуш­ку и, по­сколь­ку об­стоя­тель­ст­ва для не­го скла­ды­ва­лись на тот мо­мент не са­мым бла­го­при­ят­ным об­ра­зом, от­был на за­пад – в свою вто­рую от­чи­ну, Га­лич ( речь идет не об украинском городе, а о русском, что в Костромской области). На по­сла­ние ве­ли­кой кня­ги­ни он от­ве­тил, что вер­нет­ся и еще по­бо­рет­ся за пре­стол, при­над­ле­жа­щий его по пра­ву стар­шин­ст­ва в ро­ду, ус­та­нов­лен­но­го еще при Яро­сла­ве Му­дром.

По­сле это­го обе сто­ро­ны – Юрия и Со­фьи Ви­тов­ны, на­ча­ли го­то­вить­ся к вой­не. Но «хит­рая ба­ба ли­тов­ская» сде­ла­ла ход, ко­то­рый от­бил у кня­зя Юрия от­кры­то вы­сту­пать про­тив нее: она об­ра­ти­лась за по­мо­щью к лю­бя­ще­му ее от­цу, мо­гу­ще­ст­вен­но­му ве­ли­ко­му кня­зю ли­тов­ско­му Ви­тов­ту. То­му ни­че­го не стои­ло уда­рить по Га­ли­чу и раз­бить вой­ска Юрия и его со­юз­ни­ков. Звенигородский  князь по­нял, что по­тер­пел по­ра­же­ние еще до на­ча­ла бое­вых дей­ст­вий. По­ра­же­ние не пол­ное, а толь­ко пер­вый ра­унд борь­бы. И сде­лал от­вет­ный ди­пло­ма­ти­че­ский ход – от­пра­вил­ся за яр­лы­ком на ве­ли­кое кня­же­ние в Ор­ду. У не­го бы­ла пол­ная уве­рен­ность в ус­пе­хе это­го пред­при­ятия, ведь влия­тель­ный ор­дын­ская мур­за Те­ги­ня был его за­ка­дыч­ным дру­гом.

Но, увы, Юрий не­до­оце­нил сте­пе­ни жен­ско­го ко­вар­ст­ва. От­вет­ный удар Со­фьи был ге­ни­аль­но прост. Она вы­зва­ла к се­бе лов­ко­го боя­ри­на Ива­на Дмит­рие­ви­ча Все­во­лож­ско­го и уда­ри­ла пря­мо и сра­зу изо всех ору­дий: «До­бу­дешь Ва­си­лию ве­ли­ко­кня­же­ский яр­лык — же­ню его на тво­ей до­че­ри».  Не­труд­но пре­ду­га­дать, как он ото­ро­пел от та­ко­го пред­ло­же­ния: его дочь — ве­ли­кая кня­ги­ня! Ну, и уж ко­неч­но на­из­нан­ку вы­вер­нул­ся, толь­ко бы до­быть яр­лык для пред­по­ла­гае­мо­го же­ни­ха до­че­ри. И сде­лал это…та­лант­ли­во.

В Ор­де Все­во­лож­ский ока­зал­ся од­но­вре­мен­но с кня­зем Юри­ем Дмит­рие­ви­чем. И су­мел об­ра­тить глав­ный ко­зырь кня­зя – друж­бу с мур­зой Те­ги­ней, про­тив не­го же. Он дал кня­зю вы­ска­зать­ся, до­ж­дал­ся, по­ка тот уй­дет, а по­том на­пря­мую спро­сил у хан­ско­го со­ве­та:

— Хо­ти­те иметь над со­бой Те­ги­ню? Так и бу­дет, ес­ли ве­ли­ким рус­ским кня­зем ста­нет его друг Юрий.

До­вод по­ка­зал­ся очень вес­ким – мур­зу в Ор­де боя­лись и лю­то не­на­ви­де­ли, у не­го бы­ло мно­же­ст­во вра­гов. По­то­му и про­го­ло­со­ва­ли за, на тот мо­мент сем­на­дца­ти­лет­не­го, мо­с­ков­ско­го кня­зя.

Иро­ния си­туа­ция со­стоя­ла в том, что это был чис­тый блеф – рус­ские кня­зья не де­ла­ли мурз и ной­о­нов ха­на­ми: не бы­ло на то ни сил, ни воз­мож­но­стей.

Боя­рин воз­вра­щал­ся по­бе­ди­те­лем – ма­ло то­го, что он вы­пол­нил ус­ло­вие, по­став­лен­ное ве­ли­кой кня­ги­ней, но до­бил­ся еще и от са­мо­го Ва­си­лия под­твер­жде­ние обе­ща­ния. Он был уве­рен, что вско­ре ста­нет ров­ней Со­фье Ви­тов­не, бу­дет ее за­про­сто на­зы­вать свек­ру­хой. Ан нет! «Хит­рая ба­ба ли­тов­ская» силь­но уди­ви­ла боя­ри­на и во вто­рой раз. Оч­ень кра­соч­но изо­бра­зи­ла во­об­ра­жае­мую сце­ну встре­чи Со­фьи Ви­тов­ны с Все­во­лож­ским Ла­ри­са Ни­ко­ла­ев­на Ва­силь­е­ва в сво­ей кни­ги «Же­ны рус­ской ко­ро­ны»: «…в Мо­ск­ве, ко­гда Все­во­лож­ский на­пом­нил Со­фии ее же сло­ва, она ши­ро­ко рас­кры­ла гла­за:

— Я? Обе­ща­ла? Да, да, был ка­кой-то раз­го­вор. По­ми­луй, ве­ли­ко­му кня­зю не по­до­ба­ет твоя боя­рыш­ня. Нуж­на княж­на, ес­ли нет ко­ро­лев­ны.

Са­ма, лу­ка­вая, уже вы­бра­ла же­ну Ва­си­лию II — сер­пу­хов­скую княж­ну Ма­рию, пра­внуч­ку Оль­гер­да Ли­тов­ско­го, свою род­ст­вен­ни­цу.

Оби­жен­ный Все­во­лож­ский пе­ре­мет­нул­ся в стан Юрия Зве­ни­го­род­ско­го».

Иван Дмит­рие­вич по­клял­ся отом­стить. И обе­щан­ное ис­пол­нил. В его ру­ках был со­вер­шен­но убий­ст­вен­ный ар­гу­мент: тот са­мый зо­ло­той по­яс, ко­то­рый пе­ре­шел к не­му как при­да­ное, ко­гда он взял в же­ны дочь каз­нен­но­го Ива­на Ва­силь­е­ви­ча Вель­я­ми­но­ва. Боя­рин знал ис­то­рию это­го поя­са и при­ду­мал, как луч­ше все­го ис­поль­зо­вать этот ко­зырь про­тив  ко­вар­ной Со­фьи – он по­да­рил зо­ло­той по­яс сы­ну кня­зя Юрия Звенигородского, Ва­си­лию Ко­со­му, же­нив­ше­му на его внуч­ке.

Вряд ли князь Ва­си­лий знал о том, что вещь  кра­ден­ная и, при­на­ря­жа­ясь на свадь­бу ве­ли­ко­го кня­зя, на­дел этот по­яс.

Ве­ли­кая кня­ги­ня тут же уз­на­ла его – смот­ре­ла не­от­рыв­но, по­ни­мая, что этот по­яс – буд­то не­глас­ный сим­вол пре­ем­ст­вен­но­сти выс­шей вла­сти. Мол, ты об­ма­ном за­хва­ти­ла то, что те­бе по пра­ву не при­над­ле­жит, а по­яс, при­над­ле­жав­ший еще ве­ли­ко­му кня­зю Дмит­рию Кон­стан­ти­но­ви­чу, по­да­рен­ный Дмит­рию Дон­ско­му – на та­лии его вну­ка, Ва­си­лия Ко­со­го, на­стоя­ще­го ве­ли­ко­го кня­зя Ру­си!

Не стер­пе­ла хит­рая ин­три­ган­ка – вскрик­ну­ла, со­рва­ла по­яс, об­ви­ни­ла в во­ров­ст­ве и тем са­мым на­ча­ла дол­гую, тя­же­лую и кро­во­про­лит­ную вой­ну за власть. Воз­мож­но, боя­рин Все­во­лож­ский от­кры­то и из­де­ва­тель­ски хо­хо­тал, на­блю­дая за Со­фьей – он отом­стил!

Тьма

«В сре­ду на той же не­де­ле ве­че­ром ос­ле­пи­ли ве­ли­ко­го кня­зя и со­сла­ли его с кня­ги­ней на Уг­ле­че-по­ле, а мать его, ве­ли­кую кня­ги­ню Со­фью, по­сла­ли на Чух­ло­му».

«По­весть о пле­не­нии ве­ли­ко­го кня­зя, как он был за­хва­чен кня­зем Ива­ном Ан­д­рее­ви­чем у Трои­цы в Сер­гие­вом мо­на­сты­ре»

Со­рван­ный на свадь­бе по­яс стал при­чи­ной бра­то­убий­ст­вен­ной вой­ны ме­ж­ду вну­ка­ми Дмит­рия Дон­ско­го. Слов­но тьма опус­ти­лась на Русь: в 1433 го­ду князь Зве­ни­го­род­ский Юрий, с сы­новь­я­ми Ва­си­ли­ем и Дмит­ри­ем, по­шел на Мо­ск­ву, со­гнал с пре­сто­ла пле­мян­ни­ка, ве­ли­ко­го кня­зя Ва­си­лия II и  за­нял ве­ли­кий стол.

На­до ска­зать, что Юрий не столь­ко рвал­ся к вла­сти из тще­сла­вия, сколь­ко хо­тел вос­ста­но­вить спра­вед­ли­вость. Ну, или во вся­ком слу­чае, то, что ему ка­за­лось спра­вед­ли­во­стью. Ины­ми бы­ли его сы­но­вья – злоб­ные и мсти­тель­ные. За­хва­чен­но­го в Ко­ст­ро­ме Ва­си­лия они пред­ла­га­ли убить, уст­ра­нив, та­ким об­ра­зом, на­все­гда со­пер­ни­ка.

Юрий был про­тив. При­чи­на не­со­гла­сия в се­мье за­клю­ча­лась не в по­след­нюю оче­редь в том, что  у от­ца и его сы­но­вей бы­ли со­вет­ни­ки, к ко­то­рым они при­слу­ши­ва­лись. Ва­си­лия и Дмит­рия по­сто­ян­но воз­бу­ж­дал про­тив двою­род­но­го бра­та боя­ри­на Все­во­лож­ский, по чьей ви­не, соб­ст­вен­но, и на­ча­лась бра­то­убий­ст­вен­ная вой­на. А Юрий с ува­же­ни­ем от­но­сил­ся к мне­нию боя­ри­на Се­ме­на Мо­ро­за – че­ло­ве­ка не толь­ко боль­шо­го ума, но и ис­клю­чи­тель­ных мо­раль­ных дос­то­инств. Он-то и уго­во­рил Юрия Зве­ни­го­род­ско­го дать пле­мян­ни­ку в удел Ко­лом­ну. Не смот­ря на от­ча­ян­ное со­про­тив­ле­ние сы­но­вей и Все­во­лож­ско­го Юрий так и по­сту­пил: от­пус­тил Ва­си­лия с бо­га­ты­ми да­ра­ми в Ко­лом­ну.

Ка­за­лось бы, по­сле это­го на Ру­си дол­жен был бы на­сту­пить мир. Но где там! Мо­ск­ви­чи Зве­ни­го­род­ца счи­та­ли чужим и су­по­ста­том, за­хва­тив­шим ве­ли­кий стол лишь по во­ле слу­чая, а Ва­си­лий – был свой, мо­с­ков­ский князь и князь лю­би­мый. Вот и вы­шло, что Мо­ск­ва в раз опус­те­ла – все име­ни­тые лю­ди по­тя­ну­лись в Ко­лом­ну, а Юрий ос­тал­ся, прак­ти­че­ски, в оди­но­че­ст­ве.

Юрий, ви­дя та­кой обо­рот де­ла, по­слал к Ва­си­лию звать его об­рат­но на ве­ли­кое кня­же­ние, а сам уе­хал в Га­лич. Мо­с­ков­ские боя­ре об­ра­до­ва­лись та­ко­му обо­ро­ту де­ла и, по­чув­ст­во­вав се­бя сно­ва в си­ле, схва­ти­ли Все­во­лож­ско­го, ко­то­ро­го счи­та­ли ви­нов­ни­ком всех бед, и ос­ле­пи­ли его… Увы, эта казнь по­том ото­зва­лась мно­го­крат­ным эхо: ли­шил­ся зре­ния Ва­си­лий Ко­сой, а за­тем и Ва­си­лий Вто­рой, по­лу­чив­ший по этой при­чи­не про­зва­ние Тем­но­го.

Но про­изош­ло это да­ле­ко не сра­зу.

Ес­ли Юрий доб­ро­воль­но ос­та­вил ве­ли­кий стол, то его сы­но­вья не со­би­ра­лись так про­сто ус­ту­пать выс­шую власть. Они по­шли на Мо­ск­ву и раз­би­ли мо­с­ков­ское вой­ско на бе­ре­гах ре­ки Ку­си. Ве­ли­кий князь, уз­нав, что про­тив не­го сра­жа­лись, в том числе, и дру­жин­ни­ки дя­дя, по­счи­тал Юрия пре­да­те­лем, по­шел к Га­ли­чу и сжег го­род, вы­ну­див кня­зя бе­жать на Бе­ло­озе­ро (древ­не­рус­ский го­род у ис­то­ков ре­ки Шекс­на из Бе­ло­го озе­ра. В 1352 го­ду был пе­ре­не­сен на ме­сто со­вре­мен­но­го го­ро­да Бе­ло­зер­ска). Уже вско­ре Юрий, соединившись с сы­новь­я­ми, идет на Мо­ск­ву, раз­би­ва­ет вой­ско Ва­си­лия и за­став­ля­ет те­перь уже ве­ли­ко­го кня­зя уда­рить­ся в бега: тот от­прав­ля­ет­ся сна­ча­ла в Нов­го­род Ве­ли­кий, за­тем в Ниж­ний и уже бы­ло по­ду­мы­ва­ет о том, что­бы во­об­ще уб­рать­ся с Ру­си и от­си­деть­ся в Ор­де. Но тут до Ва­си­лия до­хо­дит слух о том, что Юрий вне­зап­но скон­чал­ся, а ве­ли­ким кня­зем стал Ва­си­лий Ко­сой. При­чем, мо­с­ков­ский стол он за­нял столь на­гло, что, при этом, воз­бу­дил лю­тую не­на­висть соб­ст­вен­ных же брать­ев – Дмит­рия Ше­мя­ки и под­рос­ше­го к то­му вре­ме­ни Дмит­рия Крас­но­го. На­столь­ко взбе­сил их, что они об­ра­ти­лись за по­мо­щью к сво­ему за­кля­то­му вра­гу – Ва­си­лию Тем­но­му. Тот был удив­лен и об­ра­до­ван по­доб­ным обо­ро­том де­ла: во гла­ве объ­е­ди­нен­но­го вой­ска он дви­нул­ся об­рат­но в род­ную Мо­ск­ву. По­нят­но, что Ва­си­лий Ко­сой (не поль­зо­вав­шей­ся, кста­ти ска­зать, лю­бо­вью мо­ск­ви­чей, как и его отец) вы­ну­ж­ден был бе­жать прочь из сто­ли­цы. В 1435 го­ду он со­брал вой­ско в Ко­ст­ро­ме и встре­тил­ся с Ва­си­ли­ем II в Яро­слав­ской во­лос­ти, на бе­ре­гу Ко­то­рос­ли. Мо­ск­ви­чи одер­жа­ли по­бе­ду. Оба со­пер­ни­ка за­клю­чи­ли мир, и Ко­сой в оче­ред­ной раз по­обе­щал не ис­кать ве­ли­ко­го кня­же­ния. Но ко­гда ж это он дер­жал дан­ное сло­во?! Уже в сле­дую­щем го­ду вой­на вспых­ну­ла с но­вой си­лой, при­чем Ко­сой пер­вым при­слал Ва­си­лию II склад­ные грамоты, что бы­ло рав­но­силь­но объ­яв­ле­нию вой­ны. Оба вой­ска встре­ти­лись в Рос­тов­ской об­лас­ти при се­ле Ско­ря­ти­не. Ко­сой, не на­де­ясь одо­леть со­пер­ни­ка в че­ст­ном бою, при­бег­нул к ко­вар­ной улов­ке: за­клю­чил с Ва­си­ли­ем Вто­рым пе­ре­ми­рие до ут­ра а, ко­гда Ва­си­лий, по­на­де­яв­шись на это, рас­пус­тил свои пол­ки для сбо­ра при­па­сов, пе­ре­шел в на­сту­п­ле­ние. Ва­си­лий тот­час ра­зо­слал по всем сто­ро­нам при­каз со­би­рать­ся, сам схва­тил тру­бу и на­чал тру­бить. Пол­ки мо­с­ков­ские ус­пе­ли со­брать­ся до при­хо­да Ко­со­го, ко­то­рый был раз­бит и взят в плен. Его от­вез­ли в Мо­ск­ву и там ос­ле­пи­ли. По­сле это­го ле­то­пи­си ни­че­го не го­во­рят о Ва­си­лии Юрь­е­ви­че вплоть до его смер­ти в 1448 го­ду. Ве­ро­ят­но, он умер в за­то­че­нии.

Но ос­та­вал­ся еще вто­рой Юрь­е­вич – Дмит­рий Ше­мя­ка. Во­об­ще, это про­зва­ние про­ис­хо­дит от та­тар­ско­го сло­ва оз­на­чаю­ще­го «на­ряд», «на­ряд­ный». Кро­ме кня­зя Га­лиц­ко­го, про­зви­ще Ше­мя­ка в раз­ное вре­мя но­си­ли еще два рус­ских кня­зя. Сло­во со­хра­ни­лось и в при­сло­вье о Ше­мя­ки­ном суд – за­ве­до­мо не­пра­вед­ном су­ди­ли­ще, ко­гда сам су­дья яв­ля­ет­ся за­ин­те­ре­со­ван­ной сто­ро­ной.

Дмит­рий Юрь­е­вич Ше­мя­ка на­хо­дил­ся в ми­ре с Ва­си­ли­ем и дол­жен был ему по­ви­но­вать­ся как ве­ли­ко­му кня­зю. Но, ко­гда в 1439 го­ду на Русь на­пал ка­зан­ский хан Улу-Му­хам­мед и Ва­си­лий II при­звал Ше­мя­ку на по­мощь, тот не явил­ся. Это бы­ло от­кры­тое не­по­ви­но­ве­ние и Ва­си­лий, да­бы про­учить удель­но­го кня­зя, по­шел на не­го, Га­лич  взял, а са­мо­го кня­зя га­лиц­ко­го за­ста­вил бе­жать в Нов­го­род.

В 1445 го­ду Ва­си­лий Тем­ный был взят в плен деть­ми Улу-Мах­ме­та, что от­кры­ло Ше­мя­ке путь к мо­с­ков­ско­му, ве­ли­ко­кня­же­ско­му тро­ну, о ко­то­ром он меч­тал так дол­го. Од­на­ко все обер­ну­лось не так, как хо­те­лось: ка­ж­дый по­сле­дую­щий шаг Ше­мя­ки изо­бли­чал в нем зло­дея и вы­зы­вал об­щую к не­му не­на­висть. Лю­бим­ца мо­ск­ви­чей, низ­ло­жен­но­го ве­ли­ко­го кня­зя Ва­си­лия он за­клю­чил в Трои­це-Сер­гие­вом мо­на­сты­ре, а по­том ос­ле­пил. В сою­зе с Ива­ном Мо­жай­ским во­рвал­ся в Мо­ск­ву не как рус­ский князь, а как та­тар­ский гра­би­тель.

Сло­вом, ис­то­рия с не­удач­ным ве­ли­ким кня­же­ни­ем его от­ца по­вто­ри­лась, толь­ко как тра­ге­дия. Вновь все име­ни­тые лю­ди по­ки­ну­ли сто­ли­цу и пе­ре­шли к Ва­си­лию, пусть и не­зря­че­му. А в са­мой Мо­ск­ве под­ня­лось вос­ста­ние про­тив Ше­мя­ки, во­зом­нив­ше­го се­бя ве­ли­ким кня­зем. Власть в сто­ли­це взял в свои ру­ки боя­рин Ми­ха­ил Бо­ри­со­вич Пле­ще­ев – взял, что­бы пе­ре­дать ее толь­ко ве­ли­ко­му кня­зю Ва­си­лию Тем­но­му, про­зван­но­му так, за свою сле­по­ту.

Кста­ти, имен­но на та­ких лю­дях как Пле­щее­вы дол­гое вре­мя дер­жал­ся рус­ский трон. Сам Ми­ха­ил Бо­ри­со­вич ве­рой и прав­дой слу­жил сна­ча­ла Ва­си­лию Тем­но­му, за­тем его сы­ну, Ива­ну Треть­ему, а по­том­ки бы­ли ря­дом с Ва­си­ли­ем Шуй­ским и Ми­хаи­лом Ро­ма­но­вым, ца­ри­цей Со­фьей и Пет­ром Ве­ли­ким. Пре­крас­ный рус­ский по­эт Алек­сей Ни­ко­лае­вич Пле­ще­ев (1825-1893)  из то­го же древ­не­го бо­яр­ско­го ро­да.

От боя­ри­на Пле­щее­ва Ше­мя­ка по­зор­но бе­жал в Чух­ло­му (и ны­не этот го­род сто­ит в Ко­ст­ром­ской об­лас­ти, в 50 ки­ло­мет­рах от Га­ли­ча). Его не пре­сле­до­ва­ли. На­обо­рот, ве­ли­кий князь ста­рал­ся при­ми­рить­ся с ним, сво­им двою­род­ным бра­том и па­ла­чом. Ше­мя­ка мир­ные до­го­во­ра за­клю­чил толь­ко с тем, что­бы тут же их и на­ру­шить. Да­же уве­ще­ва­ния выс­ше­го ду­хо­вен­ст­ва не име­ло над ним вла­сти. На­ко­нец, в 1452 го­ду, ко­гда мо­с­ков­ские вой­ска поч­ти со всех сто­рон ок­ру­жи­ли Ше­мя­ку на ре­ке Кок­шен­ге, по­след­ний бе­жал в Нов­го­род. Пе­ре­пис­ка ми­тро­по­ли­та Ио­ны (умер в 1461 го­ду) с нов­го­род­ским вла­ды­кой Ев­фи­ми­ем о том, что­бы по­след­ний убе­дил Ше­мя­ку по­ко­рить­ся ве­ли­ко­му кня­зю, не име­ла бла­гих ре­зуль­та­тов. Де­ло, на­ко­нец, раз­ре­ши­лось ина­че: при по­сред­ст­ве мо­с­ков­ско­го дья­ка Сте­па­на Бо­ро­да­то­го (один из пер­вых рус­ских ис­то­ри­ков, из­вес­тен как боль­шой зна­ток ле­то­пи­сей), Ше­мя­ка был от­рав­лен в 1453 году соб­ст­вен­ным по­ва­ром. Ве­ли­кий князь до то­го был рад этой раз­вяз­ке, что гон­ца, при­вез­ше­го из­вес­тие о смер­ти Юрь­е­ви­ча, по­жа­ло­вал в дья­ки (был дья­ком же­ны ве­ли­ко­го кня­зя Ма­рии Яро­слав­ны). Рус­ской цер­ко­вью князь Дмит­рий Ше­мя­ка был пре­дан ана­фе­ме.

Млад­ший Юрь­е­вич — Ди­мит­рий Крас­ный умер еще  рань­ше Ше­мя­ки, в 1441 го­ду.

Великий князь Василий Темный после смерти Шемяки правил еще девять лет, до своей смерти, последовавшей в 1462 году.

«По­весть о Ва­си­лии»

«Рос­сия на­чи­на­ет­ся с при­стра­стья

   к тру­ду,

   к тер­пе­нью,

   к прав­де,

   к доб­ро­те.

Вот в чем ее звез­да. Она пре­крас­на!»

Вик­тор Фе­до­ро­вич Бо­ков «От­ку­да на­чи­на­ет­ся Рос­сия?»

В этой гла­ве мы долж­ны сде­лать ос­та­нов­ку в из­ло­же­нии ис­то­ри­че­ских со­бы­тий. Во-пер­вых, по­то­му, что, как мы уже не раз го­во­ри­ли, рус­ская ис­то­рия на­столь­ко на­сы­ще­на со­бы­тия­ми, что не­ко­то­рые ее го­ды мог­ли бы дать ма­те­ри­ал для ис­то­рии це­ло­го на­ро­да за все вре­мя его су­ще­ст­во­ва­ния, и вся­кая по­пыт­ка под­роб­но­го из­ло­жить со­бы­тия не­из­беж­но при­во­дит к нев­ня­ти­це, чем и стра­да­ют мно­гие на­ши ис­то­ри­ки. И свя­зан­ное с этим «во-вто­рых» — а от­ку­да нам из­вест­но обо всех этих дав­них со­бы­ти­ях? Не вы­ду­мы­ва­ем ли мы их, в стрем­ле­нии вы­дать же­лае­мое за дей­ст­ви­тель­ное? Мо­жет, ни­че­го та­ко­го и не бы­ло, и по­то­му прав был Петр Яков­ле­вич Чаа­да­ев, ко­гда пи­сал о про­шлом на­ше­го на­ро­да: «…туск­лое и мрач­ное су­ще­ст­во­ва­ние, ли­шен­ное си­лы и энер­гии, ко­то­рое ни­что не ожив­ля­ло, ни­что не смяг­ча­ло, кро­ме раб­ст­ва. Ни пле­ни­тель­ных вос­по­ми­на­ний, ни гра­ци­оз­ных об­ра­зов в па­мя­ти на­ро­да, ни мощ­ных по­уче­ний в его пре­да­нии…»

Нет, все не так: се­туя на не­ве­же­ст­во и без­раз­ли­чие со­вре­мен­но­го ему об­ще­ст­ва, Чаа­да­ев сам стра­дал от ари­сто­кра­ти­че­ско­го не­ве­же­ст­ва, от не­зна­ния рус­ской ис­то­рии и куль­ту­ры.

О сво­ем про­шлом, в том чис­ле и са­мом от­да­лен­ном, мы уз­на­ем не толь­ко из ле­то­пи­сей и про­чих до­ку­мен­тов, но и из рус­ской ли­те­ра­ту­ры.

Со­вер­шен­но без­ос­но­ва­тель­но де­лить на­шу сло­вес­ность на древ­нюю, клас­си­че­скую и со­вре­мен­ную, пре­до­пре­де­ляя пер­вую из них лишь как ос­но­ва­ние для воз­ник­но­ве­ния вто­рой. Рус­ская ли­те­ра­ту­ра – еди­на во вре­ме­ни, а ли­те­ра­ту­ра рус­ско­го сред­не­ве­ко­вья ку­да об­шир­ней, силь­ней и яр­че, чем это пред­став­ля­ет­ся мно­гим на ос­но­ве школь­ных или ин­сти­тут­ских зна­ний. Она бы­ла бли­ста­тель­на с са­мых пер­вых из­вест­ных нам про­из­ве­де­ний, име­на ко­то­рым – «Зла­то­струй», «Мар­га­рит», «Па­лея» и дру­гие. Рус­ская ли­те­ра­ту­ра – не толь­ко про­из­ве­де­ния цер­ков­но­го со­дер­жа­ния, не толь­ко «Сло­во о пол­ку Иго­ре­ве», не толь­ко бы­ли­ны и на­род­ные пес­ни. Она – прак­ти­че­ски без­гра­нич­на и раз­но­об­раз­на. Тем не ме­нее, со­вер­шен­но неиз­вест­на по со­вре­мен­ным ки­но — или те­ле­эк­ра­ни­за­ци­ям, нет ее на те­ат­раль­ных сце­нах и в ра­дио­эфи­ре: рус­ской куль­ту­ры в Рос­сии нет! И тут, увы, прав Чаа­да­ев, го­во­ря, что мы жи­вем в са­мых тес­ных пре­де­лах на­стоя­ще­го, ко­гда «все про­те­ка­ет, все ухо­дит, не ос­тав­ляя сле­да… В сво­их до­мах мы как буд­то на по­стое, в се­мье име­ем вид чу­же­стран­цев…» Креп­ко ска­за­но и еще до эры то­таль­но­го зом­би­ро­ва­ния те­ле­эк­ра­ном и по­пы­ток пол­но­го ухо­да из внеш­не­го ми­ра в мир вир­ту­аль­ный.

Но вер­нем­ся к Ва­си­лию Вто­ро­му, о мно­го­труд­ной жиз­ни ко­то­ро­го сло­же­на «По­весть». Все, что в ле­то­пи­сях и на­пи­сан­ных по ним ис­то­ри­че­ских тру­дах, из­ла­га­ет­ся чис­то ин­фор­ма­ци­он­но – «был-по­ехал-вы­иг­рал сра­же­ние», здесь ожи­ва­ет в очень силь­ных и, под­час, тра­ги­че­ских, об­раз­ах. На­чи­на­ет­ся это про­из­ве­де­ние та­ки­ми сло­ва­ми: «   Вну­шил дья­вол кня­зю Дмит­рию Ше­мя­ке мысль ов­ла­деть ве­ли­ким кня­же­ни­ем, и он на­чал сно­сить­ся с кня­зем Ива­ном Мо­жай­ским, го­во­ря, что «царь от­пус­тил ве­ли­ко­го кня­зя под ус­ло­ви­ем, скре­п­лен­ным при­ся­гой, что ца­рю дос­та­нет­ся власть в Мо­ск­ве, и во всех рус­ских го­ро­дах, и в на­ших от­чи­нах, а ве­ли­кий князь хо­чет пра­вить в Тве­ри».

Сло­вом, до­го­во­ри­лись они, Ше­мя­ка и Иван Мо­жай­ский, как Русь по­де­лить, ос­та­лось толь­ко до­ж­дать­ся, ко­гда ве­ли­кий князь из сто­ли­цы. То­гда мож­но бу­дет в го­род тай­но про­брать­ся, и Ва­си­лия в плен взять. Вско­ре та­кой слу­чай им пред­ста­вил­ся – ве­ли­кий князь с сы­новь­я­ми, в со­про­во­ж­де­нии бо­яр, от­пра­вил­ся в Тро­иц­кий мо­на­стырь, что­бы по­кло­нить­ся мо­щам пре­по­доб­но­го Сер­гия Ра­до­неж­ско­го. О Ше­мя­ке же и кня­зе Ива­не в «По­вес­ти» ска­за­но: «… они, со­брав­шись, стоя­ли в Лу­зе го­то­вые, как псы, на лов, как ди­кие зве­ри, хо­тя­щие на­сы­тить­ся кро­ви че­ло­ве­че­ской». Лу­за – го­род в Вят­ской гу­бер­нии.

В Мо­ск­ву кня­зья во­рва­лись во­ров­ским спо­со­бом: со­общ­ни­ки от­кры­ли пе­ред ни­ми во­ро­та, а мо­ск­ви­чи, рус­ских кня­зей, ни о чем пло­хом не по­ду­ма­ли. По­это­му они с лег­ко­стью въе­ха­ли в Кремль и пле­ни­ли ве­ли­ких кня­гинь, Со­фию Ви­тов­ну – мать, и же­ну ве­ли­ко­го кня­зя, Ма­рию. Они раз­гра­би­ли каз­ну, за­хва­ти­ли и ог­ра­би­ли на­хо­див­ших­ся там бо­яр, и дру­гих мно­гих, и го­ро­жан. За­тем Ше­мя­ка от­пра­вил Ива­на Мо­жай­ско­го в Тро­иц­кий мо­на­стырь, что­бы, за­хва­тив врас­плох, пле­нить ве­ли­ко­го кня­зя.

Ко­гда Иван со свои­ми людь­ми подъ­ез­жал к Трои­це, его за­ме­ти­ли и не­кий че­ло­век по име­ни Бун­ко по­спе­шил к Ва­си­лию, что­бы пре­ду­пре­дить то­го об опас­но­сти. Ве­ли­кий князь не по­ве­рил – они же с Дмит­ри­ем Ше­мя­кой крест це­ло­ва­ли, кля­нясь жить в ми­ре и друж­бе! В гне­ве Ва­си­лий про­гнал Бун­ко. Все же Ва­си­лий вы­слал впе­ред сто­ро­же­вой от­ряд. За­го­вор­щи­ки этот от­ряд за­ме­ти­ли и ре­ши­ли его об­ма­нуть: спе­ши­лись, за­пряг­ли ко­ней в са­ни, часть лю­дей спря­та­лись под ро­го­жей, ос­таль­ные по­ве­ли ко­ней на по­во­ду. Как толь­ко по­рав­ня­лись со сто­ро­же­вым от­ря­дом, так сра­зу же и на­бро­си­лись на лю­дей ве­ли­ко­го кня­зя. По­это­му-то им и уда­лось не­за­ме­чен­ны­ми при­бли­зить­ся к мо­на­сты­рю, од­на­ко на­стоя­тель ус­пел спря­тать Ва­си­лия в хра­ме, а дверь за­пер на за­мок. Но тот, как толь­ко ус­лы­хал го­лос кня­зя Ива­на, за­кри­чал: « «Брат, по­ми­луй ме­ня, не ли­ши ме­ня сча­стья зреть об­раз бо­жий и пре­чис­той его ма­те­ри и всех его свя­тых! А я не вый­ду из это­го мо­на­сты­ря и по­стри­гусь здесь».

Сам же от­крыл дверь и ска­зал, что го­тов от­речь­ся от ве­ли­ко­го сто­ла и стать – вот пря­мо сей­час, мо­на­хом в Тро­иц­ком мо­на­сты­ре».

Князь Мо­жай­ский гром­ко от­ве­тил: « Гос­по­дин го­су­дарь, ес­ли за­хо­тим те­бе зла, то пусть бу­дет и нам зло». И тут же шеп­нул сво­ему под­руч­но­му Ни­ки­те, кив­нув в сто­ро­ну ве­ли­ко­го кня­зя: «Возь­ми его». По­том Иван ушел, а слу­га его, ко­то­ро­го в «По­вес­ти» име­ну­ют «злым ра­бом, гор­дым и не­ми­ло­серд­ным му­чи­те­лем» объ­я­вил ве­ли­ко­му кня­зю: «Ты во вла­сти ве­ли­ко­го кня­зя Дмит­рия Юрь­е­ви­ча!» Так Ва­си­лия уз­нал, что власть в Мо­ск­ве за­хва­тил Ше­мя­ка, на что от­ве­тил со вздо­хом: «Во­ля бо­жья да бу­дет».
Ва­си­лия от­вез­ли в Мо­ск­ву, по­са­ди­ли в темницу, где и вы­ко­ло­ли гла­за. Сы­но­вья же его – Иван (бу­ду­щий ве­ли­кий князь Иван III и Юрий) ус­пе­ли, сна­ча­ла спря­тать­ся в Тро­иц­ком мо­на­сты­ре, а по­том бе­жать от­ту­да в Му­ром.

    Про­знав­ший о том Ше­мя­ка, ре­шил вы­ма­нить маль­чи­ков хит­ро­стью. Он вы­звал ря­зан­ско­го епи­ско­па Ио­ну и ска­зал, что тот ста­нет мо­с­ков­ским ми­тро­по­ли­том, ес­ли при­ве­зет кня­жи­чей в столицу. Не сто­ит ду­мать о том, что это был сго­вор – Ше­мя­ка об­ма­нул епи­ско­па, ска­зав, что хо­чет вер­нуть сы­но­вей от­цу, ко­то­ро­го тут же от­пус­тит из тем­ни­цы. На де­ле же вы­шло ина­че – де­тей он уп­ря­тал в тюрь­му вме­сте с от­цом. Ко­гда же Ио­на стал об­ви­нять Ше­мя­ку в об­ма­не, а тут еще и мо­с­ков­ские боя­ре, в пер­вую оче­редь, Фе­дор Ба­се­нок, речь о ко­то­ром впе­ре­ди, ста­ли вы­ка­зы­вать от­кры­тое не­по­ви­но­ве­ние, он, ис­пу­гав­шись, вы­пус­тил из тем­ни­цы Ва­си­лия и его сы­но­вей. И уди­вил­ся, ус­лы­шав от ос­во­бо­ж­ден­но­го плен­ни­ка не об­ви­не­ния и уг­ро­зы, а сло­ва по­кая­ния – мол, по­лу­чил по за­слу­гам за гор­ды­ню свою.

И вот еще что уди­ви­тель­но – низ­ло­жен­ный ве­ли­кий князь по­сле Тро­иц­ко­го мо­на­сты­ря от­пра­вил­ся не ку­да-ни­будь, а ко вто­рой рус­ской свя­ты­не – в Ки­рил­ло-Бе­ло­зер­ский мо­на­стырь, что на Во­ло­год­чи­не. Ту­да же, вслед за ним по­еха­ли и мно­гие име­ни­тые рус­ские лю­ди – все стре­ми­лись быть бли­же к Ва­си­лию и лишь не­мно­гие из­мен­ни­ки со­хра­ня­ли вер­ность Ше­мя­ке.

Ну, а из­мен­ни­ки, по­чу­яв, что де­ло обо­ра­чи­ва­ет­ся про­тив них, взяв в за­лож­ни­ки Со­фью Витову, пом­ча­лись к род­но­му Галичу. Василий их пре­сле­до­вать не стал, лишь от­пра­вил гон­ца с прось­бой от­пус­тить мать.

Кон­ча­ет­ся «По­весть» та­ки­ми сло­ва­ми: «И встре­ти­лись у Трои­цы в Сер­гие­вом мо­на­сты­ре, и от­ту­да по­шел он с ма­те­рью к Пе­ре­яс­лав­лю, а Ми­ха­ил Са­бу­ров с про­чи­ми, бив че­лом ве­ли­ко­му кня­зю, не воз­вра­ти­лись к Ше­мя­ке, но ос­та­лись у ве­ли­ко­го кня­зя слу­жить ему». То есть, зло на­ка­за­но, а доб­ро тор­же­ст­ву­ет. Да толь­ко Ше­мя­ка, как мы уже по­ве­да­ли, так про­сто не уго­мо­нил­ся и ко­нец его был ужа­сен. Впро­чем, луч­ше, ес­ли вы об этом уз­нае­те не в пе­ре­ска­зе, а про­чи­тае­те са­му «По­весть», пре­крас­ное про­из­ве­де­ние рус­ской ли­те­ра­ту­ры.

Уди­ви­тель­ные про­зви­ща

«Я пи­шу вам се сло­во то­го для, что­бы не пе­ре­ста­ла па­мять ро­ди­те­лей на­ших и на­ша и све­ча бы не угас­ла»

Сер­гей Пет­ро­вич Бо­ро­дин, «Дмит­рий Дон­ской»

Рус­ские, как вид­но, из «По­вес­ти» в боль­шин­ст­ве слу­ча­ев ут­ра­ти­ли на­цио­наль­ные име­на, по­лу­чив вза­мен име­на гре­че­ские, да­вае­мые во вре­мя кре­ще­ния. Те­перь мы, со­вер­шен­но спра­вед­ли­во, счи­та­ем эти име­на рус­ски­ми, хо­тя и гре­че­ско­го про­ис­хо­ж­де­ния. И все же, так про­сто рас­стать­ся с род­ны­ми име­на­ми не вы­шло – ря­дом с хри­сти­ан­ски­ми, гре­че­ски­ми поя­ви­лись про­зви­ща, за­час­тую от­чет­ли­во язы­че­ские. Так в по­вес­ти упо­ми­на­ет­ся не­кие му­жья Ру­сал­ко и Ру­но. По­яс­ним, что пер­вое имя оз­на­ча­ет во­дя­но­го или — ру­са­ла. Или, что вер­нее, так де­ре­вен­ские обо­зна­чи­ли сы­на уто­п­лен­ни­цы.

Со вто­рым име­нем, Ру­но, слож­нее. Ес­ли вам на ум при­шел древ­не­гре­че­ский миф о Зо­ло­том ру­не или вы вспом­ни­ли скан­ди­нав­ские ма­ги­че­ские бу­к­вы — ру­ны, то мо­жем ска­зать, что сло­во ру­но на Ру­си бы­ло в хо­ду с древ­ней­ших вре­мен и зна­че­ний у не­го бы­ло мно­го. Это не толь­ко цель­ная шку­ра ов­цы (го­во­ри­ли: «Ов­ца ру­но рас­тит, как ску­пой день­ги ко­пит» — то есть, не для се­бя ста­ра­ешь­ся), но и ста­рая оде­жон­ка, лох­мо­тья, а еще – се­го­лет­няя тра­ва или рас­те­ние, вы­рван­ное с кор­нем, ино­гда – тол­па, стая или ко­сяк, на­при­мер, ры­ба ру­ном хо­дит. Ну, а че­ло­ве­ка про­звать ру­ном, все рав­но что ба­ра­ном обоз­вать не­са­мо­стоя­тель­ный, зна­чит, ту­по­ва­тый, та­ко­му во­жак ну­жен.

Упо­ми­на­ет­ся в «По­вес­ти»  и не­кий Иван Стри­га. На­зван он так не по­то­му, что по­стриг­ся, а, воз­мож­но, из-за кол­ту­нов в во­ло­сах. Во­об­ще, стри­гой на­зы­ва­ли ведь­му, ко­то­рая на­во­ди­ла пор­чу, за­ви­вая осо­бым об­ра­зом ко­лос­ки на по­лях лю­дей, ко­то­рых за что-то не­вз­лю­би­ла. И не дай вам Бог та­кие спле­тен­ные ко­лос­ки вы­рвать или ско­сить – за­бо­лее­те, а то и ум­ре­те!

Или вот, на­при­мер, Да­ни­лу про­зва­ли Баш­ма­ком. Сло­во это та­тар­ское и оз­на­ча­ет обувь. Муж­чи­ны на Ру­си баш­ма­ков не но­си­ли, пред­по­чи­тая им са­по­ги, порш­ни, кое-где лап­ти, а то и про­сто бо­си­ком хо­ди­ли. Баш­ма­ки — пре­иму­ще­ст­вен­но жен­ская обувь. Так что обоз­вать му­жи­ка баш­ма­ком – все рав­но, что ба­бой или под­каб­луч­ни­ком.

А уж пред­ки это­го Баш­ма­ка ста­ли име­но­вать­ся Баш­ма­ко­вы­ми. И это бы­ла древ­няя и ува­жае­мая фа­ми­лия. У на­зван­но­го Да­ни­лы, а, вер­нее, Да­нии­ла Ва­силь­е­ви­ча Баш­ма­ка был внук, Ва­си­лий Ан­д­рее­вич Баш­ма­ков, из­вест­ный в 1580-81 го­дах как осад­ный го­ло­ва (во­ен­ная долж­ность в ок­ра­ин­ных го­ро­дах) в Ве­ли­же (в Смо­лен­ской об­лас­ти), а пра­внук, Афа­на­сий Гри­горь­е­вич — дья­ком зем­ско­го при­ка­за (то есть, чи­нов­ни­ком в ми­ни­стер­ст­ве с чрез­вы­чай­но ши­ро­ки­ми пол­но­мо­чия­ми) при Ио­ан­не Ва­силь­е­ви­че Гроз­ном.

Из­вест­но два пи­са­те­ля этой фа­ми­лии. Пер­вый – Иван Ива­но­вич Баш­ма­ков, пи­сав­ший, в ос­нов­ном, для на­ро­да и про­сла­вив­ший­ся, бо­лее все­го, кни­гой «О сол­да­те Яш­ке, крас­ной ру­баш­ке», впер­вые из­дан­ной в 1841 го­ду, за­тем мно­го­крат­но пе­ре­из­да­вав­шее­ся. Пи­сал так же сказ­ки для де­тей, на­при­мер «Пе­ти­ны сказ­ки для де­тей пер­во­го воз­рас­та» и «Рус­ские на­род­ные сказ­ки», бас­ни, вы­пус­кав­ший пат­рио­ти­че­ские бро­шю­ры, та­кие как «Вра­ги свя­той Ру­си» и об оса­де Се­ва­сто­по­ля.

Дру­гой пи­са­тель Баш­ма­ков, Алек­сандр Алек­сан­д­ро­вич, был из­да­те­лем и пу­те­ше­ст­вен­ни­ком; его пе­ру при­над­ле­жат мно­го­чис­лен­ные очер­ки о стран­ст­ви­ях – «»Рус­ские пу­ти в Мон­го­лию», «Че­рез Чер­ную го­ру в стра­ну ди­ких ге­гов» и дру­гие.

В «По­вес­ти» упо­ми­на­ют­ся и дру­гие лю­ди, на­при­мер: «А на­ме­ст­ни­ка кня­зя Ива­на Ва­си­лия Че­ши­ху, убе­гав­ше­го из го­ро­да на ко­не, за­хва­тил ис­топ­ни­чиш­ка ве­ли­кой кня­ги­ни по про­зви­щу Рос­топ­ча». По­нят­но, что по­том­ки кня­зя Че­ши­хи на­зы­ва­лись Че­ши­хи­ны­ми и, воз­мож­но, к это­му ро­ду от­но­сил­ся рус­ские пи­са­те­ли Че­ши­хи­ны, отец, Ев­граф Ва­силь­е­вич, и его сы­но­вья Ва­си­лий и Все­во­лод Ев­гра­фо­ви­чи.

Сей­час, ко­гда о тра­ди­ци­ях рус­ской куль­ту­ре в При­бал­ти­ке ста­ра­ют­ся за­быть, ин­те­рес­но вспом­нить Ев­гра­фа Ва­силь­е­ви­ча Че­ши­хи­на (1824 — 1888) – ос­но­ва­те­ля сла­вя­но­филь­ско­го «Риж­ско­го Вест­ни­ка» и «Рус­ско­го ли­те­ра­тур­но­го круж­ка» в Ри­ге. Он на­пи­сал «Ис­то­рия Ли­во­нии с древ­ней­ших вре­мен» — труд, не по­те­ряв­ший зна­че­ния и по­ны­не. Его сын Все­во­лод – пуб­ли­цист, про­па­ган­дист рус­ской му­зы­ки. Его брат, Ва­си­лий, со­слан­ный за ре­во­лю­ци­он­ную дея­тель­ность в Вят­скую гу­бер­нию, вел об­ра­зо­ва­тель­ную дея­тель­ность сре­ди вя­ти­чей, про­па­ган­ди­руя рус­скую клас­си­че­скую ли­те­ра­ту­ру.

Что же до ис­топ­ни­ка ве­ли­кой кня­ги­ни Со­фьи Ви­тов­ны по про­зва­нию Рос­топ­ча, то тут – це­лая ис­то­рия, ведь речь идет о Рос­топ­чи­ных, ко­то­рые, со­глас­но ле­ген­де, ве­дут свой род от ка­ко­го-то крым­ско­го та­та­ри­на Да­вы­да Раб­ча­ка, сын ко­то­ро­го, Ми­ха­ил Рос­топ­ча, вы­ехал в Мо­ск­ву око­ло 1432 го­да. По­том­ки его слу­жи­ли в Тве­ри, Кли­ну и Рже­ву, а в XVII ве­ке — и по Мо­ск­ве. Род воз­вы­сил­ся при гра­фе Фе­до­ре Ва­силь­е­ви­че Рос­топ­чи­не (1763 — 1826), из­вест­ном рус­ском го­су­дар­ст­вен­ном дея­те­ле. Он был с де­ся­ти­лет­не­го воз­рас­та за­чис­лен в лейб-гвар­дию Пре­об­ра­жен­ско­го пол­ка – служ­ба шла, чи­ны бе­жа­ли, а сам гвар­де­ец тем вре­ме­нем пу­те­ше­ст­во­вал по Ев­ро­пе и слу­шал лек­ции в не­мец­ких уни­вер­си­те­тах, но в 1788 го­ду воз­вра­ща­ет­ся и сра­зу же от­прав­ля­ет­ся штур­мо­вать Оча­ков. Ека­те­ри­на его не очень-то жа­ло­ва­ла, но уж Па­вел Пер­вый, де­лав­ший все на­пе­ре­кор ма­мень­ке, чрез­вы­чай­но воз­вы­сил Фе­до­ра Ва­силь­е­ви­ча: в те­че­ние трех лет (1798 — 1800) он был сде­лан ка­би­нет-ми­ни­ст­ром по ино­стран­ным де­лам, треть­им при­сут­ст­вую­щим в кол­ле­гии ино­стран­ных дел, гра­фом Рос­сий­ской им­пе­рии, ве­ли­ким канц­ле­ром ор­де­на свя­то­го Ио­ан­на Ие­ру­са­лим­ско­го, ди­рек­то­ром поч­то­во­го де­пар­та­мен­та, пер­во­при­сут­ст­вую­щим в кол­ле­гии ино­стран­ных дел и, на­ко­нец, чле­ном со­ве­та им­пе­ра­то­ра. Вме­сте с тем Па­вел I очень час­то на­гра­ж­дал его день­га­ми и на­се­лен­ны­ми име­ния­ми. А с 1801 го­да он – в от­став­ке. Но со­вер­шен­но пре­об­ра­зил­ся в 1812 го­ду! Как глав­но­ко­ман­дую­щий Мо­ск­вы он сна­ря­жа­ет в по­ход 80 ты­сяч доб­ро­воль­цев, со­би­ра­ет по­жерт­во­ва­ния, со­чи­ня­ет ан­ти­фран­цуз­ские афи­ши, ко­то­рые поль­зу­ют­ся боль­шой по­пу­ляр­но­стью в на­ро­де. Пе­ред сда­чей Мо­ск­вы  не­при­яте­лю он вы­во­зит го­род­ское иму­ще­ст­во, а за­тем под­жи­га­ет сто­ли­цу, что­бы она не дос­та­лась На­по­ле­о­ну, ко­то­рый пря­мо на­зы­вал Рос­топ­чи­на «за­жи­га­те­лем и су­ма­сшед­шим». Он ос­та­вил боль­шое ли­те­ра­тур­ное на­сле­дие. Сре­ди про­че­го: «Прав­да о мо­с­ков­ских по­жа­рах», «По­след­ние дни жиз­ни им­пе­рат­ри­цы Ека­те­ри­ны II и пер­вый день цар­ст­во­ва­ния Пав­ла I»,ко­ме­дия «Вес­ти, или Уби­тый жи­вой», по­весть «Ох фран­цу­зы!» и мно­гое дру­гое, вклю­чая ме­муа­ры и об­шир­ную пе­ре­пис­ку с из­вест­ны­ми людь­ми сво­его вре­ме­ни. Не­вест­ка Фе­до­ра Ва­силь­е­ви­ча, гра­фи­ня Ев­до­кия Пет­ров­на, – из­вест­ная пи­са­тель­ни­ца.Пуш­кин , Лер­мон­тов , Жу­ков­ский обод­ря­ли ее свои­ми ле­ст­ны­ми от­зы­ва­ми; не­ма­лое зна­че­ние име­ло и по­ло­же­ние пи­са­тель­ни­цы в выс­шем об­ще­ст­ве. Ко­гда в 1841 го­ду вы­шел от­дель­но пер­вый сбор­ник ее сти­хо­тво­ре­ний, Плет­нев встре­тил его вос­тор­жен­но, но Бе­лин­ский, при­зна­вая в Рос­топ­чи­ной «по­эти­че­скую пре­лесть» и «вы­со­кий та­лант», за­ме­тил су­ще­ст­вен­ные не­дос­тат­ки в ее про­из­ве­де­ни­ях: пус­то­ту со­дер­жа­ния и «слу­же­ние бо­гу са­ло­нов». Этот «бог» от­че­го-то не нра­вил­ся ни су­мрач­но­му Бе­лин­ско­му, ни его эпи­го­нам, Чер­ны­шев­ско­му с Доб­ро­лю­бо­вым. Воз­мож­но, они во­об­ще не лю­би­ли жен­щин, во вся­ком слу­чае, свет­ских дам. В хо­ду бы­ли дру­гие идеа­лы, ко­то­рые при­ве­ли по­на­ча­лу про­сто к тер­ро­ру, а за­тем и к крас­но­му тер­ро­ру. И еще хо­те­лось бы вспом­нить мо­с­ков­ско­го вое­во­ду Фе­до­ра Ва­силь­е­ви­ча со смеш­ным про­зви­щем Ба­се­нок (что, как не уди­ви­тель­но, оз­на­ча­ет – при­го­жий, ми­лый). Ко­гда в 1446 го­ду Ва­си­лий II был сверг­нут с ве­ли­ко­кня­же­ско­го пре­сто­ла и ос­ле­п­лен, по при­ка­за­нию Ди­мит­рия Ше­мя­ки, за­няв­ше­го Мо­ск­ву, один толь­ко Ба­се­нок от­ка­зал­ся от при­ся­ги Ше­мя­ке. За что был за­ко­ван в цепи, но су­мел бе­жать в Литву, где по­бу­дил на­хо­див­ших­ся там рус­ских кня­зей ид­ти вы­зво­лять из не­во­ли ве­ли­ко­го кня­зя. По­сле то­го, как Ва­си­лий сно­ва за­нял ве­ли­ко­кня­же­ский стол, Б. про­дол­жал усерд­но слу­жить ему в борь­бе с Ше­мя­кой. В 1449 го­ду он, вме­сте с кня­зем Ива­ном Обо­лен­ским Стри­гой, от­ра­зил при­ступ Ше­мя­ки на Ко­ст­ро­му; в 1450 го­ду уча­ст­во­вал в бит­ве под Га­ли­чем, где вой­ска Ше­мя­ки бы­ли на­го­ло­ву раз­би­ты, и сам он ед­ва спас­ся бег­ст­вом в Нов­го­род; че­рез два го­да (1452) вое­вод­ст­во­вал при взя­тии Ус­тю­га, ко­то­рый за­нял Ше­мя­ка, и от­ту­да хо­дил вое­вать в Во­ло­гду. Сло­вом, он был не толь­ко ве­рен тро­ну, но и про­явил се­бя как один из ве­ли­ких рус­ских пол­ко­вод­цев, дос­той­ный па­мя­ти по­том­ков, на­шей с ва­ми па­мя­ти.

Ве­ли­кий князь мо­с­ков­ский

«Беспокой­ный отец просил одного святого Инока Иоанновской Обители молиться о Княгине Софии. «Не тревожься! — ответствовал ста­рец. —  Бог дарует тебе сына и наследника всей России».

Николай Михайлович Карамзин, «История государства Российского»

О Ва­си­лии Те­мен­ном сло­жи­лось со­вер­шен­но не­спра­вед­ли­вое мне­ние как о без­дар­ном пра­ви­те­ле, ока­зав­ше­го­ся на ве­ли­ко­кня­же­ском пре­сто­ле лишь во­лею слу­чая, вер­нее, ста­ра­ния­ми ма­те­ри, Со­фьи Ви­тов­ны. И ни­че­го, мол, осо­бен­но­го он за вре­мя сво­его прав­ле­ния не со­вер­шил, да и что он мог-то, не­зря­чий? Ска­жем сра­зу, что ни один ис­то­рик вы­ска­зав­ший по­доб­ное мне­ние, и в под­мет­ки не сго­дил­ся бы ве­ли­ко­му кня­зю Ва­си­лию. Дос­та­точ­но по­ка­зать со­вре­мен­но­го де­ся­ти­лет­не­го маль­чиш­ку и пред­ста­вить, как он ста­нет пра­вить го­су­дар­ст­вом в не са­мое про­стое вре­мя, ла­ви­руя ме­ж­ду та­та­ра­ми, ли­тов­ца­ми, соб­ст­вен­ны­ми мя­теж­ны­ми князь­я­ми и строп­ти­вы­ми нов­го­род­ца­ми. Как? Да ни­как! Рас­пла­чет­ся да и сбе­жит в уют­ный XXI век. Кня­зю Ва­си­лию бе­жать бы­ло не­ку­да и всю тя­жесть выс­шей вла­сти на­до при­ни­мать на свои маль­чи­ше­ские пле­чи. И уже на сле­дую­щий год по­сле сво­его вос­ше­ст­вия на пре­стол Ва­си­лий зая­вил о се­бе во весь го­лос.

Ли­тов­ский князь Ви­товт, до­воль­ный тем, что Ру­сью пра­вит по­слуш­ная его во­ле дочь, сме­ло от­пра­вил­ся гра­бить со­пре­дель­ные зем­ли. О юном вну­ке он и не ду­мал. На­чал князь с псков­ско­го го­ро­да Опоч­ки (го­род и по­ны­не сто­ит на ре­ке Ве­ли­кой), к ко­то­ро­му по­до­шел во гла­ве ин­тер­на­цио­наль­но­го сбро­да – ли­тов­цев, по­ля­ков, че­хов, во­ло­хов (пред­ков мол­да­ван и ру­мын). Был под на­ча­лом Ви­тов­та и та­тар­ский от­ряд – все бы­ли ра­ды по­жи­вить­ся за счет рус­ских.

Го­ро­жа­не Опоч­ки скры­лись за сте­на­ми и вра­ги ре­ши­ли, что го­род пуст. Но ко­гда та­тар­ские кон­ни­ки за­пол­ни­ли мост, ве­ду­щий к кре­по­сти, го­ро­жа­не пе­ре­ре­за­ли ве­рев­ки, и мост рух­нул на за­ост­рен­ные ко­лья, вры­тые в дно рва. Мно­гие вои­ны по­гиб­ли; плен­ных та­тар, по­ля­ков и ли­тов­цев под­верг­ли жес­то­ким и уни­зи­тель­ным пыт­кам: по­ре­за­ли одних, с других живьем со­дра­ли ко­жу.

Ви­товт, бро­сил сво­их «вои­нов» в бе­де и на­пра­вил­ся к дру­го­му го­ро­ду – Во­ро­на­чу, вбли­зи Пско­ва. Но тут, словно ему в на­ка­за­ние, раз­ра­зи­лась страш­ная гро­за. Ох­ва­чен­ный суе­вер­ным ужа­сом, Ви­товт, схва­тив­шись за столб шат­ра, кри­чал: «Гос­по­ди, по­ми­луй!» и ожи­дал, что зем­ля под его но­га­ми вот-вот раз­верз­нет­ся.

Од­на­ко гро­за кон­чи­лась, а при­быв­ший по­сол ве­ли­ко­го кня­зя Ва­си­лия Ва­силь­е­ви­ча Алек­сандр Вла­ди­ми­ро­вич Лы­ков (по­то­мок ге­роя Ку­ли­ков­ской бит­вы боя­ри­на Се­ме­на Ми­хай­ло­ви­ча Лы­ко­ва) пе­ре­дал сло­ва вну­ка Витова, один­на­дца­ти­лет­не­го ве­ли­ко­го кня­зя: «Че­го ра­ди ты тво­ришь та­кое, во­пре­ки до­го­во­ру, что­бы быть со мною один за один, а ты от­чи­ну мою вою­ешь и ра­зо­ря­ешь?».

То­му ос­та­лось лишь уб­рать­ся с по­зо­ром во­своя­си, не по­лу­чив за уход вы­ку­па от пско­ви­чей, ко­то­рый те по­обе­ща­ли, да не да­ли.

О даль­ней­ших со­бы­ти­ях мы рас­ска­за­ли в пре­ды­ду­щих главах. Теперь о том, что про­ис­хо­ди­ло по­сле то­го, как по­вар с вы­ра­зи­тель­ным име­нем По­ган­ка от­ра­вил Ше­мя­ку. В 1449 го­ду, на бе­ду Ру­си, об­ра­зу­ет­ся Крым­ское хан­ст­во, ко­то­рое воз­гла­вил Хад­жи Ги­рей. За­то вско­ре на бе­ре­гах Вол­ги с по­зво­ле­ния Ва­си­лия II по­яв­ля­ет­ся со­юз­ное Ка­си­мов­ское «цар­ст­во» во гла­ве с Ка­сы­мом, сы­ном ор­дын­ско­го ха­на Улу-Му­хам­ме­да. Так под на­ча­лом Ру­си воз­ник­ло бу­фер­ное го­су­дар­ст­во, ко­то­рое обо­ро­ня­ло на­ши зем­ли от ка­зан­ских та­тар. Ес­ли вспом­нить Ки­ев­скую Русь, то и там, на служ­бе у на­ших кня­зей бы­ли чер­ные кло­бу­ки, по­се­лив­шие­ся по бе­ре­гам ре­ки Русь, что­бы от­ра­жать на­бе­ги по­лов­цев.

В 1451 го­ду Мо­ск­ва пе­ре­жи­ла на­бег та­тар­ско­го ца­ре­ви­ча Ма­зов­ши, напавшего на сто­ли­цу, восполь­зовавшись от­сут­ст­ви­ем ве­ли­ко­го кня­зя. В летописи об этом сказано: « В том же году приходили татары из Сеид-Ахмедовой Орды изгоном. И узнав об этом, великий князь послал воеводу своего, князя Ивана Звенигородского, наместника  Коломенского, к берегу Оки, реки великой. И увидел тот бесчисленное множество татар, и побежал от берега к великому князю, и рассказал ему о великой силе татарской. Князь же великий не успел собрать силы и вышел из города Москвы, а в осаде оставил митрополита Иону, да мать свою, великую княгиню Софью и свою великую княгиню Марью, а сам пошел к тверскому рубежу. Месяца июля, во 2-й день, пришел к Москве царевич, Сеид-Ахмедов сын, а с ним великие князья ордынские и Едигер со многими силами и зажгли дворы все на Посаде. Ветер же понес огонь на город со всех сторон, и была мука великая всем людям. Святой же митрополит Иона повелел всем священникам петь молебны по всему городу, а множеству народа — молиться Богу и Пречистой его матери и великим чудотворцам Петру и Алексею. И стих ветер, я татары той же ночью побежали от города прочь, услышав в городе шум великий, подумав, что великий князь пришел со многими силами».

Спустя два года, в 1453 году – новая беда, даже две: умирает Софья Витовна, а Москва сгорает дотла во время чудовищного пожара: «Месяца апреля 9 числа погорел город Москва, весь Кремль, от двора Василия Беклемишева. В том же году, месяца июня 15 числа, преставилась великая княгиня Софья,воинокинях и в схиме, в монастыре Вознесения, в граде».

В тот год произошло еще одно важное событие – турки взяли Константинополь и Византийская империя прекратила существование. Исчезла не просто христианская держава, а «второй Рим», столица православия, митрополия, в которой утверждались русские митрополиты. Отныне духовно осиротевшая Россия, и только она, становилась оплотом православной веры. Слова о «Третьем Риме» появятся позже, нужно было еще осознать произошедшее и найти себя в этом обедневшем верой мире.

Пока же хватало своих, более мелких, но весьма ощутимых забот. Среди них – Новгород, куда в 1456 году отправляется московское войско, которое вели полководцы Иван Васильевич Стрига и Федор Васильевич Басенок. Сначала они взяли город Руссу (Старую Руссу), а, когда навстречу вышел новгородский отряд ополчения, разбили его. Новгородские начальники Василий Васильевич Шуйский (предок царя Василия Ивановича Шуйского) и тысяцкий Василий Александрович Казимер спрятались за городскими стенами. Посадник Михаил Туча (от него пошел дворянский род Тучковых) и многие бояре попали в плен.

В Новгороде собрали вече. Видимо, обсуждались противоположные предложения. И поступили, как обычно, противоречиво: направили посоль­ство в Москву к великому князю и, одновременно, послов в Псков с просьбой о военной помощи. В Яжелбицах (в 150 верстах от Новгорода) было подписано соглашение, по которому суверенитет Новгорода был несколько ограничен: республика лишалась права на самостоя­тельность во внешнеполитических делах. В этом была заслуга Василия Темного.

В следующем году активно проявил себя наследник великого князя, его второй сын Иван (старший сын Юрий Большой умер в 1441 году). На берегах Оки будущий великий князь Иван III стал на пути у хана Синей Орды Сеид-Ахмета и помешал переправе его войск. Татары покрутились и ушли прочь.

В 1460 году великий князь вместе с сыновьями едет в Новгород, дабы поклониться нов­городским святыням и выразить уважение к правам и традициям новгородцев. Это был смелый поступок – горожане были полны желания отомстить князю и его воеводам. Собственно, они обсуждали, как половчее напасть на Василия. К счастью, заговорщиков отговорил архиепископ Иона, сказав им: «О безумные люди! Если вы великого князя убьете, то чего достигнете? Лишь еще большие тяготы на Новгород накличете, ибо сын его старший, князь Иван, как только услышит о вашем злодеянии, в тот же час попросит рать у царя (то есть, у татарского хана) и пойдет на вас и разорит всю вашу землю».

Эти слова остановили новгородцев, зато они чуть не растерзали воеводу Федора Басенка.

Вскоре после этого поездки первый великий князь московский занемог и умер. Напомним, что при нем был построен в Кремле Архангельский собор. В нем Василий и был похоронен, а вслед за ним здесь нашли покой и многие его потомки – великие князья и русские цари.

Возвращение Фе­ра­понта

«Ны­не же князь Ан­д­рей при­звал Фе­ра­пон­та к се­бе, да­бы воз­двиг­нуть мо­на­стырь Ро­ж­де­ст­ва Бо­го­ро­ди­цы близ Мо­жай­ска»

Дмит­рий Ми­хай­ло­вич Ба­ла­шов, «Го­су­да­ри Мо­с­ков­ские VIII. Во­ля и власть»

Мы рас­ска­за­ли о том, что Ки­рилл уз­нал о кра­со­тах Бе­ло­озе­рья от сво­его дру­га Фе­ра­пон­та, что на се­вер они от­пра­ви­лись вме­сте. Что же бы­ло по­том?Фе­ра­понт стал од­ним из мо­на­хов Ки­рил­ло-Бе­ло­зер­ско­го мо­на­сты­ря? Нет, не сто­ит счи­тать его не­за­мет­ной те­нью при Ки­рил­ле, свя­той Фе­ра­понт – че­ло­век уди­ви­тель­ной судь­бы. Он ро­дил­ся не­по­да­ле­ку от Мо­ск­вы, в Во­ло­ке Лам­ском или, как те­перь го­во­рят и пи­шут – Во­ло­ко­лам­ске. Как и Ки­рилл, он был не из бед­ной се­мьи, не­ко­то­рые ис­сле­до­ва­те­ли да­же счи­та­ют, что он был бо­яр­ско­го ро­да. До мо­на­ше­ст­ва его зва­ли Фе­до­ром По­ско­чи­ным. Оче­вид­но, он был мо­ло­же сво­его дру­га, с ко­то­рым од­но­вре­мен­но по­стриг­ся  в Си­мо­но­вом мо­на­сты­ре. По де­лам оби­те­ли он ез­дил в даль­ние края, в том чис­ле и в Бе­ло­озе­рье, о ко­то­ром он по­ве­дал Ки­рил­лу. Даль­ше, как мы уже ска­за­ли, они со­вер­ши­ли пе­ший пе­ре­ход и ока­за­лись на бе­ре­гах Си­вер­ско­го озе­ра, где по­на­ча­лу жи­ли со­вме­ст­но, в од­ной зем­лян­ке. Но вско­ре рас­ста­лись. И от­нюдь не из-за ссо­ры, про­сто у ка­ж­до­го из них бы­ла своя судь­ба: Ки­рил­лу су­ж­де­но бы­ло ос­но­вать свой мо­на­стырь, Фе­ра­пон­ту – чуть даль­ше, ме­ж­ду дву­мя озе­ра­ми, свой. Ре­ше­ние раз­де­лить­ся ока­за­лось вер­ным – до­воль­но ско­ро к од­но­му и дру­го­му на­ча­ли сте­кать­ся мо­на­хи, по­ло­жив тем са­мым на­ча­ло двух оби­те­лей. Из­вест­но, что Фе­ра­понт час­то хо­дил в гос­ти к сво­ему дру­гу и они по­дол­гу бе­се­до­ва­ли.

Из­вес­тие о двух но­вых мо­на­сты­рях дос­тиг­ло слу­ха ме­ст­но­го кня­зя Ан­д­рея Дмит­рие­ви­ча. Это был тре­тий сын Дмит­рия Дон­ско­го, по­лу­чив­ший по­сле смер­ти от­ца в удел до­воль­но уда­лен­ные друг от дру­га Бе­ло­озе­рье и Мо­жайск. Князь встре­чал­ся с обо­и­ми мо­на­ха­ми и по­сте­пен­но при­шел к вы­во­ду, что в мо­на­сты­ре ну­ж­да­ет­ся не толь­ко се­вер, но и Мо­жайск, ко­то­рый, хоть и ря­дом с Мо­ск­вой, но все же – сто­ли­ца удель­но­го кня­же­ст­ва. Ре­шив так, он вы­звал к се­бе Фе­ра­пон­та и при­нял­ся уго­ва­ри­вать его, ос­та­вив се­вер­ный край, где уже рос­ла и ши­ри­лась ос­но­ван­ная им оби­тель, ид­ти в Мо­жай­ске, что­бы и там по­стро­ить мо­на­стырь. Фе­ра­понт от­не­ки­вал­ся – труд­но бы­ло ос­та­вить ед­ва ро­ж­ден­ное де­ти­ще. Так и не дав окон­ча­тель­но­го от­ве­та кня­зю, он вер­нул­ся в свой мо­на­стырь и стал со­ве­то­вать­ся с мо­на­ха­ми, как быть. Тут на­до от­ме­тить, что Фе­ра­понт от­ка­зал­ся быть на­стоя­те­лем мо­на­сты­ря. Сей­час бра­тия да­ла со­вет: нуж­но ис­пол­нить во­лю кня­зя.

Что ж, при­хва­тив с со­бой од­но­го из мо­на­хов, мо­нах по­шел в об­рат­ном на­прав­ле­нии, к Мо­ск­ве.

На бе­ре­гу ре­ки Мо­ск­вы ря­дом с Мо­жай­ском, в Луж­ках, он на­шел кра­си­вое и удоб­ное ме­сто. По­лу­чив бла­го­сло­ве­ние от ме­ст­но­го епи­ско­па Фе­ра­понт на­чал строи­тель­ст­во хра­ма Ро­ж­де­ст­ва Бо­го­ро­ди­цы – од­но­имен­ный с тем, ко­то­рый он по­стро­ил в Бе­ло­озе­рье.

Князь весь­ма чтил этот мо­на­стырь, бо­лее чем дру­гие, на­хо­див­шие­ся вбли­зи, мо­на­сты­ри. На­стоя­те­лю его он вы­хло­по­тал сан ар­хи­ман­д­ри­та, пре­по­доб­но­го Фе­ра­пон­та по­ста­вил пер­вым на­стоя­те­лем и за­бот­ли­во по­ко­ил его ста­рость. По­сле это­го пре­по­доб­ный, бо­го­угод­но про­жив ос­та­ток жиз­ни сво­ей и 27 мая 1416 го­да, в глу­бо­кой ста­рос­ти, ото­шел к Гос­по­ду и с по­чес­тя­ми был по­гре­бен в этом мо­на­сты­ре.

А мо­на­стырь – час­то его на­зы­ва­ют по мес­ту Лу­жец­ким, за поч­ти семь ве­ков пе­ре­жил мно­го тяж­ких и горь­ких со­бы­тий. Он силь­но по­стра­дал в Смут­ное вре­мя и не сра­зу от­стро­ил­ся по­сле не­го. В до­ку­мен­тах на­ча­ла XVII ве­ка го­во­рит­ся, что «…все церк­ви ра­зо­ре­ны и кров­ли обож­же­ны», что в со­бор­ной церк­ви мно­го по­хи­ще­но, осо­бен­но ок­ла­ды икон, и со­су­ды свя­щен­ные и вся ут­варь цер­ков­ная; а «в ка­мен­ном хра­ме Ио­ан­на, где по­ло­же­ны мо­щи пре­по­доб­но­го на­ше­го Фе­ра­пон­та, пре­стол ра­зо­рен, па­ни­ка­ди­ло  — по­хи­ще­но; гроб пре­по­доб­но­го Фе­ра­пон­та со­хра­нил­ся це­лым», «в риз­ни­це ос­та­лись со­су­ды толь­ко де­ре­вян­ные, а ме­тал­ли­че­ские все по­хи­ще­ны: из об­ла­че­ний ос­та­лись боль­ше хол­що­вые, а пе­ле­ны и за­ве­сы цар­ских две­рей вы­бой­ча­тые; книг ос­та­лось са­мое ма­лое чис­ло». Сло­вом, ли­тов­цы с по­ля­ка­ми не стес­ня­лись, та­щи­ли все, по их мне­нию, цен­ное.

Вос­ста­нов­ле­ние хра­мов мо­на­сты­ря на­ча­лось с вкла­да кня­зя Дмит­рия Ми­хай­ло­ви­ча По­жар­ско­го, сде­лан­но­го в мар­те 1634 го­да.

Во вре­мя Оте­че­ст­вен­ной вой­ны 1812 го­да, ко­гда фран­цу­зы за­хва­ти­ли Мо­жайск, в Лу­жец­ком мо­на­сты­ре раз­мес­тил­ся вест­фаль­ский кор­пус мар­ша­ла Жю­но, пре­вра­тив­ший цер­ковь пре­по­доб­но­го в сто­ляр­ную. О со­стоя­нии церк­ви по­сле ос­тав­ле­ния мо­на­сты­ря фран­цу­за­ми ка­зна­чей Ио­а­саф док­ла­ды­вал сле­дую­щее: «Цер­ковь пре­по­доб­но­го Фе­ра­пон­та це­ла, но пре­стол и жерт­вен­ник не най­де­ны; ико­но­стас и свя­тые ико­ны це­лы и нев­ре­ж­де­ны, бал­да­хин над ра­кою пре­по­доб­но­го Фе­ра­пон­та цел и нев­ре­ж­ден, ток­мо об­раз пре­по­доб­но­го Фе­ра­пон­та, ко­то­рый ле­жал на ра­ке, не най­ден».

К это­му на­до до­ба­вить, что по­сле ухо­да фран­цу­зов весь мо­на­стырь был за­ва­лен тру­па­ми ло­ша­дей. Бо­лее то­го, оби­тель чуть не взле­те­ла на воз­дух, так как на про­ща­ние на­по­ле­о­нов­ские сол­да­ты рас­ки­да­ли по ней меш­ки с по­ро­хом и по­дожг­ли со­бор­ный ико­но­стас с древ­ни­ми ико­на­ми, но под­виг мо­на­стыр­ско­го слу­жи­те­ля Ива­на Мат­вее­ва, ко­то­рый, рис­куя жиз­нью, раз­бро­сал меш­ки с по­ро­хом и пре­дот­вра­тил взрыв, спас мо­на­стырь от раз­ру­ше­ния.

Но ни в ка­кое срав­не­ние не идут с эти­ми раз­ру­ше­ния­ми дей­ст­вия боль­ше­ви­ков – они в 1922 го­ду мо­на­стырь за­кры­ли,но еще в 1926 го­ду,не смот­ря на за­кры­тие,здесь шли при­го­тов­ле­ния к 500-ле­тию свя­то­го,но уже в 1928 го­ду цер­ковь на­ча­ли раз­би­рать, и к 1930 го­ду она бы­ла раз­ру­ше­на. На ее мес­те, ис­поль­зо­вав час­тич­но ее сте­ны, уст­рои­ли про­из­вод­ст­вен­ное по­ме­ще­ние и сде­ла­ли фун­да­мен­ты под стан­ки.

В го­ды Оте­че­ст­вен­ной вой­ны вбли­зи мо­на­сты­ря про­хо­ди­ли ожес­то­чен­ные бои. Ря­дом с со­бо­ром ус­та­нов­лен ис­се­чен­ный пу­ля­ми и ос­кол­ка­ми крест, на­хо­див­ший­ся на од­ном из ку­по­лов хра­ма.

Од­на­ко ни­че­го не ис­че­за­ет бес­след­но, тем бо­лее мо­щи свя­тых. В 1994 го­ду на­ча­лось воз­ро­ж­де­ние древ­ней оби­те­ли и на пред­по­ла­гае­мом мес­те за­хо­ро­не­ния пре­по­доб­но­го Фе­ра­пон­та был ут­вер­жден крест, во­круг не­го сре­ди за­рос­лей ре­пей­ни­ка за­цвел ни­кем не се­ян­ный ро­зо­вый и бе­лый кле­вер, буд­то это свя­тые мо­щи Пре­по­доб­но­го бла­го­уха­ли че­рез этот ду­ши­стый ко­вер. И дей­ст­ви­тель­но,спус­тя три го­да, при от­кры­тии фун­да­мен­тов Фе­ра­пон­то­ва хра­ма бы­ло об­на­ру­же­но ме­сто спу­да. Про­шло еще не­мно­го вре­ме­ни и 26 мая 1999 го­да по бла­го­сло­ве­нию ми­тро­по­ли­та Кру­тиц­ко­го и Ко­ло­мен­ско­го Юве­на­лия, мо­щи пре­по­доб­но­го Фе­ра­пон­та бы­ли об­ре­те­ны и воз­вра­ще­ны в вос­ста­нов­лен­ном хра­ме над­врат­ной церк­ви Пре­об­ра­же­ния Гос­под­ня, ко­то­рая в пер­вый раз упо­мя­ну­та в мо­на­стыр­ской ле­то­пи­си еще в 1629 го­ду.

Воз­вра­ще­ние мо­щей ос­но­ва­те­ля мо­на­сты­ря в вос­соз­дан­ную оби­тель мож­но объ­яс­нить лишь чу­дом. Пат­ри­арх Мо­с­ков­ский и Всея Ру­си Алек­сий II со­вер­шил ви­зит на Мо­жай­скую зем­лю 6 ию­ля 1999 го­да и на­чал его с по­кло­не­ния че­ст­ным мо­щам пре­по­доб­но­го Фе­ра­пон­та. На пред­став­лен­ном ему Ак­те об­ре­те­ния мо­щей Пре­по­доб­но­го Алек­сий II на­пи­сал: « Сла­ва Бо­гу, что еще од­на свя­ты­ня об­ре­те­на. К мо­щам пре­по­доб­но­го Фе­ра­пон­та, ос­но­ва­те­ля Мо­жай­ско­го Лу­жец­ко­го мо­на­сты­ря, по­чи­ваю­щим ны­не в оби­те­ли, бу­дут при­те­кать лю­ди Бо­жии, про­ся мо­лит­вен­но­го пред­ста­тель­ст­ва и ук­ре­п­ле­ния на сво­ем жиз­нен­ном пу­ти у под­виж­ни­ка зем­ли Рус­ской».

Так и вы­шло – чис­ло па­лом­ни­ков к чу­до­дей­ст­вен­ным мо­щам Фе­ра­пон­та рас­тет. Он слов­но вер­нул­ся к нам из сво­его да­ле­ка.

 Чу­де­са пре­по­доб­но­го Ни­ко­на

«Изы­ди, ду­ша моя, с ра­до­стью ту­да, где те­бе уго­то­ван по­кой; гря­ди с ра­до­стью, Хри­стос при­зы­ва­ет те­бя!»

Жи­тие пре­по­доб­но­го Ни­ко­на Ра­до­неж­ско­го

Вер­ный уче­ник Сер­гия Ра­до­неж­ско­го еще при жиз­ни удо­сто­ил­ся ви­де­ния сво­его свя­то­го учи­те­ля. И слу­чи­лось это в  труд­ную го­ди­ну, ко­гда в 1408 го­ду на Русь дви­ну­лись ар­мии ос­но­ва­те­ля Но­гай­ской Ор­ды Еди­гея (1352-1419). Этот хан вое­вал с зо­ло­то­ор­дын­цем Тох­та­мы­шем и шел на Русь по­то­му, что счи­тал на­шу стра­ну со­юз­ни­цей и дан­ни­цей сво­его вра­га. Как оно, в сущ­но­сти, на са­мом де­ле бы­ло, хоть и про­тив же­ла­ния рус­ско­го на­ро­да. В эпо­се «Иди­ге» (ва­ри­ант про­из­но­ше­ния име­ни Эди­гея) тюр­ков (а это мно­же­ст­во раз­ных на­ро­дов — та­та­ры, ка­за­хи, но­гай­цы, баш­ки­ры, ка­ра­кал­па­ки, крым­ские та­та­ры и уз­бе­ки) он – ве­ли­кий ге­рой. Ну, а на­шим пред­кам, что ж бы­ло де­лать, ра­до­вать­ся то­му, что хо­ро­ший ба­тыр идет нас уби­вать и гра­бить?! На­стоя­тель Трои­це-Сер­гие­во­го мо­на­сты­ря Ни­кон мо­лил­ся, про­ся Гос­по­да о за­ступ­ни­че­ст­ве и из­бав­ле­нии от зло­го вра­га. Об­ра­щал­ся он и к Сер­гию, про­ся за­щи­тить соз­дан­ный им мо­на­стырь от «ага­рян» (так в Биб­лии по име­ни Ага­ри, ра­бы­ни пат­ри­ар­ха Ав­раа­ма, на­зы­ва­ли му­суль­ман).

И вот од­на­ж­ды, по­сле мно­гих мо­литв, Ни­кон, на­хо­дясь в по­лу­дре­мо­те или, как мы сей­час ска­за­ли бы – в со­стоя­нии тон­ко­го сна, уви­дел, как к не­му в ке­лью вхо­дят трое свя­тых стар­цев: свя­ти­те­ли Петр и Алек­сей, а с ни­ми пре­по­доб­ный Сер­гий (свя­ти­тель Петр был рус­ским ми­тро­по­ли­том с 1308 го­да; пе­ре­вел ми­тро­по­ли­чью ка­фед­ру из Вла­ди­ми­ра в Мо­ск­ву, по­сле смер­ти в 1326 го­ду был ка­но­ни­зи­ро­ван). Сер­гий Ра­до­неж­ский, буд­то от­ве­чая на моль­бы Ни­ко­на, ска­зал: «Так угод­но Гос­по­ду, что­бы слу­чи­лось это на­ше­ст­вие ино­пле­мен­ни­ков и кос­ну­лось это­го мес­та. Но ты, ча­до, не скор­би, му­жай­ся и да скре­пит­ся серд­це твое: ис­ку­ше­ние бу­дет не­про­дол­жи­тель­но и оби­тель не за­пус­те­ет, а рас­про­стра­нит­ся еще боль­ше».

За­тем свя­тые ста­ли не­ви­ди­мы. Ни­кон, еще не ве­ря в чу­до, вско­чил с ле­жан­ки, по­дер­гал дверь – она бы­ла за­кры­та. Он от­пер дверь и уви­дел, как от его ке­льи к церк­ви идут трое стар­цев. Мгно­вен­ная до­гад­ка – они про­шли сквозь дверь, убе­ди­ла Ни­ко­на в том, что он стал  сви­де­те­лем чу­да.

Та­ким об­ра­зом, игу­мен был пре­ду­пре­ж­ден о гря­ду­щей бе­де, к ко­то­рой он под­го­то­вил­ся сам и под­го­то­вил мо­на­хов. До на­па­де­ния вра­га они ус­пе­ли уй­ти из стен оби­те­ли и унес­ли с со­бой цен­ные ре­ли­к­вии. За­тем вер­ну­лись на пе­пе­ли­ще – на­чи­нать нуж­но бы­ло с са­мо­го на­ча­ла. По­сколь­ку зна­ли об этом за­го­дя, то, не те­ряя при­сут­ст­вия ду­ха, за­су­чив ру­ка­ва, при­ня­лись от­страи­вать свой дом. Пре­крас­но об этом ска­за­но в Жи­тии пре­по­доб­но­го Ни­ко­на: «По­доб­но то­му, как доб­ле­ст­ный во­ин при пер­вом по­ра­же­нии от вра­га не бе­жит, но му­же­ст­вен­но со­би­ра­ет си­лы и одер­жи­ва­ет по­бе­ду, так и он на­чал со спо­кой­ной твер­до­стью тру­дить­ся над уст­рое­ни­ем оби­те­ли. Как до­б­рый пас­тырь, он со­брал спер­ва рас­се­яв­шую­ся бра­тию и тру­дил­ся с ней над мо­на­стыр­ски­ми по­строй­ка­ми».

За три го­да бы­ли по­строе­ны зда­ния не­об­хо­ди­мые для жиз­ни и де­ре­вян­ный храм Трои­цы. Ос­вя­ти­ли его в 1411 го­ду 25 сен­тяб­ря, в день пре­став­ле­ния пре­по­доб­но­го Сер­гия. Вме­сте с тем, по­нят­но бы­ло, что де­ре­вян­ная цер­ковь – вре­мен­ная, нуж­но бы­ло стро­ить ка­мен­ный храм. При са­мом на­ча­ле ра­бот — при ко­па­нии рвов для ка­мен­но­го хра­ма, со­вер­ши­лось об­ре­те­ние и про­слав­ле­ние не­тлен­ных мо­щей пре­по­доб­но­го Сер­гия. При об­щем ли­ко­ва­нии, свя­тые мо­щи пре­по­доб­но­го бы­ли по­ло­же­ны в но­вую ра­ку и на вре­мя бы­ли по­став­ле­ны в де­ре­вян­ном хра­ме, по­ка не бы­ло при­го­тов­ле­но им ме­сто в ка­мен­ном хра­ме. Как ме­сто по­коя для мо­щей ве­ли­ко­го Сер­гия, но­вый храм стро­ил­ся и ук­ра­шал­ся с бла­го­го­вей­ной лю­бо­вью и усерд­ны­ми мо­лит­ва­ми. Для со­зи­да­ния это­го хра­ма Ни­кон со­брал муд­рых зод­чих и ис­кус­ных ка­ме­но­те­сов, ко­то­рые, с Божь­ей по­мо­щью, бы­ст­ро окон­чи­ли его по­строе­ние. Но­вый храм был ос­вя­щен, и при его ос­вя­ще­нии бы­ли пе­ре­не­се­ны и по­ме­ще­ны в нем свя­тые мо­щи пре­по­доб­но­го Сер­гия.

Игу­мен за­бо­тил­ся и о внут­рен­нем ук­ра­ше­нии хра­ма и рас­пи­сы­ва­нии стен. Для это­го он при­гла­сил двух мо­на­хов, позд­нее про­сла­вив­ших­ся как ве­ли­кие рус­ские ико­но­пис­цы. Это Да­ни­ил Чер­ный и Ан­д­рей Руб­лев, о ко­то­рых мы рас­ска­жем поз­же. По­ка же ска­жем, что со­глас­но «Ска­за­нию о свя­тых ико­но­пис­цах» Ан­д­рей Руб­лев жил у Ни­ко­на и на­пи­сал свою зна­ме­ни­тую Трои­цу по ве­ле­нию игу­ме­на и «в по­хва­лу от­цу сво­ему, свя­то­му Сер­гию чу­до­твор­цу”. Рос­пи­си Тро­иц­ко­го со­бо­ра, сде­лан­ные Ан­д­ре­ем вме­сте с Да­нии­лом Чер­ным в 1425-1427 го­дах, не со­хра­ни­лись. Об их бы­лом ве­ли­ко­ле­пии мы мо­жем лишь кос­вен­но су­дить по то­му, что при ви­де их Ни­кон вос­клик­нул: «Бла­го­да­рю Те­бя, Гос­по­ди, и слав­лю пре­свя­тое имя Твое за то, что не пре­зрел мое про­ше­ние, но да­ро­вал мне, не­дос­той­но­му, ви­деть все это мои­ми оча­ми».

Ни­кон, из­ну­ряв­ший се­бя ас­ке­тиз­мом во всем, ве­ро­ят­но, уко­ро­тил вре­мя сво­ей фи­зи­че­ской жиз­ни, ко­то­рую, прав­да, по­ни­мал лишь как пред­вес­тие жиз­ни веч­ной. То, как че­ло­век ухо­дит из этой жиз­ни, мно­гое мо­жет ска­зать о нем, о его про­шлом и о гря­ду­щем, на не­бе­сах. Игу­мен при­звал к се­бе мо­на­хов, дал им свои оте­че­ские на­став­ле­ния, сре­ди ко­то­рых бы­ли и та­кие сло­ва: «Ес­ли воз­мож­но, не от­пус­кай­те ни­ко­го от се­бя с пус­ты­ми ру­ка­ми, да­бы не­за­мет­но не ока­зать пре­зре­ния Са­мо­му Хри­сту, явив­ше­му­ся вам под об­ра­зом про­ся­ще­го. Бодр­ст­вуй­те и не­пре­стан­но мо­ли­тесь, да­бы Гос­подь и вас со­хра­нил не­вре­ди­мы­ми от вра­га и вы со­блю­ли бы обет це­ло­муд­рия и по­слу­ша­ния, со­глас­но с мои­ми уве­ща­ния­ми».

За­тем он уви­дел, где имен­но его те­ло долж­но быть пре­да­но зем­ле и ве­лел от­не­сти се­бя ту­да – в храм Трои­цы, на­про­тив за­хо­ро­не­ния Сер­гия Ра­до­неж­ско­го: «От­не­си­те ме­ня в ту свет­лую хра­ми­ну, ко­то­рая мне уго­то­ва­на по мо­лит­вам от­ца мое­го; не хо­чу бо­лее здесь ос­та­вать­ся».

По­сле при­ча­ще­ния он объ­я­вил об­сту­пив­шим его мо­на­хам: «Вот я, бра­тия, раз­ре­ша­юсь от сою­за те­лес­но­го и от­хо­жу ко Хри­сту». А за­тем при­ка­зал сво­ей ду­ше: «Изы­ди, ду­ше моя, ту­да, где те­бе уго­то­ва­но пре­бы­вать, — гря­ди с ра­до­стью: Хри­стос при­зы­ва­ет те­бя». По­сле это­го он ото­шел в луч­ший мир. Это бы­ло 17 но­яб­ря 1428 го­да. Ото­шел, что­бы не раз вер­нуть­ся в род­ную оби­тель. Та­ко­ва ис­то­рия, на­при­мер, с не­ким мо­на­хом по име­ни Ака­кий, ко­то­рая на­ча­лась еще при жиз­ни Ни­ко­на и за­вер­ши­лась по­сле его ухо­да. Игу­мен как-то ре­шил по­слать Ака­кия по ка­ким-то мо­на­стыр­ским де­лам в от­да­лен­ное се­ло, на что тот спе­си­во от­ве­тил: «Не для то­го я по­стриг­ся в мо­на­хи, что­бы по се­лам разъ­ез­жать!» Как ни уп­ра­ши­вал его Ни­кон, тот ни в ка­кую, не по­еду и все тут! На­ко­нец на­стоя­тель не вы­дер­жав, ска­зал: «Как бы те­бе не при­шлось по­жа­леть о сво­ем ре­ше­нии, ес­ли ты  все-та­ки прие­дешь в это се­ло!»

Про­шло не­сколь­ко лет, Ни­кон умер и Ака­кий по­ехал в то са­мое се­ло. Но как толь­ко при­был ту­да, так сра­зу же горь­ко о том по­жа­лел – без ви­ди­мых при­чин он впал в не­ис­тов­ст­во, стал бе­сить­ся. Его  спас­ло то,что бра­тия Троц­ко­го мо­на­сты­ря, про­ве­дав о его вне­зап­ном умо­по­ме­ша­тель­ст­ве, при­сла­ла мо­на­хов, ко­то­рые от­вез­ли бес­но­ва­то­го в род­ную оби­тель. Тут при­ви­дел­ся ему пре­по­доб­ный Ни­кон, ко­то­рый ска­зал: «Ака­кий! раз­ве ты для то­го от­рек­ся от ми­ра, что­бы об­хо­дить го­ро­да и се­ла?» То­гда Ака­кия ох­ва­тил ве­ли­кий страх, и он на­чал не­ис­то­во кри­чать. В та­ком тя­же­лом со­стоя­нии он на­хо­дил­ся не­сколь­ко дней, пре­бы­вая у ра­ки пре­по­доб­ных Сер­гия и Ни­ко­на и с пла­чем мо­лясь об от­пу­ще­нии сво­его со­гре­ше­ния; бра­тия точ­но так же усерд­но мо­ли­лись за не­го. И то­гда Ака­кий по­лу­чил от­пу­ще­ние в сво­ем со­гре­ше­нии и из­ле­чил­ся.

О яв­ле­нии Ни­ко­на и Сер­гия во вре­мя оса­ды Трои­цы в Смут­ное вре­мя мы уже рас­ска­зы­ва­ли. Да­же вра­ги ви­де­ли двух стар­цев: один ка­дил сте­ны ка­диль­ни­цей, а дру­гой — кро­пил их свя­той во­дой.

В то вре­мя Ни­кон ино­гда по­яв­лял­ся и один. На­при­мер, од­на­ж­ды, ко­гда еще про­дол­жа­лась оса­да мо­на­сты­ря вра­га­ми и сре­ди оса­ж­ден­ных поя­ви­лись от го­ло­да и вся­ких ли­ше­ний бо­лез­ни, Ни­кон явил­ся во сне по­но­ма­рю Ири­нар­ху и ска­зал ему: «Ска­жи всем стра­ж­ду­щим от бо­лез­ни, что в эту ночь вы­па­дет снег, и пусть все, кто же­ла­ет ис­це­лить­ся от бо­лез­ней, на­ти­ра­ют­ся этим сне­гом». Ири­нарх с тре­пе­том про­снул­ся и на­ут­ро рас­ска­зал ок­ру­жаю­щим о том, что по­ве­дал ему чу­до­тво­рец Ни­кон. И дей­ст­ви­тель­но, но­чью вы­пал снег, и кто хо­тел, тот вы­здо­ро­вел.

По­след­ний раз Ни­кон при­хо­дил на по­мощь боль­но­му в 1846 го­ду. Это был по­слуш­ник Гав­ри­ил, стра­дав­ший от нерв­ной го­ряч­ки. Явив­ший­ся к не­му но­чью Ни­кон при­бли­зил­ся к по­слуш­ни­ку и уже са­мо при­бли­же­ние его на­пол­ни­ло боль­но­го бод­ро­стью и си­лой, за­тем свя­той буд­то без­бо­лез­нен­но снял с Гав­рии­ла ко­жу. Во вся­ком слу­чае, так опи­сал про­ис­шед­шее с ним сам по­слуш­ник, ко­то­рый на­ут­ро вы­здо­ро­вел, ос­та­лась лишь сла­бость, но она, как из­вест­но, про­хо­дит бы­ст­ро.

На горе Стороже

«Ученик и собеседник святого Сергия Савва пришел уединиться на живописных высотах Москвы реки, и сын Донского Юрий упросил его основать обитель на Сторожевской горе, где стояла стража от набегов. Иноки заменили воинов, и с тех пор место сие было предметом набожных странствий великих князей московских».

Андрей Николаевич Муравьев, «Путешествие по святым местам русским»

Трои­це-Сер­ги­ев мо­на­стырь по­на­ча­лу был да­лек от ны­неш­не­го ве­ли­ко­ле­пия – это был про­сто лес­ной скит, по­се­лив­шись в ко­то­ром на­до бы­ло пи­тать­ся, чем Бог по­шлет, а жить в вы­ры­той свои­ми си­ла­ми пе­щер­ке. Боль­шин­ст­во при­хо­див­ших к Сер­гию Ра­до­неж­ско­му не вы­дер­жи­ва­ли су­ро­вых ис­пы­та­ний и воз­вра­ща­лись во­своя­си, ос­та­ва­лись лишь не­мно­гие. И бы­ли эти из­бран­ные за­час­тую стран­ны­ми людь­ми. На­при­мер, при­шел не­кий мол­ча­ли­вый юно­ша, слов­но по­пав­ший на на­шу греш­ную зем­лю из дру­го­го ми­ра и тол­ком так и не при­жив­ший­ся здесь. Впро­чем, при­жил­ся и на­дол­го – на со­рок лет жиз­ни, пол­ной са­мых су­ро­вых ис­пы­та­ний, но ду­шой уст­рем­лен­ный к не­бес­ной ро­ди­не. В мо­на­ше­ст­ве он по­лу­чил имя Сав­вы, о про­шлой же его жиз­ни ни­кто так ни­че­го и не уз­нал. Пред­по­ла­га­ли, что он из про­стых кре­сть­ян. Мо­жет быть, си­ро­та, ли­шив­ший­ся род­ных во вре­мя оче­ред­но­го та­тар­ско­го на­бе­га. Он пи­тал­ся толь­ко рас­ти­тель­ной пи­щей, но­сил гру­бую оде­ж­ду, спал на по­лу; лю­бил ти­ши­ну и по­это­му из­бе­гал бе­сед с людь­ми; час­то пла­кал. О чем? Бог весть. При этом ни­ко­гда не си­дел без де­ла. Под ру­ко­во­дством Сер­гия юно­ша нау­чил­ся по­слу­ша­нию, сми­ре­нию, хра­не­нию по­мы­слов, воз­дер­жа­нию и це­ло­муд­рию – ос­но­вам мо­на­ше­ской жиз­ни.

Тру­до­лю­би­ем и ду­хов­ной чис­то­той он сни­скал ува­же­ние бра­тии. Он был по­став­лен в пре­сви­те­ры – свя­щен­ни­ки, и на­зна­чен на­стоя­те­лем быть ду­хов­ни­ком (тот, ко­му ис­по­ве­ду­ют­ся в сво­их гре­хах) мо­на­хов. К не­му за на­став­ле­ния­ми об­ра­ща­лись не толь­ко мо­на­хи род­ной оби­те­ли, но и ми­ря­не. И, хо­тя Сав­ва не стре­мил­ся к вы­со­ким чи­нам, жизнь его не раз вы­дви­га­ла на игу­мен­ст­во. Впер­вые это слу­чи­лось, ко­гда по бла­го­сло­ве­нию пре­по­доб­но­го Сер­гия он стал игу­ме­ном оби­те­ли Ус­пе­ния Божь­ей Ма­те­ри. Этот мо­на­стырь имел со­вер­шен­но осо­бое зна­че­ние. Его по­строи­ли на бе­ре­гу ре­ки Ду­бен­ки по ве­де­нию ве­ли­ко­го кня­зя Дмит­рия Дон­ско­го в честь по­бе­ды над Ма­ма­ем.

В 1392 го­ду, ко­гда пре­ем­ник пре­по­доб­но­го Сер­гия — игу­мен Ни­кон, ос­та­вил управ­ле­ние мо­на­сты­рем и за­тво­рил­ся в сво­ей ке­лье, бра­тия Тро­иц­ко­го мо­на­сты­ря уп­ро­си­ла Сав­ву вер­нуть­ся в род­ную  оби­тель и при­нять игу­мен­ский жезл. В те­че­ние шес­ти лет он ис­пол­нял этот долг. За это вре­мя он со­тво­рил чу­до – от­крыл ис­точ­ник за се­вер­ной сте­ной мо­на­сты­ря.

И все же ни Ус­пен­ский, ни Тро­иц­кий мо­на­сты­ри не смог­ли удер­жать Сав­ву. Ему над­ле­жа­ло соз­дать соб­ст­вен­ную оби­тель. Это слу­чи­лось, ко­гда кре­ст­ный сын Сер­гия Ра­до­неж­ско­го зве­ни­го­род­ский князь Юрий Дмит­рие­вич ре­шил ос­но­вать но­вый мо­на­стырь. Сна­ча­ла князь из­брал Сав­ву сво­им ду­хов­ни­ком, за­тем на­ме­ре­вал­ся сде­лать на­стоя­те­лем но­во­го мо­на­сты­ря. По­на­ча­лу ка­за­лось, что Сав­ва от­ка­жет­ся от игу­мен­ст­ва и ста­нет жить, как и стре­мил­ся, про­стым от­шель­ни­ком. Для это­го он из­брал осо­бое ме­сто – го­ру Сто­ро­жу. Ме­сто это не­про­стое. По древ­ним ле­ген­дам его из­бра­ли для жить лес­ные вол­хвы, ко­то­рых на­зы­ва­ли Жи­гу­лев­ски­ми стар­ца­ми. По­том здесь был уст­ро­ен сто­ро­же­вой пункт, от­ку­да и на­зва­ние го­ры. Дей­ст­ви­тель­но, от­сю­да да­ле­ко вид­но: во вре­мя ли­тов­ских на­бе­гов на этой го­ре стоя­ла во­ин­ская стра­жа для на­блю­де­ния за дви­же­ни­ем не­при­яте­лей, ко­то­рые про­хо­ди­ли к Мо­ск­ве по ста­рой Смо­лен­ской до­ро­ге, за Мо­жай­ском ук­ло­няв­шей­ся вле­во к Зве­ни­го­ро­ду. Но де­ло не толь­ко в прак­ти­че­ском зна­че­нии го­ры Сто­ро­жа, она – уди­ви­тель­но кра­си­ва! Она усы­па­на мно­же­ст­вом бла­го­ухаю­щих рас­те­ний, и от­то­го са­мо­му пре­по­доб­но­му Сав­ве по­ка­за­лась « не­бес­ным ра­ем, на­са­ж­ден­ным бла­го­вон­ны­ми цве­та­ми». Зна­чи­тель­но поз­же ис­то­рик Ка­рам­зин пи­сал об этом мес­те: «Ни­где не ви­дал я та­ко­го бо­гат­ст­ва рас­те­ний; цве­ты, тра­вы и де­ре­вья ис­пол­не­ны ка­кой-то осо­бен­ной си­лы и све­же­сти; ли­пы и ду­бы пре­крас­ны; до­ро­га от­ту­да в Мо­ск­ву есть са­мая при­ят­ная для глаз, го­ри­ста, но ка­кие ви­ды!» Ну, а кра­со­та не бы­ва­ет слу­чай­ной – она от­ра­жа­ет осо­бые мес­та, как бы яв­ля­ет­ся от­ра­же­ни­ем цар­ст­ва не­бес­но­го, что по­нял, по­чув­ст­во­вал Сав­ва и по­то­му из­брал это ме­сто для сво­его ду­хов­но­го под­ви­га. На­пом­ним так­же, что по уче­нию Вос­точ­ной Церк­ви, ка­ж­дый мо­на­стырь — не про­сто об­ще­жи­тие мо­на­хов, а ос­вя­щен­ное ме­сто, на ко­то­ром со­еди­ня­ет­ся ви­ди­мая цер­ковь с невидимой, небесной. Это мир хри­сти­ан, в ко­то­ром  ос­таю­щие­ся по­ка на зем­ле ду­хов­но со­еди­ня­ют­ся — с пред­ка­ми, уже ото­шед­ши­ми к Бо­гу. У са­мых слав­ных мо­на­сты­рей бы­ли и есть соб­ст­вен­ные свя­тые по­кро­ви­те­ли — ос­но­ва­те­ли оби­те­ли или са­мые пра­вед­ные ее мо­на­хи, при­чис­лен­ные по­сле кон­чи­ны к ли­ку свя­тых. Ес­ли у та­кой оби­те­ли бы­ло иму­ще­ст­во, то имен­но свя­той по­кро­ви­тель счи­тал­ся его вла­дель­цем: та­ки пи­са­ли — зем­ли, лес­ные, рыб­ные, борт­ные уго­дья пре­по­доб­но­го Сав­вы.

А все на­ча­лось с то­го, что в 1398 го­ду Сав­ва по­се­лил­ся на го­ре, в не­боль­шой пе­ще­ре, скры­той в ле­су. Да­ле­ко от пе­ще­ры, на по­ля­не, он вы­стро­ил ма­лень­кую бре­вен­ча­тую цер­ковь Ро­ж­де­ст­ва Бо­го­ро­ди­цы, где и слу­жил ка­ж­дый день. Но долго ос­тать­ся в уе­ди­не­нии ему бы­ло не су­ж­де­но. На го­ру ста­ли со­би­рать­ся ино­ки и уче­ни­ки, же­лаю­щие от­речь­ся от со­блаз­нов это­го ми­ра ра­ди спа­се­ния ду­ши и веч­ной жиз­ни. Вновь Сав­ва был из­бран на­стоя­те­лем и, со­глас­но ус­та­ву, не мог от­речь­ся от этой долж­но­сти он не мог. С это­го вре­ме­ни и на­чи­на­ет­ся от­счет жиз­ни Сав­ви­но-Сто­ро­жев­ско­го мо­на­сты­ря, су­ще­ст­вую­ще­го и по­ны­не.

В 1399 го­ду про­изош­ло важ­ное со­бы­тие: зве­ни­го­род­ский князь Юрий Дмит­рие­вич по ве­ле­нию сво­его бра­та и ве­ли­ко­го кня­зя Ва­си­лия Дмит­рие­ви­ча дол­жен был ид­ти на вой­ну про­тив крым­ских татар. Перед вы­сту­п­ле­ни­ем в по­ход при­шел он в оби­тель пре­по­доб­но­го Сав­вы про­сить у не­го бла­го­сло­ве­ния. Свя­той ста­рец, по­мо­лив­шись о нем и бла­го­сло­вив его кре­стом, про­ро­че­ски из­рек: « Иди, бла­го­вер­ный князь, и Гос­подь да бу­дет с то­бою, по­мо­гая те­бе! Вра­гов сво­их одо­ле­ешь и бла­го­да­тию Хри­сто­вою здрав воз­вра­ти­ши­ся в свое оте­че­ст­во».

Вой­на ока­за­лась ус­пеш­ной: Юрий Дмит­рие­вич, при­няв на­чаль­ст­во над ве­ли­ко­кня­же­ски­ми вой­ска­ми, вы­шел про­тив не­при­яте­лей, в про­дол­же­нии трех ме­ся­цев вел сра­же­ния и во всех одер­жал по­бе­ду. По воз­вра­ще­нии он пер­вым де­лом по­спе­шил в оби­тель пре­по­доб­но­го Сав­вы и при­нес бла­го­да­ре­ние Бо­гу, ко­то­рый да­ро­вал ему по­бе­ду по мо­лит­вам свя­то­го стар­ца.

Про­шло не­сколь­ко лет и пре­по­доб­ный Сав­ва, дос­тиг­нув пре­клон­ных лет, за­бо­лел. Чув­ст­вуя при­бли­же­ние кон­ца зем­ной жиз­ни, он со­звал мо­на­хов  и за­ве­щал им, жи­вя без не­го, хра­нить те­лес­ную чис­то­ту и не­пре­стан­но пре­бы­вать в по­сте и мо­лит­вах. По­сле это­го он на­зна­чил сво­его пре­ем­ни­ка и ото­шел в веч­ный по­кой. Это про­изош­ло третье­го де­каб­ря 1407 го­да.

Пре­по­доб­ный не толь­ко да­вал на­став­ле­ния бра­тии, он мно­го мо­лил­ся Все­выш­не­му о за­ступ­ни­че­ст­ве за оби­тель. И, дей­ст­ви­тель­но, судь­ба Сав­ви­но-Сто­ро­жев­ско­го мо­на­сты­ря на про­тя­же­нии ве­ков бы­ла сча­ст­ли­вой. Все ме­ст­ные и ве­ли­кие кня­зья, а за­тем ца­ри, счи­та­ли сво­им дол­го по­кло­нить­ся свя­то­му мес­ту и пре­под­не­сти бо­га­тые да­ры. В 1454 го­ду ве­ли­кий князь Ва­си­лий Тем­ный по­жа­ло­вал оби­те­ли се­ло Ка­рин­ское. С 1462 го­да мо­на­стырь пе­ре­шел во вла­де­ние стар­ше­го сы­на Ва­си­лия, Ан­д­рея Боль­шо­го. Он по­сто­ян­но за­ни­мал­ся де­ла­ми мо­на­сты­ря, ре­шая все его спо­ры. По­сле смер­ти Ан­д­рея Ва­силь­е­ви­ча в 1492 го­ду Зве­ни­го­ро­дом стал за­ве­до­вать сам Ве­ли­кий Князь Ио­анн III. Как и его пред­ше­ст­вен­ник, ве­ли­кий князь сам за­ни­мал­ся де­ла­ми оби­те­ли: сав­вин­ские мо­на­хи по всем сво­им де­лам об­ра­ща­лись не­по­сред­ст­вен­но к не­му. Мож­но вспом­нить и осо­бое от­но­ше­ние к оби­те­ли по­след­них Рю­ри­ко­ви­чей – Ио­ан­на Гроз­но­го и его сы­на Фе­до­ра, и пер­вых Ро­ма­но­вых – Ми­хаи­ла Фе­до­ро­ви­ча и Алек­сея Ми­хай­ло­ви­ча. Но бы­ва­ли и чер­ные дни – это на­ше­ст­вие по­ля­ков в Смут­ное вре­мя и на­ше­ст­вие фран­цу­зов в 1812 го­ду, цар­ст­во­ва­ние Пет­ра, ото­брав­ше­го мо­на­стыр­ские зем­ли в поль­зу кня­зя Мен­ши­ко­ва и чу­до­вищ­ные звер­ст­ва большевиков, о ко­то­рых се­го­дня не хо­чет­ся вспо­ми­нать.

Празд­но­ва­ние свя­то­го пре­по­доб­но­го Сав­вы Сто­ро­жев­ско­го бы­ло ус­та­нов­ле­но в 1547 го­ду на Мо­с­ков­ском Со­бо­ре и со­вер­ша­ет­ся с тех пор еже­год­но 16 де­каб­ря. Пер­вое об­ре­те­ние свя­тых мо­щей со­стоя­лось 1 фев­ра­ля 1652 го­да. В се­ре­ди­не 1919 г. мо­на­стырь был за­крыт, в 1995 г. мо­на­стырь был пе­ре­дан Рус­ской Пра­во­слав­ной Церк­ви. Се­го­дня в оби­те­ли 50 мо­на­хов. Вос­ста­нов­лен ико­но­стас XVII ве­ка, от­рес­тав­ри­ро­ва­ны фре­ски. 22-23 ав­гу­ста 1998 г. в Сав­ви­но-Сто­ро­жев­ском мо­на­сты­ре празд­но­ва­ли 600-лет­ний юби­лей. Свя­тей­ший Пат­ри­арх Алек­сий II по­сле Ли­тур­гии в Мо­с­ков­ском Свя­то-Да­ни­ло­вом мо­на­сты­ре тор­же­ст­вен­но пе­ре­вез в Зве­ни­го­род мо­щи пре­по­доб­но­го. Сав­вы — ос­но­ва­те­ля оби­те­ли.

Русский свя­той и итальянский ко­роль

 «Ан­гел во пло­ти явил­ся еси на зем­ли, пре­по­доб­не Сав­во, от юно­сти бо воз­лю­бив Бо­га…»

Ака­фист пре­по­доб­но­му от­цу на­ше­му Сав­ве, игу­ме­ну Сто­ро­жев­ско­му, Зве­ни­го­род­ско­му чу­до­твор­цу

Как мы уже го­во­ри­ли, свя­тость жиз­ни че­ло­ве­ка рас­про­стра­ня­ет­ся и на его по­слес­мерт­ное со­стоя­ние: ос­тан­ки его не ист­ле­ва­ют, а му­ми­фи­ци­ру­ют­ся и пре­вра­ща­ют­ся в це­леб­ные мо­щи, а дух – свет­лый об­раз, про­дол­жа­ет при­хо­дить к лю­дям, что­бы тво­рить до­б­рые де­ла. Прав­да, важ­но, что­бы свя­тые мо­щи бы­ли най­де­ны и ста­ли пред­ме­том по­кло­не­ния, что­бы пом­нить о са­мом свя­том. Очень труд­но тво­рить чу­де­са, ес­ли все о те­бе по­за­бы­ли. А та­кое слу­ча­ет­ся, при­чем, до­воль­но час­то.

В кон­це XV ве­ка (ме­ж­ду 1480-м и 1490-м го­ла­ми) Сав­ва, уже по­сле сво­ей фи­зи­че­ской кон­чи­ны, явил­ся во сне ико­но­пис­цу и игу­ме­ну мо­на­сты­ря сво­его име­ни Дио­ни­сию и ве­лел на­пи­сать его ико­ну, ска­зав: «Дио­ни­сий! Вста­вай и на­пи­ши лик мой на ико­не». Дио­ни­сий не уз­нал ос­но­ва­те­ля и спро­сил, кто он. Тут впо­ру пре­по­доб­но­му бы­ло б вздох­нут – ес­ли уж на­стоя­те­ля Сав­во-Сто­ро­жев­ско­го мо­на­сты­ря его не при­знал, то че­го ждать от ос­таль­ных! Вме­сто это­го он сми­рен­но от­ве­тил: «Я Сав­ва, на­чаль­ник се­го мес­та». Ви­ди­мо, и это при­зна­ние не убе­ди­ло игу­ме­на и он ве­лел по­звать са­мо­го ста­ро­го из мо­на­хов Ав­ва­ку­ма, ко­то­рый знал ос­но­ва­те­ля мо­на­сты­ря еще при жиз­ни. Ста­рик при­знал Сав­ву, по­сле че­го тот ис­чез, а Дио­ни­сий на­пи­сал ико­ну, на ко­то­рой пре­по­доб­ный за­пе­чат­лен та­ким, ка­ким он его уви­дел. Ав­ва­кум так­же по­мо­гал свои­ми вос­по­ми­на­ния­ми.

Од­на­ж­ды ино­ки оби­те­ли свя­то­го Сав­вы воз­роп­та­ли на сво­его игу­ме­на Дио­ни­сия. Они со­ста­ви­ли на не­го лож­ный до­нос ве­ли­ко­му кня­зю Ио­ан­ну Треть­ему. Князь по­ве­рил их кле­ве­те и ве­лел игу­ме­ну не­мед­лен­но явить­ся к не­му. Уз­нав об этом, игу­мен был в ве­ли­кой скор­би.

И вот но­чью во сне ему явил­ся бла­жен­ный Сав­ва и ска­зал: «Что скор­бишь, бра­те, иди к ве­ли­ко­му кня­зю и сме­ло го­во­ри ему, не пре­да­вай­ся со­мне­нию, ибо Гос­подь Бог бу­дет с то­бою и по­шлет те­бе по­мощь».

Сав­ва явил­ся так­же и не­ко­то­рым из роп­тав­ших на игу­ме­на и ска­зал им: «Для то­го ли вы уда­ли­лись от ми­ра, что­бы в роп­та­нии со­вер­шать свой под­виг? Вы роп­ще­те, а игу­мен мо­лит­ся за вас со сле­за­ми: что одо­ле­ет, ва­ши ли кле­ве­ты, или мо­лит­вы они ва­ше­го?»

      Ко­гда игу­мен и бра­тия яви­лись пред кня­зем и объ­яс­ни­лись на су­де, то кле­вет­ни­ки бы­ли по­срам­ле­ны, а игу­мен с че­стью воз­вра­тил­ся в мо­на­стырь.

Од­на­ж­ды но­чью при­шли в мо­на­стырь во­ры, на­ме­ре­ва­ясь обо­красть цер­ковь Пре­чис­тые Бо­го­ро­ди­цы. Но ко­гда они по­до­шли к ок­ну над гро­бом пре­по­доб­но­го, вдруг пе­ред ни­ми яви­лась ог­ром­ная го­ра, на ко­то­рую взой­ти бы­ло со­вер­шен­но не­воз­мож­но. Тот­час на­пал на них страх и тре­пет, и они уш­ли с пус­ты­ми ру­ка­ми. Все это впо­след­ст­вии рас­ска­за­ли са­ми во­ры, при­дя в оби­тель с рас­кая­ни­ем, и ос­таль­ное вре­мя сво­ей жиз­ни про­ве­ли в по­кая­нии.

В 1540 го­ду игу­мен Ми­са­ил был при смер­ти. Раз пе­ред ут­ре­ней по­но­марь Гу­рий встре­тил у церк­ви не­из­вест­но­го стар­ца, ко­то­рый спро­сил его о здо­ро­вье игу­ме­на. «Ска­жи ему, что­бы при­звал Пре­свя­тую Бо­го­ро­ди­цу и на­чаль­ни­ка мес­ту се­му, — ска­зал он. — И от­крой мне цер­ков­ные две­ри, что­бы я мог вой­ти!» Гу­рий по­ко­ле­бал­ся, ис­пол­нить ли ему при­ка­за­ние не­из­вест­но­го

мо­на­ха, как вдруг тот, на гла­зах его, про­шел че­рез за­пер­тые две­ри и ис­чез в церк­ви. Гу­рий по­шел к игу­ме­ну и рас­ска­зал ему быв­шее. То­гда игу­мен ве­лел от­не­сти се­бя на мо­ги­лу прп. Сав­вы и по­лу­чил ис­це­ле­ние.

      Бы­ло мно­го и дру­гих чу­дес. В 1651 г., на охо­те око­ло Сав­ви­на мо­на­сты­ря, на ца­ря Алек­сея Ми­хай­ло­ви­ча на­пал боль­шой мед­ведь. Но ца­рю явил­ся прп. Сав­ва и спас его. По по­ве­ле­нию ца­ря Алек­сея Ми­хай­ло­ви­ча в 1652 го­ду свя­тые мо­щи пре­по­доб­но­го Сав­вы бы­ли от­кры­ты и по­ло­же­ны в ра­ке в мо­на­стыр­ском со­бо­ре, где они по­чи­ва­ли до на­ше­го вре­ме­ни, а сам он был при­чис­лен к ли­ку свя­тых.

      В 1812 г. прп. Сав­ва явил­ся но­чью прин­цу Ев­ге­нию Бо­гар­не, италь­ян­ско­му ви­це-ко­ро­лю, ко­то­рый со свои­ми вой­ска­ми ос­та­но­вил­ся око­ло мо­на­сты­ря, и ска­зал ему, что, ес­ли его вой­ска не тро­нут мо­на­сты­ря, он сам бла­го­по­луч­но вер­нет­ся на ро­ди­ну, а по­том­ки его бу­дут жить в Рос­сии. Ут­ром принц по­шел в мо­на­стырь и уз­нал явив­ше­го­ся ему на ико­не. Он при­ка­зал сол­да­там не тро­гать мо­на­стырь. А за­тем сбы­лось пред­ска­за­ние пре­по­доб­но­го. Сам принц Ев­ге­ний бла­го­по­луч­но вер­нул­ся на ро­ди­ну и мир­но скон­чал­ся в 1824 г., с ти­ту­лом гер­цо­га Лейх­тен­берг­ско­го, а сын его, гер­цог

Мак­си­ми­ли­ан, же­нил­ся на вел. княж­не Ма­рии Ни­ко­ла­ев­не, и де­ти его ста­ли рус­ски­ми. Сей­час по­том­ки его на­хо­дят­ся за гра­ни­цей.

Вот на этом слу­чае нам хо­те­лось бы ос­та­но­вить­ся доль­ше, по­то­му как ны­не имя Бо­гар­не не столь ши­ро­ко из­вест­но, да и нет до­ка­за­тельств, что про­ро­че­ст­во Сав­вы сбы­лось. А оно сбы­лось до ме­ло­чей.

Ни­ка­кая пи­са­тель­ская фан­та­зия не спо­соб­на при­ду­мать двух столь раз­ных су­деб, как у рус­ско­го свя­то­го мо­на­ха Сав­вы и по­том­ст­вен­но­го фран­цуз­ско­го ари­сто­кра­та Эже­на Роз де Бо­гар­не (1781-1821).Он был не толь­ко ви­це-ко­ро­лем Ита­лии, но в раз­ное вре­мя был еще и сча­ст­ли­вым об­ла­да­те­лем иных пыш­ных ти­ту­лов: в 1805 го­ду он стал прин­цем Фран­цуз­ской им­пе­рии, спус­тя два го­да Бо­гар­не– князь Ве­не­ции, за­тем его ти­ту­лы, по по­нят­ной при­чи­не, ста­ли скром­нее за­то на­деж­нее  — с 1817 го­да он гер­цог Лех­тен­берг­ский и князь Эйх­штад­ский. А при­чи­на столь бли­ста­тель­ной карь­е­ры в том, что он был па­сын­ком На­по­ле­о­на Бо­на­пар­та, им­пе­ра­то­ра Фран­ции. И нель­зя ска­зать, что от­чим осы­пал Бо­гар­не ми­ло­стя­ми толь­ко из род­ст­вен­ных чувств, о нет! Без­дель­ни­ков в ок­ру­же­нии Бо­нап­ра­та быть не мог­ло. Да и жизнь са­мо­го Эже­на без­мя­теж­ной ни­как не на­зо­вешь.Три­на­дца­ти­лет­ним маль­чи­ком он стал сви­де­те­лем каз­ни род­но­го от­ца – ви­кон­та Алек­сан­д­ра де Бо­гар­не и злоб­ных на­па­док на мать, Жо­зе­фи­ну. Толь­ко по­сле окон­чи­ния яко­бин­ско­го тер­ро­ра этот ужас кон­чил­ся и,за­кон­чив об­ра­зо­ва­ние,он в 1796 го­ду на­чал служ­бу в ка­че­ст­ве ор­до­нанс-офи­це­ра при ге­не­ра­ле Мас­се­на в Италь­ян­ской ар­мии. Спус­тя год – он уже суб-лей­те­нант 1-го гу­сар­ско­го пол­ка. И даль­ше жизнь во­круг Бо­гар­не за­вер­те­лась слов­но в стре­ми­тель­ном во­до­во­ро­те:юный гу­сар на­чи­на­ет ди­пло­ма­ти­че­скую ра­бо­ту, за­тем храб­ро сра­жа­ет­ся во вре­мя Еги­пет­ской ком­па­нии, по­лу­ча­ет ра­не­ние при Сен-Жан- д’Акр, вме­сте с Бо­на­пар­том воз­вра­ща­ет­ся во Фран­цию, где ста­но­вит­ся ка­пи­та­ном гвар­дей­ских кон­ных еге­рей. От­ли­ча­ет­ся в сра­же­нии при Ма­рен­го. С 1802 го­да – он уже пол­ков­ник. В 21 год! Ну, а по­сле то­го, как На­по­ле­он стал им­пе­ра­то­ром, на его па­сын­ка про­лил­ся про­сто-та­ки брил­ли­ан­то­вый дождь: мо­ло­дой пол­ков­ник ста­но­вит­ся ар­хи­канц­ле­ром им­пе­рии, в зва­нии уже (!) – ге­не­рал-пол­ков­ни­ка, а вско­ре — бри­гад­ным ге­не­ра­лом, за­тем- ви­це-ко­ро­лем Ита­лии и, в этой долж­но­сти, он ста­но­вит­ся ни­кем и ни­чем, кро­ме, ра­зу­ме­ет­ся, им­пе­ра­то­ра, не ог­ра­ни­чен­ным пра­ви­те­лем Ита­лии, при­чем пра­ви­те­лем уме­лым, сни­скав­шим бла­го­дар­ность под­дан­ных. Ну, а что же даль­ше – толь­ко, став офи­ци­аль­ным на­след­ни­ком На­по­ле­о­на, по­лу­чить та­кую же власть над Фран­ци­ей. Та­кая пер­спек­ти­ва бы­ла бо­лее чем оче­вид­ной, ведь Бо­на­пар­та усы­но­вил Бо­гар­не. Увы, на вер­ши­ны вла­сти сколь вы­со­ко взле­теть, столь лег­ко же с них и сле­теть. Прав­да от­ту­да в са­мый низ не па­да­ют. Пла­ны На­по­ле­о­на из­ме­ни­лись,ко­гда он  рас­стал­ся с ма­те­рью Эже­на и же­нил­ся на прин­цес­се Аг­нес­се Ама­лии Вит­тельс­бах: усы­нов­лен­но­му ге­не­ра­лу был обе­щан италь­ян­ский пре­стол. Ну, а по­том на­чал­ся кош­мар по­хо­да на Рос­сию. И там Бо­гар­не храб­ро сра­жал­ся, в том чис­ле и на Бо­ро­дин­ском по­ле. При по­зор­ном бег­ст­ве от­чи­ма взял ко­ман­до­ва­ни­ем ар­ми­ей на се­бя… Что же до пред­ска­за­ния рус­ско­го свя­то­го, то оно ис­пол­ни­лось пол­но­стью – ге­не­рал по­стра­дал ме­нее дру­гих в ок­ру­же­нии На­по­ле­о­на, ус­пел со­хра­нить все свои ка­пи­та­лы, ста­рость про­вел в бла­жен­ном по­кое, а его де­ти, по­род­нив­шись с са­мим им­пе­ра­то­ром Ни­ко­ла­ем Пер­вым, ста­ли рус­ски­ми:  млад­ший сын Бо­гар­не – Мак­си­ми­ли­ан, в 1839 же­нил­ся на до­че­ри рос­сий­ско­го им­пе­ра­то­ра Ни­ко­лая, Ма­рии и стал ос­но­ва­те­лем рос­сий­ской ди­на­стии кня­зей Ро­ма­нов­ских, гер­цо­гов Лейх­тен­берг­ских.

Сло­вом, про­ро­че­ст­во пре­по­доб­но­го Сав­вы сбы­лось в точ­но­сти: поскольку Эжен Богарне не тронул святой обители, то избежал многих бед, счастливо вернулся на родину и потомки его стали русскими, а это величайшая честь.

Прославленные мо­на­сты­ри

«Ко­гда к но­чи ус­та­лой ру­кой

  До­па­шу я свою по­ло­су,

  Я хо­тел бы уй­ти на по­кой

  В мо­на­стырь, но в да­ле­ком ле­су»

Ин­но­кен­тий Фе­до­ро­вич Ан­нен­ский, «Ти­хие пес­ни»

В XIV-XV ве­ках на Ру­си, не смот­ря на тя­го­ты ор­дын­ско­го ига, воз­ник­ли мо­на­сты­ри, су­ще­ст­вую­щие и до­ны­не. И здесь на­до объ­яс­нить, что та­кое мо­на­сты­ри и за­чем они су­ще­ст­ву­ют. Од­ни счи­та­ют, что мо­на­ше­ская жизнь — это путь спа­се­ния от со­блаз­нов зем­ной жиз­ни ра­ди об­ре­те­ния Цар­ст­ва не­бес­но­го, иные уве­ре­ны, что в мо­на­хи идут те, кто по­про­сту не смог най­ти се­бя в этой жиз­ни. Кто прав? В из­вест­ном смыс­ле, и те, и дру­гие. Бо­лее то­го, мо­на­хи и мо­на­сты­ри су­ще­ст­ву­ют дав­ным-дав­но, у раз­ных на­ро­дов и в раз­ных ис­по­ве­да­ни­ях. Пер­вые хри­сти­ан­ские мо­на­сты­ри поя­ви­лись в 4 ве­ке в Егип­те, на бе­ре­гу Ни­ла, а пер­вым ав­то­ром мо­на­стыр­ско­го ус­та­ва, пра­ви­ла об­ще­жи­тия, стал Па­хо­мий Ве­ли­кий (умер око­ло 340 го­да). Бы­ли и дру­гие ус­та­вы, соз­дан­ные Ва­си­ли­ем Ве­ли­ким, Сав­вой Ос­вя­щен­ным и Фе­до­ром Сту­ди­том.

На Ру­си пер­вые мо­на­сты­ри Ру­си поя­ви­лись в XI сто­ле­тии. При­чем, они раз­де­ля­лись на кти­тор­ские (кти­тор – цер­ков­ный по­пе­чи­тель, ча­ще – цер­ков­ный ста­рос­та)  – соз­дан­ные князь­я­ми в го­ро­дах (соз­дан­ный Яро­сла­вом Муд­рым мо­на­стырь свя­то­го Ге­ор­гия в Кие­ве, его же­ной Ири­ной – жен­ский мо­на­стырь Свя­той Ири­ны) и мо­на­сты­ри, соз­дан­ные са­ми­ми мо­на­ха­ми: Кие­во-Пе­чер­ский на юге Ру­си и Ва­ла­ам­ский на се­ве­ре. По по­во­ду вре­ме­ни воз­ник­но­ве­ния Ва­ла­ам­ско­го мо­на­сты­ря идут спо­ры: од­ни уче­ные счи­та­ют, что Ва­ла­ам да­же стар­ше Ки­ев­ской лав­ры и что он су­ще­ст­во­вал уже в Х ве­ке и в нем при­нял ино­че­ст­во пре­по­доб­ный Ав­раа­мий рос­тов­ский чу­до­тво­рец. Дру­гие го­во­рят, что мо­на­стырь ос­но­ван в ХII ве­ке, ко­гда здесь под­ви­зал­ся Кор­ни­лий, ос­но­ва­тель По­лю­ст­ров­ско­го Ро­ж­де­ст­вен­ско­го мо­на­сты­ря. Офи­ци­аль­ная да­та – XIV век. Не смот­ря на эти по­ры, яс­но од­но: на­хо­дясь на гра­ни­це нов­го­род­ских и швед­ских вла­де­ний, мо­на­стырь час­то был сжи­га­ем и ра­зо­ря­ем шве­да­ми, но воз­ни­кал вновь. И пост­со­вет­ская ис­то­рия Ва­лаа­ма луч­шее то­му под­твер­жде­ние.

Мы уже упо­ми­на­ли Трои­цу, соз­дан­ную тру­да­ми пре­по­доб­но­го Сер­гия Ра­до­неж­ско­го и его уче­ни­ков. Мо­на­стырь был ос­но­ван в 40-е го­ды XIV ве­ка. Здесь по­лу­чил бла­го­сло­ве­ние на бит­ву ве­ли­кий князь Дмит­рий Дон­ской, здесь, увы, был схва­чен и ос­ле­п­лен Ва­си­лий, по­лу­чив­ший за сле­по­ту про­зва­ние – Тем­ный; в сте­нах мо­на­сты­ря пря­тал­ся от вос­став­ших стрель­цов Петр I. С Трои­це-Сер­гие­вым мо­на­сты­рем свя­за­на име­на не толь­ко ве­ли­ких пра­ви­те­лей, но и вы­даю­щих­ся дея­те­лей куль­ту­ры: ге­ни­аль­ных ико­но­пис­цев Ан­д­рея Руб­ле­ва, Да­нии­ла Чер­но­го, пре­крас­ных  пи­са­те­лей Епи­фа­ния Пре­муд­ро­го, Вас­сиа­на Ры­ло, Паи­сия Яро­сла­во­ва, Мак­си­ма Гре­ка, Ав­раа­мия Па­ли­цы­на, опи­сав­ше­го ге­рои­че­скую обо­ро­ну мо­на­сты­ря  от войск Са­пе­ги и Ли­сов­ско­го, про­дол­жав­шую­ся 16 (!)ме­ся­цев.

В 1744 го­ду Трои­це-Сер­ги­ев мо­на­стырь стал лав­рой (вто­рым по­сле Кие­во-Пе­чер­ско­го мо­на­сты­ря, тот стал лав­рой в 1598 го­ду), ка­ко­вой яв­ля­ет­ся и ны­не. Что это оз­на­ча­ет? Лав­ра – круп­ней­ший муж­ской пра­во­слав­ных мо­на­стырь, под­чи­няю­щий­ся не­по­сред­ст­вен­но гла­ве церк­ви, пат­ри­ар­ху. Это на­име­но­ва­ние, кро­ме двух на­зван­ных, име­ют еще Алек­сан­д­ро-Нев­ская (в Санкт-Пе­тер­бур­ге, с 1797 го­да) и По­ча­ев­ско-Ус­пен­ская  (го­род По­ча­ев в Тер­но­поль­ской об­лас­ти, ны­не – Ук­раи­на, с1833).

От­ме­тим, что Кие­во-Пе­чер­скую лав­ру на Ук­раи­не не сто­ит пу­тать с Пско­во-Пе­чор­ским Ус­пен­ским мо­на­сты­рем, что в го­ро­де Пе­чо­ры Псков­ской об­лас­ти.

Пе­чаль­но, что рус­ские лав­ры на пост­со­вет­ском про­стран­ст­ве бы­ли пе­ре­по­ло­ви­не­ны: две из них ос­та­лось за гра­ни­цей, в не­за­ви­си­мой Ук­раи­не, две – в Рос­сии.

Но вер­нем­ся в XIV-XV ве­ка, ко­гда, кро­ме Трои­цы, бы­ли ос­но­ва­ны и дру­гие про­слав­лен­ные рус­ские мо­на­сты­ри. Во-пер­вых, это Ки­рил­ло-Бе­ло­зер­ский мо­на­стырь на Во­ло­год­чи­не, Спа­со-Ев­фи­ми­ев­ский в Суз­да­ле и Спа­со-Ан­д­ро­ни­ков в Мо­ск­ве, а, во-вто­рых, уже в XV ве­ке, Со­ло­вец­кий Спа­со-Пре­об­ра­жен­ский, рас­по­ло­жен­ный, как из­вест­но, на Со­ло­вец­ких ост­ро­вах в Бе­лом мо­ре, при вхо­де в Онеж­скую гу­бу; Бо­ров­ский Паф­нуть­ев мо­на­стырь, что в ны­неш­ней Ка­луж­ской об­лас­ти, в го­ро­де Бо­ров­ске, на ре­ке Про­тва. А еще Ио­си­фо-Во­ло­ко­лам­ский Ус­пен­ский – в под­мос­ков­ных зем­лях Нов­го­ро­да Ве­ли­ко­го.

Ка­ж­дая из на­зван­ных оби­те­лей сыг­ра­ла зна­чи­тель­ную роль  в жиз­ни на­ше­го на­ро­да. На­при­мер, Ки­рил­ло-Бе­ло­зер­ский мо­на­стырь стал не­ким мос­ти­ком ме­ж­ду веч­но вра­ж­дую­щи­ми Мо­ск­вой и Нов­го­ро­дом. С од­ной сто­ро­ны, ос­но­ва­тель мо­на­сты­ря, пре­по­доб­ный  Ки­рилл Бе­ло­зер­ский, быв­ший до то­го ар­хи­ман­д­ри­том мо­с­ков­ско­го Си­мо­но­ва мо­на­сты­ря, стал про­вод­ни­ком мо­с­ков­ской куль­тур­ной по­ли­ти­ки на Рус­ском Се­ве­ре, а, с дру­гой сто­ро­ны, мо­на­стырь был как бы ан­ти­те­зой мо­с­ков­ской су­ет­но­сти и по­ли­ти­че­ских стра­стей – сю­да, один за дру­гим, стре­ми­лись ве­ли­кие кня­зья и ца­ри. В 1447 го­ду ки­рил­лов­ский игу­мен Три­фон ос­во­бо­ж­да­ет Ва­си­лия Тем­но­го от его кре­ст­но­го це­ло­ва­ния (клят­вы) не ис­кать ве­ли­ко­го кня­же­ния. Ва­си­лий не ос­тал­ся в дол­гу: сде­лал не толь­ко боль­шие вкла­ды, но и при­слал в мо­на­стырь вы­даю­ще­го­ся пи­са­те­ля Па­хо­мия Сер­ба для со­став­ле­ния жи­тия ос­но­ва­те­ля оби­те­ли, пре­по­доб­но­го Ки­рил­ла.

В мо­на­сты­ре  бы­вал ве­ли­кий князь Ва­си­лий III. На его вкла­ды по­строе­ны церк­ви ар­хан­ге­ла Гав­рии­ла и Ио­ан­на Пред­те­чи. Его сын, царь Иван Гроз­ный ссы­лал сю­да для ис­прав­ле­ния опаль­ных бо­яр: Со­ба­ки­на, Во­ро­тын­ско­го, Ше­ре­ме­те­ва, Ха­ба­ро­ва. Дер­жал ке­лья и для се­бя, хо­тел и сам по­стричь­ся здесь в мо­на­хи. Сы­но­вья Гроз­но­го – Иван и Фе­дор, щед­ро жерт­во­ва­ли на строи­тель­ст­во ме­ст­ной церк­ви Ио­ан­на Ле­ст­вич­ни­ка.

В мо­на­сты­ре жи­ли мо­нах кни­го­пи­сец Еф­ро­син, речь о ко­то­ром впе­ре­ди, «князь-инок» Вас­си­ан Пат­ри­ке­ев, ста­рец Гу­рий Ту­шин, бы­вал в мо­на­сты­ре ху­дож­ник Дио­ни­сий. Это вы­даю­щие­ся лю­ди. Жаль, ес­ли их име­на вам ни о чем не го­во­рят.

Не мень­шее зна­че­ние имел для Ру­си и Паф­нуть­ев-Бо­ров­ский мо­на­стырь. Дед ос­но­ва­те­ля мо­на­сты­ря был та­та­ри­ном, сбор­щи­ком ор­дын­ской да­ни в Бо­ров­ске. По­сле смер­ти Ба­тыя он при­нял хри­сти­ан­ст­во, а в 1395 го­ду в сель­це Ку­ди­но­во, что под Бо­ров­ском, у не­го ро­дил­ся внук Пар­фе­ний, на­ре­чен­ный в мо­на­ше­ст­ве Паф­ну­ти­ем, в бу­ду­щем один из ве­ли­ких рус­ских свя­тых. Из стен мо­на­сты­ря вы­шел и вос­пи­тан­ник Паф­ну­тий Ио­сиф Во­лоц­кий – спор­ная фи­гу­ра, од­ни­ми пре­воз­но­си­мая до не­бес, дру­ги­ми вся­че­ски­ми по­но­си­мая. Но о спо­рах ме­ж­ду за­волж­ски­ми стар­ца­ми и стя­жа­те­ля­ми мы по­го­во­рим поз­же. Сей­час от­ме­тим, что в мо­на­сты­ре ра­бо­тал зна­ме­ни­тый ико­но­пи­сец Дио­ни­сий, а строи­те­лем ме­ст­ных ба­шень был из­вест­ный рус­ский ар­хи­тек­тор Фе­дор Конь. На­до упо­мя­нуть еще и дру­гих вос­пи­тан­ни­ком Бо­ров­ско­го мо­на­сты­ря. Это кни­го­пи­сец До­си­фей То­пор­ков; Ин­но­ке­ний, ав­тор уди­ви­тель­но­го па­мят­ни­ка оте­че­ст­вен­ной ли­те­ра­ту­ры — за­пи­си о  по­след­них днях Паф­ну­тия Бо­ров­ско­го, и Вас­си­ан Ры­ло (умер в 1480 го­ду) — рос­сий­ский цер­ков­ный и по­ли­ти­че­ский дея­тель, пи­са­тель, рос­тов­ский ар­хи­епи­скоп, ав­тор по­сла­ния Ива­ну III  в пе­ри­од «Стоя­ния на Уг­ре» с при­зы­вом к ре­ши­тель­ной борь­бе с Боль­шой Ор­дой.

Вспом­ним и Спа­со-Ев­фи­ми­ев­ский мо­на­стырь в Суз­да­ле хо­тя бы уж по­то­му, что здесь по­ко­ит­ся прах спа­си­те­ля Мо­ск­вы от по­ля­ков,кня­зя Дмит­рия По­жар­ско­го.

Ка­ж­дый из рус­ских мо­на­сты­рей – не толь­ко сре­до­то­чие ве­ры, но со­б­ра­ние па­мят­ни­ков ар­хи­тек­ту­ры, куль­ту­ры, ис­кус­ст­ва, ли­те­ра­ту­ры; не толь­ко храм ве­ры, но и, в пе­ре­во­де на со­вре­мен­ные по­ня­тия, ака­де­мия на­ук, круп­ней­шая биб­лио­те­ка, уни­вер­си­тет. Ка­ж­дый мо­на­стырь – осо­бый мир, за­час­тую со сво­им ус­та­вом. Пре­по­доб­ные со­вер­ша­ли дли­тель­ные пе­ре­хо­ды, что­бы оз­на­ко­мить­ся с жиз­нью то­го или ино­го мо­на­сты­ря, с чем-то со­гла­сить­ся, что-то от­верг­нуть, что­бы за­тем соз­дать свой мо­на­стырь. Имен­но так по­сту­пил вы­хо­дец Паф­нуть­е­ва мо­на­сты­ря Ио­сиф Во­ло­окий, по­жив­ший в Ки­рил­ло­ве, а за­тем ос­но­вав­ший Ио­си­фо-Во­ло­ко­лам­ский мо­на­стырь со сво­им, осо­бо стро­гим, мо­на­ше­ским ус­та­вом.

Осо­бый мир мо­на­сты­ря – это, в пер­вую оче­редь, осо­бый ду­хов­ный мир его ос­но­ва­те­ля.

Вот об ос­но­ва­те­лях рус­ских мо­на­сты­рей  мы и рас­ска­жем в сле­дую­щих гла­вах.

В Си­мо­но­вой сло­бо­де

«А по­задь-то, ко­ло­коль­ня-то вы­со­чен­ная, как све­ча… то Си­мо­нов мо­на­стырь, ста­рин­ный!..»

Иван Сер­гее­вич Шме­лев, «Ле­то Гос­под­не»

Ко­неч­но, мы на­зва­ли не все древ­ние рус­ские мо­на­сты­ри, лишь са­мые круп­ные — те, ко­то­рые со­хра­ни­лись до на­ших дней. О Си­мо­но­вом мо­на­сты­ре, где три­дцать лет про­вел пре­по­доб­ный Ки­рилл, ос­но­ва­тель Ки­рил­ло-Бе­ло­зер­ской оби­те­ли, упо­мя­ну­ли лишь вскользь. Вос­пол­ним же этот про­бел и по­ве­да­ем сна­ча­ла о судь­бе Ста­ро­го Си­мо­но­ва мо­на­сты­ря, а за­тем и Но­во­го.

Ос­но­ван Ста­рый Си­мо­нов мо­на­стырь Сер­ги­ем Ра­до­неж­ским в 1370 го­ду при со­гла­сии и с бла­го­сло­ве­ния ми­тро­по­ли­та Алек­сея и ве­ли­ко­го кня­зя Дмит­рия Ива­но­ви­ча Дон­ско­го. Хо­тя ос­но­ва­те­лем оби­те­ли счи­та­ют пле­мян­ни­ка пре­по­доб­но­го Сер­гия, Фе­до­ра, ко­то­рый при­об­рел пре­крас­ное ме­сто у Мед­вежь­их (поз­же — Лись­и­ных) пру­дов за Мо­ск­вой-ре­кой и по­ста­вил здесь цер­ковь Ро­ж­де­ст­ва Бо­го­ро­ди­цы. По церк­ви мо­на­стырь из­на­чаль­но на­зы­вал­ся Ро­ж­де­ст­вен­ским. Ме­ст­ность для строи­тель­ст­ва бы­ла вы­бра­на удач­но (ее еще из­древ­ле об­лю­бо­вал для сво­его се­ла боя­рин Куч­ка): с се­ве­ра ее ог­ра­ни­чи­вал глу­бо­кий ов­раг, а с за­пад­ной сто­ро­ны вы­со­кий и не ме­нее об­ры­ви­стый бе­рег Мо­ск­вы-ре­ки. Здесь бы­ло влаж­но, хо­ро­шо рос­ли тра­вы; сло­бод­ка бы­ла не­обы­чай­но кра­си­ва.

Спус­тя 140 лет де­ре­вян­ная цер­ковь при­шла в не­год­ность и на ее мес­те по­ста­ви­ли ка­мен­ный храм. В ле­то­пи­си за 1510 год

за­пи­са­но, что ка­мен­ная цер­ковь Ро­ж­де­ст­ва Пре­свя­тые Бо­го­ро­ди­цы на Ста­ром Си­мо­но­ве ос­вя­ще­на в пер­вую не­де­лю сен­тяб­ря пре­ос­вя­щен­ным Си­мо­ном-ми­тро­по­ли­том. От­че­го оби­тель, и са­ма ме­ст­ность, по­лу­чи­ли на­зва­ние Си­мо­но­вой. Есть и дру­гие объ­яс­не­ния – мол, эта зем­ля при­над­ле­жа­ла боя­ри­ну Сте­па­ну Ва­силь­е­ви­чу Хов­ре, ко­то­рый стал мо­на­хом в оби­те­ли, по­лу­чив в ино­че­ст­ве но­вое имя – Си­мон. Прав­да, в дан­ном слу­чае речь идет уже не о Ста­ром, а о Но­вом Си­мо­но­вом мо­на­сты­ре. Обе оби­те­ли на­хо­ди­лись не­по­да­ле­ку друг от дру­га и взаи­мо­дей­ст­во­ва­ли. Так, в Ста­рый Си­мо­нов обыч­но ухо­ди­ли мо­на­хи, дав­ший обет мол­ча­ния. Сю­да же на веч­ный по­кой при­но­си­ли из но­вой оби­те­ли и умер­ших мо­на­хов. Из­вест­но, что в Ста­рый Си­мо­нов ушел на вре­мя быв­ший ар­хи­ман­д­рит Но­во­го Си­мо­но­ва Ки­рилл. По­сле это­го он в 1396 го­ду ушел в Бе­ло­зер­скую зем­лю, что­бы ос­но­вать там мо­на­стырь сво­его име­ни.

Мы не слу­чай­но ска­за­ли, что в Ста­ром хо­ро­ни­ли умер­ших мо­на­хов. Это ме­сто, а вслед за ним и Но­вый Си­мо­нов, ста­ли усы­паль­ни­цей для мно­го слав­ных сы­нов Рос­сии. Из­вест­ный ис­то­рик Мо­ск­вы Иван Кузь­мич Кон­д­рать­ев в «Се­дой ста­ри­не Мо­ск­вы» пи­сал: «В мо­на­сты­ре по­гре­бе­но мно­го доб­ле­ст­ных лю­дей и ду­хов­ных особ. Ме­ж­ду про­чим, сын ве­ли­ко­го кня­зя Ди­мит­рия Дон­ско­го князь Кон­стан­тин Псков­ский, при­няв­ший здесь ино­че­ст­во, ми­тро­по­лит Вар­ла­ам, царь Си­ме­он Бек­бу­ла­то­вич, ге­не­рал-фельд­мар­шал Ва­лен­тин Пла­то­но­вич Му­син-Пуш­кин, по­эт Ве­не­ви­ти­нов и мно­гие дру­гие. В тра­пе­зе церк­ви Ро­ж­де­ст­ва Бо­го­ро­ди­цы на Ста­ром Си­мо­но­ве по­гре­бе­ны и вои­ны-ино­ки Пе­ре­свет и Ос­ля­бя. По про­ше­ст­вии 500 лет со дня Ку­ли­ков­ской бит­вы, в 1870 го­ду, над ни­ми сде­ла­на ме­тал­ли­че­ская гроб­ни­ца…»

Усы­паль­ни­ца Си­мо­но­ва мо­на­сты­ря – это ле­то­пись ис­то­рии Рос­сии и мы о ней по­го­во­рим в сле­дую­щей гла­ве, сей­час же – о ге­ро­ях Ку­ли­ков­ской бит­вы, ле­ген­дар­ных бо­га­ты­рях-мо­на­хах Трои­це-Сер­гие­ва мо­на­сты­ря, Ро­дио­не (Ан­д­риа­не) Ос­ля­би и Алек­сан­д­ре Пе­ре­све­те (в ми­ру боя­рин Врон­ский). Как вы знае­те, сам Сер­гий Ра­до­неж­ский от­пус­тил их с ве­ли­ким кня­зем Дмит­ри­ем Ива­но­ви­чем на бит­ву с Ма­ма­ем. Алек­сандр Псрес­вет всту­пил в еди­но­бор­ст­во с та­тар­ским бо­га­ты­рем Те­мир-мур­зой и, по­бе­див его, пре­до­пре­де­лил по­бе­ду рус­ско­го ору­жия в этой ис­то­ри­че­ской бит­ве. Тя­же­ло ра­не­ный, он на­шел в се­бе си­лы по­ра­зить вра­га и дос­ка­кать до ря­дов на­ших пол­ков. Оба рус­ских вои­на-мо­на­ха па­ли смер­тью храб­рых. Их те­ла бы­ли най­де­ны сре­ди мно­же­ст­ва дру­гих, пе­ре­ве­зе­ны в Си­мо­нов мо­на­стырь и за­хо­ро­не­ны в дре­вян­ной, из­на­чаль­ной, церк­ви Ро­ж­де­ст­ва Бо­го­ро­ди­цы. Поч­ти три­ста лет спус­тя бла­го­дар­ные по­том­ки воз­ве­ли в 1660 го­ду над ни­ми ка­мен­ные па­ла­ты. Ко­гда пе­ре­страи­ва­ли тра­пез­ную и ко­ло­коль­ню, то сво­ды по­след­них по­ста­ви­ли над ка­мен­ным скле­пом Ос­ля­би и Пе­ре­све­та. Уже в кон­це XVIII в. здесь по­ло­жи­ли ка­мен­ные над­гро­бия с опи­са­ни­ем их под­ви­гов, а в 1870 г. за­ме­ни­ли чу­гун­ны­ми пли­та­ми. То­гда же во­круг уст­рои­ли изящ­ный ме­тал­ли­че­ский ша­тер с се­ня­ми, о ко­то­ром упо­ми­на­ет Кон­д­рать­ев.

Но все это бы­ло са­мым ци­нич­ным об­ра­зом унич­то­же­но боль­ше­ви­ка­ми. Са­ма Ро­ж­де­ст­вен­ская цер­ковь и, со­от­вет­ст­вен­но, склеп с ос­тан­ка­ми ге­ро­ев, ока­за­лись на тер­ри­то­рии за­во­да «Ди­на­мо». По ре­ше­нию за­во­дской ад­ми­ни­ст­ра­ции сна­ча­ла снес­ли ко­ло­коль­ню и тра­пез­ную, за­тем в 1928 го­ду за­кры­ли цер­ковь и от­да­ли ее под склад. Че­рез не­ко­то­рое вре­мя в хра­ме обо­ру­до­ва­ли транс­фор­ма­тор­ную, а по­том и ком­прес­сор­ную стан­ции. На­пом­ним, что са­мо «ди­на­мо» — это ус­та­рев­шее на­зва­ние элек­три­че­ско­го ге­не­ра­то­ра по­сто­ян­но­го то­ка.

Де­ся­ти­ле­тия­ми, изо дня в день, ком­прес­сор­ные ма­ши­ны со­тря­са­ли уни­каль­ней­ший па­мят­ник ар­хи­тек­ту­ры XVI ве­ка, а виб­ра­ция, как из­вест­но, спо­соб­на раз­ру­шить все, ведь, по су­ти, это мик­ро-зем­ле­тря­се­ние.

Вид по­сто­ян­но со­тря­саю­щей­ся, буд­то в кон­вуль­си­ях, ста­рин­ной церк­ви был на­столь­ко дик и не­леп, что этот па­мят­ник не­хо­тя вы­ве­ли из ве­де­ния за­во­да и от­да­ли пат­ри­ар­хии. На­ча­лись рес­тав­ра­ци­он­ные ра­бо­ты – но раз­ве мож­но вос­ста­но­вить на­прочь унич­то­жен­ное?!

Впро­чем, судь­ба хра­ма Ро­ж­де­ст­ва Бо­го­ро­ди­цы в срав­не­нии с судь­бой мо­на­стыр­ско­го клад­би­ща мо­жет по­ка­зать­ся сча­ст­ли­вой. Там боль­ше­ви­ки в 1924 го­ду уст­рои­ли мо­ло­деж­ный клуб, глав­ным раз­вле­че­ни­ем в ко­то­ром бы­ли тан­цы на мо­ги­лах. Труд­но бы­ло бы по­ве­рить в ре­аль­ность та­ко­го клу­ба, ес­ли бы он был един­ст­вен­ным: тан­цы уст­раи­ва­ли и на дру­гих клад­би­щах. На­при­мер, на Пес­ча­ных, где бы­ли за­хо­ро­не­ны во­ен­ные ге­рои. Ве­ро­ят­но, су­ще­ст­во­вал не­кий внут­рен­ний при­каз, по ко­то­ро­му ве­се­лые гу­ля­ния нуж­но бы­ло уст­раи­вать на ос­тан­ках «вра­гов на­ро­да». На­чи­на­ние од­на­ко ус­пе­ха не име­ло: столь яв­ный са­та­низм от­пу­ги­вал да­же атеи­стов. То­гда ре­ши­ли над­гро­бия по­ва­лить на зем­лю, раз­бить и про­дать как строй­ма­те­риа­лы: Ро­гож­ско-Си­мо­нов­ский рай­со­вет раз­ре­шил про­да­вать мо­гиль­ные кам­ни на­се­ле­нию «на вы­воз» по 25—30 руб­лей.

К 1927 го­ду тер­ри­то­рию мо­на­стыр­ско­го клад­би­ща поч­ти пол­но­стью ос­во­бо­ди­ли от над­гроб­ных па­мят­ни­ков, а на ос­во­бо­див­шую­ся зем­лю пус­ти­ли сви­нок, а че­го, пусть по­ро­ют­ся, мо­жет че­го, и най­дут се­бе на корм.

Спус­тя два го­да бы­ло при­ня­то бо­лее ра­ди­каль­ное ре­ше­ние. По­сколь­ку свин­ки все-та­ки со­жрать сам храм Но­во­го Си­мо­но­ва мо­на­сты­ря не в со­стоя­нии, то на­до его взо­рвать. Взо­рвать ре­ши­ли но­чью и, что осо­бен­но уми­ля­ет, при­уро­чить эту тер­ро­ри­сти­че­скую ак­цию кон­чи­не Ле­ни­на. Ис­клю­че­ние сде­ла­ли толь­ко для ос­тан­ков двух пи­са­те­лей – про­заи­ка Сер­гея Ти­мо­фее­ви­ча Ак­са­ко­ва (на­вер­ное, кто-то из боль­ше­ви­ков оси­лил «Алень­кий цве­то­чек») и по­эта Дмит­рия Вла­ди­ми­ро­ви­ча Ве­не­ви­ти­но­ва (мо­жет, зна­ком­ст­во с Пуш­ки­ным по­мог­ло), их пе­ре­не­сли на Но­во­де­ви­чье.

Но­чью 21 ян­ва­ря 1930 г. жи­те­ли ок­ре­ст­ных до­мов в стра­хе пов­ска­ка­ли с по­сте­лей, раз­бу­жен­ные силь­ны­ми взры­ва­ми: это ли­к­ви­ди­ро­ва­ли «кре­пость цер­ков­но­го мра­ко­бе­сия» — па­мят­ник ар­хи­тек­ту­ры и ис­то­рии XIV— XIX» ве­ков. Боль­ше­ви­ки взо­рва­ли все церк­ви, Сто­ро­же­вую и Тай­ниц­кую баш­ни, пряс­ла мо­на­стыр­ских стен с при­ле­гаю­щи­ми зда­ния­ми боль­нич­ных, брат­ских и ар­хи­ман­д­рит­ских кор­пу­сов. Не ус­пе­ли взо­рвать лишь тра­пез­ную, баш­ни Ду­ло, Куз­неч­ную и Со­ле­вую, пряс­ла стен ме­ж­ду ни­ми, по­строй­ку под на­зва­ни­ем Су­ши­ло и брат­ский кор­пус у юж­ной сте­ны. Впро­чем, баш­ня Ду­ло, да­ла тре­щи­ну от вер­ха до ос­но­ва­ния.

На раз­бор­ку ру­ин мо­на­сты­ря вы­гна­ли во­семь ты­сяч мо­ск­ви­чей. Со­б­ран­ные кир­пи­чи бы­ли вы­ве­зе­ны, что­бы ис­поль­зо­вать их на но­во­строй­ках сто­ли­цы.

Ле­том 1930 го­да пе­ре­стал су­ще­ст­во­вать и Ли­зин пруд, по­лу­чив­ший свое на­зва­ние по «Бед­ной Ли­зе Ка­рам­зи­на». А что де­лать? Рай­он за­страи­вал­ся пред­при­ятия­ми и жи­лы­ми до­ма­ми. К про­шло­му воз­вра­та не бы­ло… И толь­ко в вось­ми­де­ся­тые го­ды ми­нув­ше­го сто­ле­тия ис­под­воль на­ча­лись рес­тав­ра­ци­он­ные ра­бо­ты в Со­ле­вой баш­не и дру­гих, чу­дом со­хра­нив­ших­ся, строе­ни­ях мо­на­сты­ря.

Лю­бовь к оте­че­ским гро­бам

«Два чув­ст­ва див­но близ­ки нам —

В них об­ре­та­ет серд­це пи­щу —

Лю­бовь к род­но­му пе­пе­ли­щу,

Лю­бовь к оте­че­ским гро­бам».

Алек­сандр Сер­гее­вич Пуш­кин

Мы при­вык­ли к ра­зо­бла­че­ни­ям и ни­ка­кие ужа­сы уже не по­ра­жа­ют во­об­ра­же­ния: по­ду­ма­ешь, клад­би­ще разрушили, тут ка­ж­дый день по те­ле­ви­зо­ру со­об­ща­ют о том, как жи­вых лю­дей грабят, насилуют, уби­ва­ют!

Что ж, мо­жет от­то­го жи­вых и убивают, что мы на­пле­ва­ли на мо­ги­лы на­ших пред­ков. От­сут­ст­вие мо­ра­ли — ос­но­ва для преступления, а сло­ва о том, что без про­шло­го нет бу­ду­ще­го, об­ре­та­ют ре­аль­ность уже в на­шем на­стоя­щем.

И еще од­но со­мне­ние: все лю­ди бы­ли кем-то при жиз­ни, сто­ит ли об этом вспо­ми­нать, ведь мерт­вым все рав­но? – Мерт­вым, мо­жет, и все рав­но – нам об этом знать не да­но. Но вот жи­вым-то не все рав­но: нам нуж­но ощу­ще­ние на­шей жиз­ни во вре­ме­ни, в дли­тель­ной пер­спек­ти­ве, нам нуж­ны об­раз­цы для по­ве­де­ния и да­же для за­вис­ти.

Ну, а на Си­мо­но­вом клад­би­ще все это бы­ло – вся рус­ская ис­то­рия или, вер­нее, ее боль­шой фраг­мент – са­мый ин­те­рес­ный и столь тща­тель­но иг­но­ри­руе­мый школь­ны­ми и ин­сти­тут­ски­ми учеб­ни­ка­ми. Нач­нем, хо­тя бы, с Гри­го­рия Сте­па­но­ви­ча Хов­ры, по­да­рив­ше­го зем­ли монастырю. Его внук, Иван Вла­ди­ми­ро­вич Хов­рин, по про­зва­нию Голова, стал ро­до­на­чаль­ни­ком Го­ло­ви­ных – мно­го­чис­лен­но­го и раз­ветв­лен­но­го. Мо­жет быть, самый про­слав­лен­ный из все­го ро­да граф Фе­дор Алексеевич, сподвижник Пет­ра I—ге­не­рал-ад­ми­рал, ге­не­рал-фельд­мар­шал, пер­вый ка­ва­лер ор­де­на Ан­д­рея Пер­во­зван­но­го.

Осо­бый раз­го­вор о Кон­стан­ти­не Дмит­рие­ви­че Псков­ском (1389—1434) – этим свет­лым не­бес­ным ры­ца­рем мог­ла бы гор­дить­ся лю­бая зем­ля, но он поя­вил­ся на Ру­си. Вось­мой сын Дмит­рий Дон­ско­го ро­дил­ся слиш­ком позд­но за че­ты­ре дня до смер­ти от­ца, а ему бы, а не Ва­си­лию, над­ле­жа­ло быть пер­вен­цем. У млад­ше­го – руд­ная доля: его удел мно­го раз ме­нял­ся, вслед­ст­вие пе­ре­де­лов ме­ж­ду брать­я­ми, по­ка, на­ко­нец, не ут­вер­дил­ся за Кон­стан­ти­ном Уг­лич.Был на­ме­ст­ни­ком ве­ли­ко­го кня­зя в Нов­го­ро­де, где его – слу­чай не­бы­ва­лый (на­до знать нрав и по­ряд­ки нов­го­род­цев!), при­ня­ли с рас­про­стер­ты­ми объ­я­тия­ми.

В Пско­ве в 1407 го­ду, князь одер­жал по­бе­ду над за­хват­чи­ка­ми из ор­де­на ме­че­нос­цев. Пско­ви­чи от­ме­ча­ли, что со вре­мен Дов­мон­та и Да­вы­да они не за­хо­ди­ли так да­ле­ко на не­мец­кие зем­ли и не би­ли ме­че­нос­цев так мощ­но. Ины­ми сло­ва­ми, Кон­стан­тин не толь­ко по­вто­рил под­виг сво­его пред­ка – Алек­сан­д­ра Нев­ско­го, раз­бив­ше­го нем­цев на Чуд­ском озе­ре, но и пре­взо­шел его, гро­мя вра­га на его зем­лях. Ка­ко­ва на­гра­да за под­виг? Как во­дит­ся за­висть, по­доз­ре­ние в из­ме­не и су­ро­вое на­ка­за­ние: в 1419 го­ду ве­ли­кий князь Ва­си­лий ли­шил его уде­ла, бо­яр его аре­сто­вал, се­ла и по­жит­ки от­пи­сал в свою каз­ну. Кон­стан­тин уе­хал в Нов­го­род (1420),где вновь был при­нят с че­стью и по­лу­чил при­го­ро­ды. В 1421 го­ду от­но­ше­ния ме­ж­ду брать­я­ми улуч­ши­лись, и Кон­стан­тин прие­хал в Мо­ск­ву. В борь­бе ве­ли­ко­го кня­зя Ва­си­лия Ва­силь­е­ви­ча с Юри­ем Га­лиц­ким Константин, не пом­ня зла, сто­ял на сто­ро­не пер­во­го. Умер в 1434 го­ду, бу­ду­чи мо­на­хом Си­мо­но­ва мо­на­сты­ря.

Не­по­да­ле­ку бы­ли за­хо­ро­не­ны ос­тан­ки ца­ря Си­ме­о­на Бек­бу­ла­то­ви­ча, по­стри­жен­ный здесь в 1595 го­ду и умер­ше­го в 1616 го­ду. Кто он та­кой и от­че­го он – царь? Стро­го го­во­ря, Си­ме­он – хан, пра­ви­тель бу­фер­но­го го­су­дар­ст­ва, соз­дан­но­го на Оке рус­ски­ми для за­щи­ты от на­бе­гов ка­зан­цев. По сво­ей при­хо­ди Иван Гроз­ный по­са­дил его на трон вла­сте­ли­на всей Ру­си, а се­бя по­ни­зил до зва­ния удель­но­го кня­зя, став про­стым Ива­ном Мо­с­ков­ским. Ка­за­лось бы, злая шут­ка, ко­то­рая не­из­беж­но долж­на бы­ла бы кон­чить­ся каз­нью Си­ме­о­на, ан нет. Го­су­дарь по­лу­чил сво­бо­ду, стал пра­ви­те­лем осо­бой зо­ны – оп­рич­ных зе­мель, за что и был бла­го­да­рен та­та­ри­ну. Лишь спус­тя два го­да он ос­во­бо­дил Бек­бу­ла­то­ви­ча от «за­ни­мае­мой долж­но­сти» и от­пра­вил его в Тверь и Торжок, что бы­ло от­нюдь не ма­ло, ес­ли вспром­нить, что Тверь дол­гое вре­мя ос­па­ри­ва­ла у Мо­ск­вы зва­ние сто­ли­цы Ру­си. Ца­рек был воз­вра­щён из по­чет­ной ссыл­ки во вре­мя крат­ко­го прав­ле­ния Лже­дмит­рия. На­до полагать, что че­хар­да «в выс­ших эше­ло­нах вла­сти» так на­дое­ла Си­ме­о­ну, что он по­чел за бла­го по­стричь­ся в мо­на­хи.

В Си­мо­но­вом мо­на­сты­ре ле­жал про­слав­лен­ный ге­не­рал-фельд­мар­шал, граф Ва­лен­тин Пла­то­но­вич Му­син-Пуш­кин (1735 — 1804),ко­то­рый в швед­скую вой­ну 1788 — 89 го­дов  два­ж­ды ко­ман­до­вал рус­ской ар­ми­ей, с ма­лы­ми си­ла­ми умел удер­жать за­вое­ван­ные зем­ли и кре­по­сти. К это­му же ро­ду, ос­но­ван­но­му Ми­хай­лом Ти­мо­фее­ви­чем Пуш­ки­ным, по про­зва­нию Му­са, при­над­ле­жал и Алек­сей Ива­но­вич (1744 — 1817), из­вест­ный ар­хео­лог, от­крыв­ший для нас «Сло­во о пол­ку Иго­ре­ве» и мно­гие дру­гие бес­цен­ные па­мят­ни­ки древ­ней рус­ской ли­те­ра­ту­ры. Это о нем и его ро­де Алек­сандр Сер­гее­вич Пуш­кин не без за­вис­ти (но и с иро­ни­ей!) пи­сал:

— Я гра­мо­тей и сти­хо­тво­рец,

  Я Пуш­кин про­сто, не Му­син…

Здесь по­кои­лись кня­зья Мсти­слав­ские, в том чис­ле и зна­ме­ни­тый Фе­дор Ми­хай­ло­вич — гла­ва Се­ми­бо­яр­щи­ны, три­ж­ды от­ка­зав­ший­ся за­нять рус­ский трон.

Кня­зья Уру­со­вы – по­том­ки Еди­гея Ман­ги­ту, лю­би­мо­го вое­на­чаль­ни­ка Та­мер­ла­на, иг­рав­ше­го за­тем боль­шую роль в Зо­ло­той Ор­де и сде­лав­ше­го­ся впо­след­ст­вии вла­де­тель­ным кня­зем Ногайским. Из это­го ро­да вы­шел Петр, убив­ший ту­шин­ско­го вора, а за­тем вы­ста­вив­ший но­во­го са­мо­зван­ца; и Се­мен Ан­д­рее­вич, нов­го­род­ский вое­во­да, раз­бив­ший по­ля­ков при Вер­хо­ви­цах.

Вообще, многие рус­ские князья, похороненные в Си­мо­но­ве монастыре, были тюрк­ско­го про­ис­хо­ж­де­ния. На­при­мер, Су­ле­шо­вы, ос­но­ва­те­ли ро­да ко­то­рых в кон­це XVI или в на­ча­ле XVII вв. вы­еха­ли из Кры­ма в Рос­сию; из них князь Юрий Ек­шее­вич (умер в 1643 го­ду) был боя­ри­ном, вое­во­дой в То­боль­ске и Нов­го­ро­де, а князь Ва­си­лий Ек­шее­вич (умер в 1641 го­ду) — крав­чим. Род кня­зей Су­ле­ше­вых, к со­жа­ле­нию, пре­сек­ся в по­след­ней чет­вер­ти XVII ве­ка.

От крым­ско­го та­та­ри­на На­рыш­ка, вы­ехав­ше­го в Мо­ск­ву в 1483 го­ду, про­изо­шел и рус­ский дво­рян­ский род Нарышкиных. Нарышкины воз­вы­си­лись в кон­це XVII ве­ка, бла­го­да­ря бра­ку ца­ря Алек­сея Ми­хай­ло­ви­час до­че­рью На­рыш­ки­на, На­таль­ей

Ста­рин­ный дво­рян­ский род Бах­меть­е­вых (или, как пи­са­ли в ста­ри­ну, Бах­ме­то­вых или да­же Бах­мио­то­вых) вел свое на­ча­ло от Ас­ла­ма Бах­ме­та (в кре­ще­нии — Ие­ре­мия),при­быв­ше­го в Мо­ск­ву к ве­ли­ко­му кня­зю Ва­си­лию Ва­силь­е­ви­чу, в 1469 го­ду, вме­сте со свои­ми род­ст­вен­ни­ка­ми — ца­ре­ви­ча­ми Ка­си­мом и Ягу­ном Бах­ме­та­ми. Сре­ди их про­слав­лен­ных по­том­ков Алек­сей Ни­ко­лае­вич (1744 — 1841), ге­не­рал от ин­фан­те­рии, уча­ст­ник Бо­ро­дин­ско­го боя, где ли­шил­ся но­ги, ге­не­рал-гу­бер­на­тор ни­же­го­род­ский, ка­зан­ский, сим­бир­ский и пен­зен­ский и член го­су­дар­ст­вен­но­го со­ве­та, и пи­са­тель­ни­ца Алек­сан­д­ра Ни­ко­ла­ев­на (1825-1901) – ав­тор по­пу­ляр­ных и де­ше­вых книг для де­тей, в ос­нов­ном о со­бы­ти­ях биб­лей­ской и цер­ков­ной жиз­ни.

На­до вспом­нить еще и Та­ти­ще­вых (их ро­до­на­чаль­ник Ва­си­лий Юрь­е­вич из­вес­тен ро­зы­ском во­ров, от­ку­да и его про­зви­ще  – Тать-ищ), к ро­ду ко­то­рых при­над­ле­жал наш про­слав­лен­ный ис­то­рик Ва­си­лий Ни­ки­тич (1686-1750).

И Бу­тур­ли­ны, ве­ду­щие свой род от «му­жа че­ст­на» Рад­ши — из вы­ход­ца из гер­ман­ских зе­мель, но со сла­вян­ским именем. Среди его по­том­ков осо­бо хо­чет­ся от­ме­тить Ни­ко­на Фе­до­ро­ви­ча Бу­тур­ли­на, за­щит­ни­ка Си­мо­но­ва мо­на­сты­ря от по­ля­ков, при­няв­ше­го схи­му под име­нем Исайи и скон­чав­ше­го­ся в Си­мо­но­вом мо­на­сты­ре в 1634 г.

Его мо­ги­ла, как и над­гро­бия Му­равь­е­вых, Бах­ру­ши­ных и мно­гих, очень мно­гих, других, включая пи­са­те­лей Пи­са­ре­ва и Пассека, были боль­ше­ви­ка­ми стер­ты с ли­ца зем­ли и, как они и надеялись, из па­мя­ти рус­ско­го народа.

Митрополиты и пер­вый пат­ри­арх

«Апо­сто­лы идут на­ве­щать Бо­го­ро­ди­цу»! За Мо­ск­ва-ре­ку — за Си­мо­нов — за Во­робь­е­вы го­ры лу­че­вой над­зем­ни­цей крас­ный звон».

Алек­сей Ми­хай­ло­вич Ре­ми­зов, «Не­уга­си­мые ог­ни»

Ко­неч­но, мо­на­стырь свя­зан не толь­ко с вос­по­ми­на­ния­ми о по­хо­ро­нен­ных здесь свет­ских ли­цах. В пер­вую оче­редь оби­тель хра­ни­ла па­мять о ду­хов­ных ли­цах, сво­их вос­пи­тан­ни­ках. Это быв­ший игу­мен Си­мо­но­ва мо­на­сты­ря Сер­гий Аза­ков, став­ший в по­след­ст­вии ря­зан­ским епи­ско­пом. Это нов­го­род­ский епи­скоп Ио­на и зна­ме­ни­тый инок Вас­си­ан (в ми­ру князь Ва­си­лий Ива­но­вич Ко­сой-Пат­ри­ке­ев), ос­ме­лив­ший­ся рез­ко воз­ра­зить про­тив­ не­за­кон­но­го раз­во­да ве­ли­ко­го кня­зя Ва­си­лия III с его бес­плод­ной же­ной Со­ло­мо­ни­ей Са­бу­ро­вой. По­след­ст­вия это­го спо­ра бы­ли ужас­ны – ве­ли­кий князь, жаждавший по­лу­чить наследника, не смот­ря на все воз­ра­же­ния при­бли­жен­ных,  раз­вел­ся с Со­ло­мо­ни­ей в но­яб­ре 1525 го­да и со­слал ее сна­ча­ла в Ро­ж­де­ст­вен­ский де­ви­чий мо­на­стырь, а за­тем, еще даль­ше – в Суз­даль­ский По­кров­ский монастырь. Вместе с тем, чтобы мо­раль­но обос­но­вать раз­вод бы­ла на­пи­са­на и рас­про­стра­не­на «По­весть о бес­но­ва­той же­не Со­ло­мо­нии», где бед­ную жен­щи­ну об­ви­ни­ли во всех  возможных, а пу­ще невозможных, грехах.

Инок Си­мо­но­ва мо­на­сты­ря Вас­си­ан за свою неуступчивость, а бо­лее за спо­ры по по­во­ду стя­жа­ния мо­на­сты­ря­ми зе­мель (об этом речь впе­ре­ди), был со­слан во вра­ж­деб­ный ему Ио­си­фо-Во­ло­ко­лам­ский мо­на­стырь, где и сги­нул без сле­да – то есть, был вти­ха­ря убит.

Си­мо­но­ва оби­тель свя­за­на и с име­нем пер­во­го рус­ско­го фи­ло­ло­га – Мак­си­ма Гре­ка (в ми­ру — Ми­ха­ил Три­во­лис), ко­то­рый так же, как и Вас­си­ан, по­стра­дал за свои воз­ра­же­ния про­тив раз­во­да ве­ли­ко­го кня­зя и за спо­ры с «ио­сиф­ля­на­ми». В 1524 го­ду его при­вез­ли в Си­мо­нов монастырь, а за­тем прак­ти­че­ски до кон­ца жиз­ни со­сла­ли во все ту же тюрь­му для не­со­глас­ных – Ио­си­фо-Во­ло­ко­лам­ский мо­на­стырь. Мак­си­ма не уда­ви­ли тай­но, воз­мож­но по­то­му, что он по­ка­ял­ся в сво­ей не­су­ще­ст­вую­щей ви­не. За­то уни­жа­ли дол­гие го­ды и не по­зво­ли­ли вер­нуть­ся на ро­ди­ну. Как же, та­ко­го рас­ска­жет о рус­ских по­ряд­ках! Что о нас ино­стран­цы по­сле это­го бу­дут ду­мать?!

Но бы­ли и бо­лее при­ят­ные вос­по­ми­на­ния. Си­мо­но­ва оби­тель мог­ла гордиться, что вос­пи­та­ла двух мо­с­ков­ских ми­тро­по­ли­тов Ге­рон­тия (с 1473) и Зо­си­му (с 1490),а так­же пер­во­го (!) рус­ско­го пат­ри­ар­ха Ио­ва (с 1588),который, как и его пре­ем­ни­ки – Гер­мо­ген, Ио­а­саф и Ио­сиф, был ар­хи­ман­д­ри­том Си­мо­но­ва мо­на­сты­ря. Эти ве­ли­кие лю­ди за­слу­жи­ли то­го, что­бы ска­зать о них, по край­ней ме­ре, хоть не­сколь­ко слов.

Ге­рон­тий был вна­ча­ле ми­тро­по­ли­том ко­ло­мен­ским, за­тем – мо­с­ков­ским (с 1473  по 1489). В 1479 го­ду он  ос­вя­тил  в Мо­ск­ве но­во­по­стро­ен­ный со­бор­ный храм Ус­пе­ния Бо­го­ма­те­ри, воз­ве­ден­ный италь­ян­цем Ари­сто­те­лем Фьораванти. По­чес­ти раз­де­ли­лись не­рав­но­мер­но – италь­ян­цу честь и сла­ва, а ми­тро­по­ли­та об­ви­ни­ли в том, что он ос­вя­тил храм не­вер­но, шел не по­со­лонь, то есть – со­вер­шал об­ход не по ча­со­вой стрелке. Это был оче­вид­ный на­го­вор. Ге­рон­тий сна­ча­ла пы­тал­ся оправдаться, а потом, махнув ру­кой и ос­та­вив сан, ушел в Си­мо­нов монастырь. Лишь с боль­шим тру­дом ве­ли­ко­му кня­зю Ива­ну III уда­лось уго­во­рить его вернуться. Уговорил и пра­виль­но сде­лал:Ге­рон­тий,в свою очередь, убедил кня­зя ра­зо­рвать хан­скую гра­мо­ту и по­кон­чить с игом. После смер­ти Ге­рон­тия его ме­сто ве­ли­кий князь пред­ла­гал за­нять Паи­сию Яро­сла­во­ву, игу­ме­ну Троицы, но тот не со­гла­сил­ся.

Ми­тро­по­ли­том мо­с­ков­ским в 1490 го­ду стал Зо­си­ма, ко­то­рый до это­го был ар­хи­ман­д­ри­том Си­мо­нова мо­на­сты­ря в Москве. Надо сказать, что Зо­си­ма – один из ум­ней­ших и об­ра­зо­ван­ней­ших лю­дей сво­его вре­ме­ни. Иван III по­лу­чал боль­шое удо­воль­ст­вие от об­ще­ния с этим человеком. В круг близ­ких дру­зей вхо­ди­ли пи­са­тель Фе­дор Курицын, иконописец Дионисий. Всех их, включая ми­тро­по­ли­та, Ио­сиф, игу­мен Ио­си­фо-Во­ло­ко­лам­ско­го мо­на­сты­ря об­ви­нил в ере­си жи­дов­ст­вую­щих. Что это та­кое? Фор­маль­но это пред­поч­те­ние Вет­хо­го За­ве­та Новому, отход от ос­нов пра­во­сла­вия в сторону иудаизма. Ре­аль­но – уп­рек в про­све­ти­тель­ст­ве и…в чем угод­но. Так, Ио­сиф Во­лоц­кий о гла­ве рус­ской церк­ви говорил, что тот из­де­ва­ет­ся над кре­ста­ми и ико­на­ми, от­ри­ца­ет за­гроб­ную жизнь, разве что по но­чам на мет­ле вер­хом не летает. Метод был вы­бран верный: обвинение чем чу­до­вищ­ней и нелепей, тем верней. Все ведь решат, что да, мол, мно­го бы­ло ска­за­но лиш­не­го и недоказуемого, но ведь ды­ма без ог­ня не бы­ва­ет, и ми­тро­по­лит яв­но дал  по­вод для недовольства. А сам обвинитель, при этом, про­сла­вит­ся как прин­ци­пи­аль­ный рев­ни­тель веры. А оп­рав­ды­вать­ся не вся­кий ре­шит­ся. Вот и Зо­си­ма ос­та­вил ми­тро­по­лию и по­се­лил­ся сна­ча­ла в Си­мо­нов­ом, а за­тем в Трои­це-Сер­гие­вом мо­на­сты­ре, где в 1496 го­ду и умер.

Пе­ре­лис­та­ем не­сколь­ко стра­ниц на­шей ис­то­рии, что­бы ос­та­но­вить­ся на уди­ви­тель­ной судь­бе Ио­ан­на, став­ше­го пер­вым рус­ским пат­ри­ар­хом Ио­вом. Он жил и вос­пи­ты­вал­ся в Ус­пен­ском мо­на­сты­ре го­ро­да Ста­ри­цы. Так бы все и про­дол­жа­лось, ес­ли бы эту тихую оби­тель в 1569 го­ду не по­се­тил царь Иван Гроз­ный. Го­су­дарь при­ме­тил об­ра­зо­ван­но­го юно­шу и воз­ве­ли­чил его, спо­соб­ст­во­вав воз­ве­де­нию его в ар­хи­ман­д­ри­ты, а за­тем пе­ре­ве­де­нию в Мо­ск­ву сна­ча­ла по­ста­вив во гла­ве бра­тии, где уже в 1571 — 1572 го­дах  Иов стал на­стоя­те­лем в Си­мо­но­ве мо­на­сты­ре. Карь­е­ра не­ви­дан­ная по сво­ей стре­ми­тель­но­сти! В 1581 го­ду он за­нял ко­ло­мен­скую ка­фед­ру, в 1586 го­ду стал ар­хи­епи­ско­пом рос­тов­ским, а 11 де­каб­ря то­го же го­да был по­став­лен вме­сто низ­ло­жен­но­го Дио­ни­сия  ми­тро­по­ли­том всея Ру­си. В 1588 г. по­сле дол­гих и на­стой­чи­во ве­ден­ных переговоров, в которых, это на­до осо­бо от­ме­тить сам Иов не при­ни­мал уча­стия, бы­ло по­лу­че­но со­гла­сие вос­точ­ных пат­ри­ар­хов на уч­ре­ж­де­ние в Рос­сии пат­ри­ар­ше­ст­ва. Рос­сий­ская цер­ковь ста­ла ав­то­ке­фаль­ной, не­за­ви­си­мой от Ви­зан­тии! Это в кор­не ме­ня­ло всю струк­ту­ру церк­ви и из­ме­не­ния эти дол­жен был про­из­ве­сти Иов. То­гда все  епи­скоп­ские ка­фед­ры бы­ли по­вы­ше­ны в ран­гах, от­кры­ты но­вые, на­ча­лось рас­про­стра­не­ние хри­сти­ан­ст­ва сре­ди ино­род­цев Ка­ре­лии, Ка­зан­ско­го края и Си­би­ри и под­держ­ка его в Гру­зии, ус­та­нов­ле­ние об­ще­цер­ков­ных празд­ни­ков не­ко­то­рым ста­рым свя­тым и ка­но­ни­за­ция новых. В 1591 го­ду пат­ри­ар­ху во гла­ве ос­вя­щен­но­го Со­бо­ра и Бо­яр­ской ду­мы при­шлось вы­сту­пить в ка­че­ст­ве су­дьи в де­ле об убий­ст­ве в Уг­ли­че ца­ре­ви­ча Ди­мит­рия,а в 1598 го­ду, по­сле смер­ти по­след­не­го из ди­на­стии Рю­ри­ков­чи­ей, ца­ря Фе­до­ра  Ивановичами в свя­зи с от­ка­зом от вла­сти ца­ри­цы Ири­ны, Иов ока­зал­ся во гла­ве рус­ско­го го­су­дар­ст­ва. Ко­неч­но, гла­ва церк­ви не мог дол­го воз­глав­лять Рос­сию, ей ну­жен был свет­ский вла­сти­тель. Во мно­гом обя­зан­ный Бо­ри­су Го­ду­но­ву сво­им са­ном, Иов пред­ло­жил Зем­ско­му со­бо­ру кан­ди­да­ту­ру Бо­ри­са и во гла­ве кре­ст­но­го хо­да при­шел к не­му 21 фев­ра­ля мо­лить его стать ца­рем. По смер­ти Бо­ри­са Го­ду­но­ва ос­тал­ся глав­ным по­кро­ви­те­лем мо­ло­до­го ца­ря Фе­до­ра Бо­ри­со­ви­ча.  Поз­же, во вре­мя борь­бы с Са­мо­зван­цем, пат­ри­арх по­слал в Поль­шу об­ли­чав­шую са­мо­зван­ст­во но­во­яв­лен­но­го Ди­мит­рия гра­мо­ту и, од­но­вре­мен­но, ста­рал­ся воз­дей­ст­во­вать на мя­ту­щий­ся рус­ский на­род, объ­яв­ляя ему, что но­вый «ца­ре­вич» – не царь, а ере­тик и рас­стри­га Гриш­ка От­репь­ев, пре­дан­ный про­кля­тию.

Ко­гда Лже­дмит­рий при­шел к вла­сти, Иов дол­жен был ос­та­вить пат­ри­ар­ший пре­стол и от­пра­вить­ся в Ста­риц­кий мо­на­стырь,что в Тверской области.

Его ме­сто за­нял Иг­на­тий – ки­при­от­ский грек, бе­жав­ший от ту­рок в Рим, а от­ту­да на Русь, где пер­вым при­вет­ст­во­вал Лже­дмит­рия, за что и был «на­гра­ж­ден» пат­ри­ар­ше­ст­вом. Все же От­репь­ев – рус­ский че­ло­век, и по­то­му по­ни­мал, что его, са­мо­зван­ца ра­но или позд­но сверг­нут и за­ступ­ни­че­ст­во ино­зем­ца-пат­ри­ар­ха ни­чем не по­мо­жет. От­то­го и по­слал его за бла­го­сло­ве­ни­ем к Ио­ву. Не труд­но до­га­дать­ся, что Иов бла­го­сло­ве­ния это­му, без пя­ти ми­нут униа­ту, не дал.

Добавим, что вто­ро­го рус­ско­го «пат­ри­ар­ха» со­вре­мен­ные ле­то­пи­си на­зы­ва­ют не ина­че как «су­щим вол­ком, ере­ти­ком», «му­жем глу­пым и пья­ни­цей, сра­мо­слов­цем и ко­щун­ни­ком». Конечно, это преуве­ли­че­ние, но весьма по­ка­за­тель­ное – лже­дмит­ри­ев­ско­го ие­рар­ха Иг­на­тия на Ру­си силь­но не лю­би­ли.

О дру­гих пат­ри­ар­хах мы рас­ска­жем поз­же, а сей­час – об игу­ме­не Си­мо­но­ва мо­на­сты­ря Ки­рил­ле, став­ше­го ос­но­ва­те­лем Ки­рил­ло-Бе­ло­зер­ско­го мо­на­сты­ря.

Ос­но­ва­тель

«…вот в этой са­мой ке­лье

В ней жил то­гда Ки­рилл мно­го­стра­даль­ный.

        Муж пра­вед­ный».

Алек­сандр Сер­гее­вич Пуш­кин, «Бо­рис Го­ду­нов»

Пре­по­доб­ный Ки­рилл Бе­ло­зер­ский ро­дил­ся в Мо­ск­ве в 1337 го­ду. Ро­ди­те­ли его бы­ли не бед­ны­ми и до­воль­но вы­со­ко­го зва­ния; они ра­но умер­ли, по­ру­чив си­ро­ту Кос­му (та­ко­го мир­ское имя Ки­рил­ла) за­бо­там ро­ди­ча — боя­ри­на Ти­мо­фея Ва­силь­е­ви­ча Вель­я­ми­но­ва, а он, че­ло­век в рус­ской ис­то­рии из­вест­ный – околь­ни­чий и вое­во­да Дмит­рия Дон­ско­го. Он слав­но бил­ся с та­та­ра­ми на бе­ре­гах Во­жжи, а на Ку­ли­ко­вом по­ле сло­жил го­ло­ву. Не пред­ви­дя та­ко­го пе­чаль­но­го ре­зуль­та­та, еще до бит­вы, сам ве­ли­кий князь за­ве­щал Ти­мо­фею Ва­силь­е­ви­чу, ес­ли что, по­за­бо­тить­ся о его де­тях. Точ­но так­же по­сту­пил и отец Кос­мы-Ки­рил­ла. В этом сов­па­де­нии кро­ет­ся ка­кая-то тай­на, ко­то­рую мы, ско­рее все­го, так и не уз­на­ем.

Прие­мыш-си­ро­та по­лю­бил­ся боя­ри­ну и он воз­вы­сил его, сде­лав ка­зна­че­ем, то есть управ­ляю­щим. Да толь­ко сам юно­ша меч­тал о дру­гом – не бо­гат­ст­во и не рат­ные под­ви­ги при­вле­ка­ли его, а ду­хов­ное по­при­ще. Вель­я­ми­нов же, воз­мож­но, хо­тел сде­лать Кос­му сво­им на­след­ни­ком, а по­то­му был ка­те­го­ри­че­ски про­тив его мо­на­ше­ст­ва. О том что­бы вый­ти из во­ли бла­го­де­те­ля, не­че­го бы­ло и ду­мать. Шли го­да, де­ся­ти­ле­тия, Кос­ма «раз­ме­нял» чет­вер­тый де­ся­ток, а там и пя­тый по­шел. Ка­за­лось, что так жизнь его и прой­дет в не­осу­ще­ст­ви­мых меч­тах о мо­на­ше­ст­ве. Все же, пред­ста­вил­ся бла­го­при­ят­ный слу­чай. В до­ме у боя­ри­на стал бы­вать пре­по­доб­ный  Сте­фан Мах­рищ­ский, че­ло­век в то вре­мя из­вест­ный и ува­жае­мый. Вот ему-то Кос­ма и от­крыл­ся. Сте­фан, ви­дя его ис­крен­ность, ре­шил по­мочь, но сде­лать это так, что­бы боя­рин не смог от­ка­зать. Сло­вом, Сте­фан и Кос­ма при­ду­ма­ли вот ка­кую хит­рость – ре­ши­ли изо­бра­зить де­ло так, буд­то мо­ло­дой че­ло­век уже при­нял по­стриг и стал мо­на­хом Ки­рил­лом. Рас­чет был на то, что ес­ли Вель­я­ми­нов страш­но раз­гне­ва­ет­ся и ни за что не за­хо­чет про­стить Кос­му, то мож­но бу­дет снять мо­на­ше­ские оде­ж­ды, не на­ру­шая обе­та. Ес­ли же со­гла­сить­ся с мо­на­ше­ст­вом вос­пи­тан­ни­ка, то то­гда же­ла­ние Кос­мы ис­пол­нит­ся на са­мом де­ле.

И вот, ко­гда Ти­мо­фей Ва­силь­е­вич по­про­сил Сте­фа­на бла­го­сло­вить его, тот от­ве­тил, что его уже бла­го­сло­вил Ки­рилл. Боя­рин уди­вил­ся, спро­сив, кто этот че­ло­век. Пре­по­доб­ный по­яс­нил: «Это Кос­ма, быв­ший ваш слу­га, ны­не став­ший мо­на­хом». Ко­неч­но Вель­я­ми­нов при­нял­ся кри­чать и ру­гать­ся. Мо­нах от­ве­чал сло­ва­ми из Свя­щен­но­го пи­са­ния о том, что нель­зя про­ти­вить­ся во­ле Божь­ей. По­том по­ки­нул дом боя­ри­на.

Вспыль­чи­вые лю­ди час­то от­ход­чи­вы. Да еще же­на Ири­на ста­ла усо­ве­щи­вать Вель­я­ми­но­ва, на­пом­ни­ла, что он на­кри­чал на мо­на­ха. Сло­вом, боя­рин по­же­лал при­ми­рить­ся со Сте­фа­ном: его по­зва­ли, Ва­си­лий Ти­мо­фее­вич по­про­сил у не­го про­ще­ния, а тот, в то­же свою оче­редь. По­ми­ри­лись. Так Кос­ма по­лу­чил про­ще­ние бла­го­де­те­ля и от­пра­вил­ся в Си­мо­но­ву оби­тель, где по­сле по­стри­га по­лу­чил имя Ки­рил­ла, ко­то­рое до то­го но­сил по­на­рош­ку.

Даль­ней­шие два­дцать лет жиз­ни Ки­рил­ла – это еже­днев­ный под­виг, ко­то­рый боль­шин­ст­ву лю­дей ока­зал­ся бы не по си­лам. Обыч­но жи­тия пре­по­доб­ных не вда­ют­ся в под­роб­но­сти и тем не­воль­но ума­ля­ют труд­но­сти, с ко­то­ры­ми встре­ча­лись еще не свя­тые, а обыч­ный мо­нах. Игу­мен Фео­дор, пле­мян­ник Сер­гия Ра­до­неж­ско­го, оп­ре­де­лил Ки­рил­ла уче­ни­ком к мо­на­ху Ми­хаи­лу, став­ше­му в по­след­ст­вии епи­ско­пом Смо­лен­ским. Ки­рилл не толь­ко под­ра­жал стар­цу, но и ста­рал­ся во всем его пре­взой­ти – и про­дол­жи­тель­но­сти по­стов, и в мо­лит­вен­ных бде­ни­ях. Сло­вом, он столь рья­но взял­ся за де­ло, что Ми­хаи­лу при­шлось вме­шать­ся: он за­пре­тил уче­ни­ку пи­тать­ся че­рез два дня на тре­тий, обя­зав есть вме­сте с ос­таль­ной бра­ти­ей, но не до­сы­та.

По­сле то­го, как Ми­ха­ил стал епи­ско­пом, на­стоя­тель от­пра­вил Ки­рил­ла в пе­кар­ню иди, как то­гда го­во­ри­ли, хлеб­ную. Это бы­ла тя­же­лая фи­зи­че­ская ра­бо­та: нуж­но бы­ло но­сить во­ду для ква­шен, ру­бить дро­ва, но­сить хлеб в тра­пез­ную. При­чем, сам Ки­рилл, при этом, ел ров­но столь­ко, что­бы не по­те­рять соз­на­ние и не упасть.

Сло­вом, он был к се­бе бо­лее строг, чем ос­таль­ные мо­на­хи. Мо­жет, по­это­му его и за­ме­тил Сер­гий Ра­до­неж­ский, ко­то­рый при­хо­дил к пле­мян­ни­ку. Те­перь игу­мен Трои­цы все ча­ще бы­вал в хлеб­ной и бе­се­до­вал толь­ко с Ки­рил­лом. По­слу­шать их бе­се­ды со­би­ра­лись все, вклю­чая и Фео­до­ра. На­вер­ное, на­стоя­тель Си­мо­но­ва мо­на­сты­ря рев­но­вал к мо­ло­до­му мо­на­ху или счи­тал, что ему на­зна­че­но не­дос­та­точ­но труд­ное по­слу­ша­ние. По­это­му и оп­ре­де­лил его в по­вар­ню. Но труд­но­сти жиз­ни толь­ко за­ка­ля­ли дух и ве­ру Ки­рил­ла: ед­ва не под­жа­ри­ва­ясь у ог­ня по­вар­ни, он го­во­рил се­бе: «Тер­пи, Ки­рилл, этот огонь, что­бы сим ог­нем мог из­бе­жать та­мош­не­го ог­ня». Все же, во вре­мя этой ра­бо­ты не­что про­изош­ло. Во-пер­вых, Ки­рилл стал уми­лять­ся и пла­кать при ви­де хле­ба, а, во-вто­рых, на­чал юрод­ст­во­вать, что­бы на­чаль­ст­во под­верг­ло его еще бо­лее су­ро­вым на­ка­за­ни­ям, ко­то­рый он на­де­ял­ся вы­тер­петь так же, как и те, че­рез ко­то­рые уже про­шел. Так про­шло де­вять лет. По­сле это­го Ки­рилл стал ие­ро­мо­на­хом, то есть свя­щен­ни­ком. Тем не ме­нее, не смот­ря на сан, он про­дол­жал ра­бо­ту в по­вар­не и все ча­ще уда­лял­ся в свою ке­лью, что­бы про­во­дить вре­мя в мол­ча­нии и мо­лит­вах. Ка­за­лось, его жизнь опе­ре­де­на. Но вот но­вый по­во­рот – в 1387-м го­ду Фео­до­ра из­би­ра­ют епи­ско­пом рос­тов­ским, а на его ме­сто ста­вят Ки­рил­ла. К это­му вре­ме­ни ста­ла его воз­рос­ла на­столь­ко, что в Си­мо­нов мо­на­стырь, к его на­стоя­те­лю по­тя­ну­лись лю­ди с мно­го­чис­лен­ны­ми прось­ба­ми со­ве­та, бла­го­слов­ле­ния, ис­це­ле­ния. Ки­рилл, ко­то­рый ис­кал ти­ши­ны и по­коя, от­ка­зал­ся от ар­хи­ман­д­рит­ст­ва. Он ушел в со­сед­ний Ста­рый Си­мо­нов мо­на­стырь, но и там не бы­ло по­коя. И вот то­гда ему бы­ло ви­де­ние не­кое­го бла­го­сло­вен­но­го се­вер­но­го края, ку­да ему сле­до­ва­ло ид­ти, что­бы там ос­но­вать оби­тель и об­рес­ти столь же­лан­ную ти­ши­ну. Но где ис­кать это ме­сто?

Тут в Си­мо­нов мо­на­стырь при­шел из Бе­ло­зер­ских зе­мель мо­нах Фе­ра­понт (в свое вре­мя он вме­сте с Ки­рил­лом при­нял по­стриг в мо­на­сты­ре). Игу­мен при­нял­ся его рас­спра­ши­вать о се­вер­ных зем­лях и по­нял, что имен­но ту­да ему сле­ду­ет от­пра­вить­ся, что­бы соз­дать но­вый мо­на­стырь. Труд­но при­ни­мать по­доб­ное ре­ше­ние в ше­сть­де­сят лет, ко­гда ка­жет­ся, что по­сле мно­же­ст­ва тя­же­лых фи­зи­че­ских ис­пы­та­ний жизнь уже на ис­хо­де.

Ска­жем, за­бе­гая на­пе­ред, что всех лет жиз­ни Ки­рил­ла бы­ло 90 и два по­след­них де­сят­ка он про­вел в бла­го­ус­т­ро­ен­ном мо­на­сты­ре, в ува­же­нии и по­че­те. В этом мо­на­сты­ре меч­та­ли ос­тать­ся мно­гие ме­ст­ные жи­те­ли, при­хо­ди­ли сю­да и мо­на­хи из Мо­ск­вы, из род­ной Си­мо­но­вой оби­те­ли.

Но это бы­ло по­том, а до это­го Ки­рил­ла ожи­да­ло еще мно­же­ст­во опас­ных при­клю­че­ний и, ка­за­лось бы, не­пре­одо­ли­мых про­блем. Один не­друг мно­же­ст­во раз пы­тал­ся сжечь ед­ва за­ро­див­шую­ся оби­тель, но, к сво­ему удив­ле­нию, так и не смог это­го сде­лать. Дру­гой за­пла­тил раз­бой­ни­кам, что­бы они ог­ра­би­ли мо­на­стырь. Два­ж­ды зло­деи при­бли­жа­лись к Ки­рил­ло-Бе­ло­зер­ско­му мо­на­сты­рю, но ви­де­ли там мно­же­ст­во воо­ру­жен­ных лю­дей и в стра­хе от­сту­па­ли. Не толь­ко ви­де­ния спа­са­ли но­вую оби­тель, бы­ли и го­ло­са, пре­дос­те­ре­гав­шие от опас­но­стей.

Скон­чал­ся пре­по­доб­ный Ки­рилл Бе­ло­зер­ский 9 ию­ня 1427 го­да в воз­рас­те, как мы уже ска­за­ли, де­вя­но­ста лет. Ушел из этой жизни со спокойным сознанием исполненного долга, испытывая усталость от праведных трудов. И о такой кончине можно только помечтать – это более чем достойное завершение жизни.

Между тем, монастырь, созданный этим москвичом на Русском Севере, продолжал свое славное существование, о чем мы расскажем в следующей главе.

«Се­вер­ная лав­ра»

 «К Ки­рил­лу — аз­буч­но­му свя­то­му,

   Под­слу­шать ма­ли­но­вок пе­ре­ли­вы,

   При­пасть к не­оп­ла­кан­но­му, род­но­му».

   Ни­ко­лай Алек­сее­вич Клю­ев

  Ки­рил­ло-Бе­ло­зер­ский мо­на­стырь, слов­но пре­крас­ное ви­де­ние, вы­плы­ваю­щее из глу­бин Си­вер­ско­го озе­ра, на­зы­ва­ли Се­вер­ной лав­рой, но лав­рой оби­тель так и не ста­ла – ее сла­ва ос­та­лось в да­ле­ком, еще до эпо­хи Ека­те­ри­ны Ве­ли­кой, про­шлом. При­чем здесь «са­мая про­све­щен­ная» им­пе­рат­ри­ца? – Да очень про­сто, нем­ка на рус­ском тро­не, за­иг­ры­вав­шая с фран­цуз­ски­ми про­све­ти­те­ля­ми, не зна­ла и не по­ни­ма­ла рус­ской ста­ри­ны. Она ото­бра­ла у мо­на­сты­ря его зем­ли и он, как де­ре­во, ли­шен­ное пи­таю­щих его кор­ней, за­сох, умер. Не со­всем прав­да, но от бы­ло­го бо­гат­ст­ва и ве­ли­чия ос­та­лись вос­по­ми­на­ния или – от­ра­же­ние на во­дах.

Впро­чем, в та­кой пе­ре­ме­не есть ло­ги­ка: сам Ки­рилл не толь­ко от­вер­гал вся­кое бо­гат­ст­во, но и по ус­та­ву за­пре­щал мо­на­хам иметь и в бу­ду­щем. Тем не ме­нее, мо­на­стырь стре­ми­тель­но раз­рас­тал­ся и не бы­ло сил, ко­то­рые мог­ли бы ос­та­но­вить ум­но­же­ние  как мо­на­хов, так и вла­де­ний. Тем бо­лее что оби­тель, соз­дан­ная мо­ск­ви­чом, поль­зо­ва­лась осо­бым по­кро­ви­тель­ст­вом сна­ча­ла ве­ли­ких мо­с­ков­ских кня­зей, а за­тем и ца­рей. Мно­гие по­бы­ва­ли здесь. И не толь­ко для то­го, что­бы по­кло­нить­ся свя­ты­не, бы­ли у них и по­ли­ти­че­ские ин­те­ре­сы. В 1447 го­ду сю­да при­был Ва­си­лий Тём­ный. Ос­ле­п­лен­ный свои­ми вра­га­ми, со­слан­ный в Во­ло­гду, он был вы­ну­ж­ден дать Дмит­рию Ше­мя­ке кре­ст­ное це­ло­ва­ние в том, что не ста­нет ис­кать вновь мо­с­ков­ско­го сто­ла. Си­туа­ция из­ме­ни­лась – дан­ное сло­во нуж­но  бы­ло за­брать, но вот с кре­ст­ным це­ло­ва­ни­ем не так про­сто. Его снять мог толь­ко свя­щен­ник вы­со­ко­го са­на. Что и сде­лал пре­ем­ник Ки­рил­ла игу­мен Три­фон, вер­нув, тем са­мым, на пре­стол ве­ли­ко­го кня­зя Ва­си­лия Вто­ро­го. По стран­но­му сте­че­нию об­стоя­тельств Три­фон умер в том же,1447 го­ду. По­сле его смер­ти мо­на­стырь буд­то вспом­нив о за­ве­тах ос­но­ва­те­ля ста­но­вит­ся цен­тром дви­же­ния не­стя­жа­тель­ст­ва, суть ко­то­ро­го мож­но вы­ра­зить сло­ва­ми – мо­на­сты­рям не при­ум­но­жать сво­их бо­гатств, мо­на­хам жить толь­ко тру­да­ми сво­их рук. Имен­но на этом на­стаи­вал Ки­рилл Бе­ло­зер­ский, эти же идеи раз­ви­вал инок мо­на­сты­ря пре­по­доб­ный Нил Сор­ский и жив­шие здесь его уче­ни­ки Вас­си­ан Пат­ри­ке­ев и книж­ник Гу­рий Ту­шин. Кста­ти ска­зать, в этот пе­ри­од, а он дос­та­точ­но ве­лик — с 1482 по 1515 год, мо­на­стырь не при­об­рел ни клоч­ка зем­ли. За­то весь­ма пре­ус­пел в мо­на­ше­ских тру­дах. Здесь тру­дил­ся один из ге­ни­аль­ных рус­ских ико­но­пис­цев – Дио­ни­сий. В 1424 го­ду пре­по­доб­ный Дио­ни­сий на­пи­сал при­жиз­нен­ный об­раз Ки­рил­ла Бе­ло­зер­ско­го, что яви­лось боль­шой ред­ко­стью, так как боль­шин­ст­во икон пре­по­доб­ных на­пи­са­но по­сле их смер­ти и их сход­ст­во с ре­аль­ны­ми про­то­ти­па­ми весь­ма ус­лов­но. Во­об­ще, Дио­ни­сий не толь­ко ико­но­пи­сец. В из­вест­ном смыс­ле его, по уни­вер­саль­но­сти да­ро­ва­ния, мож­но срав­нить с Ле­о­нар­до да Вин­чи. Он — мас­тер на все ру­ки, не­уто­ми­мый тру­же­ник, рез­чик по де­ре­ву, кни­го­пи­сец, плот­ник, куз­нец, не гну­шал­ся и пле­те­ни­ем  кор­зин. Ку­да важ­нее на­зван­ных уме­ний то, что Дио­ни­сий  ос­но­вал на Се­ве­ре не­сколь­ко мо­на­сты­рей, в том чис­ле два – на ре­ке Глу­ши­це, от­сю­да и его прозвание – Глу­шиц­кий.

Его уче­ни­ки про­дол­жи­ли тра­ди­ции ки­рил­лов­ско­го ико­но­пи­са­ния, со­хра­няв­шие­ся вплоть до 1917 го­да. Сре­ди мно­же­ст­ва икон, на­хо­див­ших­ся в мо­на­сты­ре, наи­боль­шим по­чи­та­ни­ем поль­зо­ва­лись ико­ны Богоматери – в раз­ных хра­мах оби­те­ли их все­го насчитывалось 88!

Здесь, в пре­крас­ных, но глу­хих, мес­тах бы­ла соз­да­на круп­ней­шая на Ру­си биб­лио­те­ка! Ее на­ча­ло по­ло­жил сам пре­по­доб­ный Ки­рилл, ко­то­рый при­нес с со­бой из Си­мо­но­ва мо­на­сты­ря 17 ру­ко­пис­ных книг. В даль­ней­шем мо­на­хи при­ум­но­жа­ли это на­сле­дие – к XVII ве­ку в биб­лио­те­ке бы­ло уже 2092 кни­ги. По со­вре­мен­ным мер­кам это ни­чтож­но ма­ло, ес­ли не учи­ты­вать, что ка­ж­дая из ру­ко­пи­сей  – уни­каль­ное тво­ре­ние без­вест­ных мо­на­хов, не го­во­ря уже об их по­тря­саю­щей кра­со­те!

Тут нуж­но ого­во­рить­ся: ес­ли сред­ст­ва элек­трон­ной ин­фор­ма­ции бу­дут раз­ви­вать­ся в та­ком же ла­ви­но­об­раз­ном тем­пе, то вско­ре оцен­ки книж­ных со­б­ра­ний из­ме­нять­ся и биб­лио­те­ка в две ты­ся­чи с лиш­ним то­мов бу­дет ка­зать­ся ска­зоч­ной рос­ко­шью. Ка­кой она, в сущ­но­сти, и яв­ля­ет­ся.

А что это бы­ли за кни­ги? Ну, во-пер­вых, это один из древ­ней­ших спи­сков «За­дон­щи­ны». Пом­ни­те? – «О жа­во­ро­нок, лет­няя пти­ца, ра­до­ст­ных дней уте­ха, взле­ти к си­ним не­бе­сам, взгля­ни на мо­гу­чий го­род Мо­ск­ву, вос­пой сла­ву ве­ли­ко­му кня­зю Дмит­рию Ива­но­ви­чу и бра­ту его, кня­зю Вла­ди­ми­ру Ан­д­рее­ви­чу! Слов­но бу­рей за­не­сло       со­ко­лов из зем­ли За­лес­ской в по­ле По­ло­вец­кое! Зве­нит сла­ва по всей зем­ле Рус­ской: в Мо­ск­ве ко­ни ржут, тру­бы тру­бят в Ко­лом­не, буб­ны бьют в Сер­пу­хо­ве, сто­ят зна­ме­на рус­ские у До­на ве­ли­ко­го на бе­ре­гу».

Мо­на­стыр­ская биб­лио­те­ка при­ум­но­жа­лась тру­да­ми пи­са­те­ля Еф­ро­си­на, речь о ко­то­ром в на­шей кни­ге еще впе­ре­ди.

Ру­ка­ми мо­на­хов соз­да­ва­лись и мощ­ные сте­ны оби­те­ли, пре­вра­щая ее в не­при­ступ­ную кре­пость. В Смут­ные вре­ме­на сю­да бы­ло су­ну­лись ли­тов­цы и по­ля­ки во гла­ве с па­ном Пе­соц­ким. Они при­шли сю­да в 1612 го­ду, кур по­во­ро­ва­ли, са­раи по­жгли, а мо­на­стырь — в те­че­ние двух лет оса­ды, так взять и не смог­ли. Точ­но так­же ус­тоя­ла и стар­шая се­ст­ра «се­вер­ной лав­ры» — Трои­ца. Рус­ская ве­ра ока­за­лась не по зу­бам «брать­ям-сла­вя­нам».

Осо­бым ис­пы­та­ни­ем для оби­те­ли ста­ло вре­мя прав­ле­ния Ио­ан­на Гроз­но­го, са­мо по­яв­ле­ние на свет ко­то­ро­го, а зна­чит и су­ще­ст­во­ва­ние во­об­ще, свя­за­но с Ки­рил­ло­вым мо­на­сты­рем. Де­ло в том, что на бе­ре­гах Си­вер­ско­го озе­ра в 1528 го­ду по­жа­ло­вал ве­ли­кий князь Ва­си­лий III вме­сте с мо­ло­дой же­ной Еле­ной Глин­ской. Прие­ха­ли для то­го, что­бы по­мо­лить­ся Гос­по­ду о да­ро­ва­нии на­след­ни­ка. По­мо­ли­лись, вско­ре ве­ли­кая кня­ги­ня за­бе­ре­ме­не­ла и в по­ло­жен­ный срок ро­ди­ла на­след­ни­ка, бу­ду­ще­го ца­ря Ива­на Гроз­но­го. В па­мять об этом в мо­на­сты­ре бы­ла по­строе­на цер­ковь во имя Ро­ж­де­ст­ва Ио­ан­на Пред­те­чи. Царь об этом об­стоя­тель­ст­ве сво­его ро­ж­де­ния знал и по­жерт­во­вал оби­те­ли ог­ром­ную сум­му в 28 000 руб­лей. Свою жизнь он на­ме­ре­вал­ся окон­чить там, где она и бы­ла вы­мо­ле­на. Он, пре­одо­ле­вая со­про­тив­ле­ние игу­ме­на, по­стриг­ся в Ки­рил­ло-Бе­ло­зер­ском мо­на­сты­ре, но умер, все же, не в оби­те­ли, где дер­жал для се­бя ке­лью.

Лю­бовь ве­ли­ких вла­сти­те­лей срод­ни не­на­вис­ти: царь Иван счи­тал мо­на­стырь ед­ва ли не сво­ей соб­ст­вен­но­стью и чрез­вы­чай­но рев­ни­во от­но­сил­ся к то­му, что здесь спа­се­ния ис­ка­ли его опаль­ные боя­ре.

Здесь в по­чет­ной ссыл­ке на­хо­ди­лись вое­во­да князь Воротынский – ге­рой Ка­зан­ско­го по­хо­да, ми­тро­по­лит Мо­с­ков­ский Ио­а­саф, ка­си­мов­ский ца­ре­вич Си­ме­он Бек­бу­ла­то­вич, уче­ный мо­нах Сильвестр – друг и со­вет­ник мо­ло­до­го ца­ря, ав­тор зна­ме­ни­то­го «До­мо­строя», боя­ре Ше­ре­ме­те­вы, кня­зья Во­ро­тын­ские и пред­ста­ви­те­ли мно­гих дру­гих знат­ных бо­яр­ских се­мей. Мно­гие из них де­ла­ли бо­га­тые вкла­ды. Так на них бы­ла по­строе­на  цер­ковь во имя свя­то­го кня­зя Вла­ди­ми­ра над мо­ги­лой кня­зя Вла­ди­ми­ра Ан­д­рее­ви­ча Во­ро­тын­ско­го, каз­нен­но­го вме­сте с же­ной и сы­новь­я­ми.

Гроз­ный не­ис­тов­ст­во­вал, пи­сал в мо­на­стырь: «Не боя­ре у вас – вы у них по­стриг­лись!» И еще: «…вы над Во­ро­тын­ским цер­ковь по­ста­ви­ли! Вон как – над Во­ро­тын­ским цер­ковь, а над чу­до­твор­цем нет. Во­ро­тын­ский в церк­ви, а чу­до­тво­рец (то есть, ос­но­ва­тель мо­на­сты­ря, Ки­рилл) за цер­ко­вью!» Ве­ли­кий ру­га­тель еще мно­го в чем об­ви­нил мо­на­хов то­го мо­на­сты­ря, где он и сам в кон­це жиз­ни при­нял по­стриг. Об­ви­не­ния бы­ли бес­смыс­лен­ные и не­спра­вед­ли­вые.

За­то им­пе­рат­ри­ца Ека­те­ри­на бы­ла со­вер­шен­но спо­кой­на, ко­гда под­пи­са­ла  указ о се­ку­ля­ри­за­ции мо­на­стыр­ских зе­мель, что бы­ло рав­но­силь­но смерт­но­му при­го­во­ру для ог­ром­но­го хо­зяй­ст­ва «се­вер­ной лав­ры». Спо­кой­ны бы­ли и боль­ше­ви­ки, ко­то­рые мо­на­стырь в 1924 го­ду за­кры­ли, а его по­след­не­го на­стоя­те­ля Ана­ста­сия рас­стре­ля­ли. Прав­да, в от­ли­чие от Со­лов­ков здесь уст­рои­ли не ла­герь, а му­зей, ко­то­рый ра­бо­та­ет и по­ны­не.

Возвращение Фе­ра­понта

«Ны­не же князь Ан­д­рей при­звал Фе­ра­пон­та к се­бе, да­бы воз­двиг­нуть мо­на­стырь Ро­ж­де­ст­ва Бо­го­ро­ди­цы близ Мо­жай­ска»

Дмит­рий Ми­хай­ло­вич Ба­ла­шов, «Го­су­да­ри Мо­с­ков­ские VIII. Во­ля и власть»

Мы рас­ска­за­ли о том, что Ки­рилл уз­нал о кра­со­тах Бе­ло­озе­рья от сво­его дру­га Фе­ра­пон­та, что на се­вер они от­пра­ви­лись вме­сте. Что же бы­ло по­том?Фе­ра­понт стал од­ним из мо­на­хов Ки­рил­ло-Бе­ло­зер­ско­го мо­на­сты­ря? Нет, не сто­ит счи­тать его не­за­мет­ной те­нью при Ки­рил­ле, свя­той Фе­ра­понт – че­ло­век уди­ви­тель­ной судь­бы. Он ро­дил­ся не­по­да­ле­ку от Мо­ск­вы, в Во­ло­ке Лам­ском или, как те­перь го­во­рят и пи­шут – Во­ло­ко­лам­ске. Как и Ки­рилл, он был не из бед­ной се­мьи, не­ко­то­рые ис­сле­до­ва­те­ли да­же счи­та­ют, что он был бо­яр­ско­го ро­да. До мо­на­ше­ст­ва его зва­ли Фе­до­ром По­ско­чи­ным. Оче­вид­но, он был мо­ло­же сво­его дру­га, с ко­то­рым од­но­вре­мен­но по­стриг­ся  в Си­мо­но­вом мо­на­сты­ре. По де­лам оби­те­ли он ез­дил в даль­ние края, в том чис­ле и в Бе­ло­озе­рье, о ко­то­ром он по­ве­дал Ки­рил­лу. Даль­ше, как мы уже ска­за­ли, они со­вер­ши­ли пе­ший пе­ре­ход и ока­за­лись на бе­ре­гах Си­вер­ско­го озе­ра, где по­на­ча­лу жи­ли со­вме­ст­но, в од­ной зем­лян­ке. Но вско­ре рас­ста­лись. И от­нюдь не из-за ссо­ры, про­сто у ка­ж­до­го из них бы­ла своя судь­ба: Ки­рил­лу су­ж­де­но бы­ло ос­но­вать свой мо­на­стырь, Фе­ра­пон­ту – чуть даль­ше, ме­ж­ду дву­мя озе­ра­ми, свой. Ре­ше­ние раз­де­лить­ся ока­за­лось вер­ным – до­воль­но ско­ро к од­но­му и дру­го­му на­ча­ли сте­кать­ся мо­на­хи, по­ло­жив тем са­мым на­ча­ло двух оби­те­лей. Из­вест­но, что Фе­ра­понт час­то хо­дил в гос­ти к сво­ему дру­гу и они по­дол­гу бе­се­до­ва­ли.

Из­вес­тие о двух но­вых мо­на­сты­рях дос­тиг­ло слу­ха ме­ст­но­го кня­зя Ан­д­рея Дмит­рие­ви­ча. Это был тре­тий сын Дмит­рия Дон­ско­го, по­лу­чив­ший по­сле смер­ти от­ца в удел до­воль­но уда­лен­ные друг от дру­га Бе­ло­озе­рье и Мо­жайск. Князь встре­чал­ся с обо­и­ми мо­на­ха­ми и по­сте­пен­но при­шел к вы­во­ду, что в мо­на­сты­ре ну­ж­да­ет­ся не толь­ко се­вер, но и Мо­жайск, ко­то­рый, хоть и ря­дом с Мо­ск­вой, но все же – сто­ли­ца удель­но­го кня­же­ст­ва. Ре­шив так, он вы­звал к се­бе Фе­ра­пон­та и при­нял­ся уго­ва­ри­вать его, ос­та­вив се­вер­ный край, где уже рос­ла и ши­ри­лась ос­но­ван­ная им оби­тель, ид­ти в Мо­жай­ске, что­бы и там по­стро­ить мо­на­стырь. Фе­ра­понт от­не­ки­вал­ся – труд­но бы­ло ос­та­вить ед­ва ро­ж­ден­ное де­ти­ще. Так и не дав окон­ча­тель­но­го от­ве­та кня­зю, он вер­нул­ся в свой мо­на­стырь и стал со­ве­то­вать­ся с мо­на­ха­ми, как быть. Тут на­до от­ме­тить, что Фе­ра­понт от­ка­зал­ся быть на­стоя­те­лем мо­на­сты­ря. Сей­час бра­тия да­ла со­вет: нуж­но ис­пол­нить во­лю кня­зя.

Что ж, при­хва­тив с со­бой од­но­го из мо­на­хов, мо­нах по­шел в об­рат­ном на­прав­ле­нии, к Мо­ск­ве.

На бе­ре­гу ре­ки Мо­ск­вы ря­дом с Мо­жай­ском, в Луж­ках, он на­шел кра­си­вое и удоб­ное ме­сто. По­лу­чив бла­го­сло­ве­ние от ме­ст­но­го епи­ско­па Фе­ра­понт на­чал строи­тель­ст­во хра­ма Ро­ж­де­ст­ва Бо­го­ро­ди­цы – од­но­имен­ный с тем, ко­то­рый он по­стро­ил в Бе­ло­озе­рье.

Князь весь­ма чтил этот мо­на­стырь, бо­лее чем дру­гие, на­хо­див­шие­ся вбли­зи, мо­на­сты­ри. На­стоя­те­лю его он вы­хло­по­тал сан ар­хи­ман­д­ри­та, пре­по­доб­но­го Фе­ра­пон­та по­ста­вил пер­вым на­стоя­те­лем и за­бот­ли­во по­ко­ил его ста­рость. По­сле это­го пре­по­доб­ный, бо­го­угод­но про­жив ос­та­ток жиз­ни сво­ей и 27 мая 1416 го­да, в глу­бо­кой ста­рос­ти, ото­шел к Гос­по­ду и с по­чес­тя­ми был по­гре­бен в этом мо­на­сты­ре.

А мо­на­стырь – час­то его на­зы­ва­ют по мес­ту Лу­жец­ким, за поч­ти семь ве­ков пе­ре­жил мно­го тяж­ких и горь­ких со­бы­тий. Он силь­но по­стра­дал в Смут­ное вре­мя и не сра­зу от­стро­ил­ся по­сле не­го. В до­ку­мен­тах на­ча­ла XVII ве­ка го­во­рит­ся, что «…все церк­ви ра­зо­ре­ны и кров­ли обож­же­ны», что в со­бор­ной церк­ви мно­го по­хи­ще­но, осо­бен­но ок­ла­ды икон, и со­су­ды свя­щен­ные и вся ут­варь цер­ков­ная; а «в ка­мен­ном хра­ме Ио­ан­на, где по­ло­же­ны мо­щи пре­по­доб­но­го на­ше­го Фе­ра­пон­та, пре­стол ра­зо­рен, па­ни­ка­ди­ло  — по­хи­ще­но; гроб пре­по­доб­но­го Фе­ра­пон­та со­хра­нил­ся це­лым», «в риз­ни­це ос­та­лись со­су­ды толь­ко де­ре­вян­ные, а ме­тал­ли­че­ские все по­хи­ще­ны: из об­ла­че­ний ос­та­лись боль­ше хол­що­вые, а пе­ле­ны и за­ве­сы цар­ских две­рей вы­бой­ча­тые; книг ос­та­лось са­мое ма­лое чис­ло». Сло­вом, ли­тов­цы с по­ля­ка­ми не стес­ня­лись, та­щи­ли все, по их мне­нию, цен­ное.

Вос­ста­нов­ле­ние хра­мов мо­на­сты­ря на­ча­лось с вкла­да кня­зя Дмит­рия Ми­хай­ло­ви­ча По­жар­ско­го, сде­лан­но­го в мар­те 1634 го­да.

Во вре­мя Оте­че­ст­вен­ной вой­ны 1812 го­да, ко­гда фран­цу­зы за­хва­ти­ли Мо­жайск, в Лу­жец­ком мо­на­сты­ре раз­мес­тил­ся вест­фаль­ский кор­пус мар­ша­ла Жю­но, пре­вра­тив­ший цер­ковь пре­по­доб­но­го в сто­ляр­ную. О со­стоя­нии церк­ви по­сле ос­тав­ле­ния мо­на­сты­ря фран­цу­за­ми ка­зна­чей Ио­а­саф док­ла­ды­вал сле­дую­щее: «Цер­ковь пре­по­доб­но­го Фе­ра­пон­та це­ла, но пре­стол и жерт­вен­ник не най­де­ны; ико­но­стас и свя­тые ико­ны це­лы и нев­ре­ж­де­ны, бал­да­хин над ра­кою пре­по­доб­но­го Фе­ра­пон­та цел и нев­ре­ж­ден, ток­мо об­раз пре­по­доб­но­го Фе­ра­пон­та, ко­то­рый ле­жал на ра­ке, не най­ден».

К это­му на­до до­ба­вить, что по­сле ухо­да фран­цу­зов весь мо­на­стырь был за­ва­лен тру­па­ми ло­ша­дей. Бо­лее то­го, оби­тель чуть не взле­те­ла на воз­дух, так как на про­ща­ние на­по­ле­о­нов­ские сол­да­ты рас­ки­да­ли по ней меш­ки с по­ро­хом и по­дожг­ли со­бор­ный ико­но­стас с древ­ни­ми ико­на­ми, но под­виг мо­на­стыр­ско­го слу­жи­те­ля Ива­на Мат­вее­ва, ко­то­рый, рис­куя жиз­нью, раз­бро­сал меш­ки с по­ро­хом и пре­дот­вра­тил взрыв, спас мо­на­стырь от раз­ру­ше­ния.

Но ни в ка­кое срав­не­ние не идут с эти­ми раз­ру­ше­ния­ми дей­ст­вия боль­ше­ви­ков – они в 1922 го­ду мо­на­стырь за­кры­ли,но еще в 1926 го­ду,не смот­ря на за­кры­тие,здесь шли при­го­тов­ле­ния к 500-ле­тию свя­то­го,но уже в 1928 го­ду цер­ковь на­ча­ли раз­би­рать, и к 1930 го­ду она бы­ла раз­ру­ше­на. На ее мес­те, ис­поль­зо­вав час­тич­но ее сте­ны, уст­рои­ли про­из­вод­ст­вен­ное по­ме­ще­ние и сде­ла­ли фун­да­мен­ты под стан­ки.

В го­ды Оте­че­ст­вен­ной вой­ны вбли­зи мо­на­сты­ря про­хо­ди­ли ожес­то­чен­ные бои. Ря­дом с со­бо­ром ус­та­нов­лен ис­се­чен­ный пу­ля­ми и ос­кол­ка­ми крест, на­хо­див­ший­ся на од­ном из ку­по­лов хра­ма.

Од­на­ко ни­че­го не ис­че­за­ет бес­след­но, тем бо­лее мо­щи свя­тых. В 1994 го­ду на­ча­лось воз­ро­ж­де­ние древ­ней оби­те­ли и на пред­по­ла­гае­мом мес­те за­хо­ро­не­ния пре­по­доб­но­го Фе­ра­пон­та был ут­вер­жден крест, во­круг не­го сре­ди за­рос­лей ре­пей­ни­ка за­цвел ни­кем не се­ян­ный ро­зо­вый и бе­лый кле­вер, буд­то это свя­тые мо­щи Пре­по­доб­но­го бла­го­уха­ли че­рез этот ду­ши­стый ко­вер. И дей­ст­ви­тель­но,спус­тя три го­да, при от­кры­тии фун­да­мен­тов Фе­ра­пон­то­ва хра­ма бы­ло об­на­ру­же­но ме­сто спу­да. Про­шло еще не­мно­го вре­ме­ни и 26 мая 1999 го­да по бла­го­сло­ве­нию ми­тро­по­ли­та Кру­тиц­ко­го и Ко­ло­мен­ско­го Юве­на­лия, мо­щи пре­по­доб­но­го Фе­ра­пон­та бы­ли об­ре­те­ны и воз­вра­ще­ны в вос­ста­нов­лен­ном хра­ме над­врат­ной церк­ви Пре­об­ра­же­ния Гос­под­ня, ко­то­рая в пер­вый раз упо­мя­ну­та в мо­на­стыр­ской ле­то­пи­си еще в 1629 го­ду.

Воз­вра­ще­ние мо­щей ос­но­ва­те­ля мо­на­сты­ря в вос­соз­дан­ную оби­тель мож­но объ­яс­нить лишь чу­дом. Пат­ри­арх Мо­с­ков­ский и Всея Ру­си Алек­сий II со­вер­шил ви­зит на Мо­жай­скую зем­лю 6 ию­ля 1999 го­да и на­чал его с по­кло­не­ния че­ст­ным мо­щам пре­по­доб­но­го Фе­ра­пон­та. На пред­став­лен­ном ему Ак­те об­ре­те­ния мо­щей Пре­по­доб­но­го Алек­сий II на­пи­сал: « Сла­ва Бо­гу, что еще од­на свя­ты­ня об­ре­те­на. К мо­щам пре­по­доб­но­го Фе­ра­пон­та, ос­но­ва­те­ля Мо­жай­ско­го Лу­жец­ко­го мо­на­сты­ря, по­чи­ваю­щим ны­не в оби­те­ли, бу­дут при­те­кать лю­ди Бо­жии, про­ся мо­лит­вен­но­го пред­ста­тель­ст­ва и ук­ре­п­ле­ния на сво­ем жиз­нен­ном пу­ти у под­виж­ни­ка зем­ли Рус­ской».

Так и вы­шло – чис­ло па­лом­ни­ков к чу­до­дей­ст­вен­ным мо­щам Фе­ра­пон­та рас­тет. Он слов­но вер­нул­ся к нам из сво­его да­ле­ка.

Вол­ны свя­то­сти

«Пра­во­слав­ным хри­стиа­нам ма­те­ри го­ро­дов Рос­сий­ско­го цар­ст­ва пре­име­ни­то­го ве­ли­ко­го го­су­дар­ст­ва — вся­ких чи­нов лю­дям, ко­то­рые еще душ сво­их от бо­га не от­вра­ти­ли, и от пра­во­слав­ной ве­ры не от­сту­пи­ли…»

    «Но­вая по­весть о пре­слав­ном рос­сий­ском цар­ст­ве»

Вол­ны свя­то­сти ис­хо­ди­ли от пре­по­доб­но­го Сер­гия Ра­до­неж­ско­го и рас­хо­ди­лись по всей Ру­си. Сре­ди пер­вых его уче­ни­ков был Афа­на­сий, поз­же так же стыв­ший свя­тым мо­на­хом – пре­по­доб­ным. Он на­чал с ра­бот на мо­на­стыр­ской кух­не, а впо­след­ст­вии стал пе­ре­пис­чи­ком книг. Ко­гда же серпуховской князь Вла­ди­мир Храб­рый за­хо­тел соз­дать в сво­ем уде­ле мо­на­стырь, то де­ло это Сер­гий Афа­на­сию. Так воз­ник серпуховской Вы­соц­кий мо­на­стырь. При рас­ста­ва­нии со сво­им уче­ни­ком Сер­гий ска­зал ему: «За все вре­мя, ко­то­рое ты про­вел со мной, ты ни ра­зу не ока­зал не­по­слу­ша­ния ни мне, ни бра­тии». Учи­тель на­столь­ко це­нил и в по­сле­дую­щие го­ды, что по­ру­чил ему вос­пи­та­ние то­го, ко­го про­чил в за­мес­ти­те­ли – Ни­ко­на Ра­до­неж­ско­го, о ко­то­ром мы уже рас­ска­за­ли в этой кни­ге. Сво­им же пре­ем­ни­ком Афа­на­сий из­брал од­но­го из мо­на­хов, ко­то­ро­му дал свое имя. Что­бы раз­ли­чать пер­во­го и вто­ро­го на­стоя­те­лей Вы­соц­ко­го мо­на­сты­ря их на­зва­ли Афа­на­си­ем Стар­шим и, со­от­вет­ст­вен­но, Афа­на­си­ем Млад­шим. Вто­рой за­нял ме­сто Пер­во­го, ко­гда тот – в 1387 го­ду, от­был в Кон­стан­ти­но­поль­ский мо­на­стырь. В Ви­зан­тии пре­по­доб­ный Афа­на­сий про­дол­жал пе­ре­пи­сы­вать кни­ги и не­ко­то­рые из них от­сы­лал в род­ную сер­пу­хов­скую оби­тель, на­при­мер, Ие­ру­са­лим­ский ус­тав мо­на­ше­ской жиз­ни — «Око церк­ви» и сбор­ник про­из­ве­де­ний очень по­пу­ляр­ных на Ру­си пи­са­те­лей: Си­ме­о­на Но­во­го Бо­го­сло­ва, Исаа­ка Си­ри­на, Ио­ан­на Зла­то­ус­та. Так, в книж­ных тру­дах и про­шли по­след­ние го­ды жиз­ни пре­по­доб­но­го Афа­на­сия, скон­чав­ше­го­ся в на­ча­ле XV ве­ка.

Не си­дел без де­ла и его за­мес­ти­тель, Афа­на­сий Млад­ший. По сло­вам из­вест­но­го рус­ско­го по­эта и ие­ро­мо­на­ха мо­с­ков­ско­го Чу­до­ва мо­на­сты­ря Ка­рио­на Истомина, он был «со­вер­ше­нен в постничестве, крепок в воз­дер­жа­нии, рев­но­стен в мо­лит­вах, тер­пе­лив в не­стя­жа­нии».

Треть­им на­стоя­те­лем Вы­соц­ко­го мо­на­сты­ря в 1395 го­ду стал Ни­ки­та, так­же уче­ник Сер­гия Радонежского. Этот ста­рец Ни­ки­та, в свою оче­редь, был учи­те­лем Паф­ну­тия Боровского, о ко­то­ром речь впе­ре­ди. Сей­час же мы хо­тим по­ве­дать о ко­ст­ром­ском Бо­го­яв­лен­ском мо­на­сты­ре, ос­но­ван­ном в 1425 го­ду стар­цем Ни­ки­той. В сред­ние ве­ка это бы­ла од­на из са­мых зна­ме­ни­тых и бо­га­тых оби­те­лей на Ру­си. Она бы­ла свя­за­на с па­мя­тью вну­ка Вла­ди­ми­ра Ан­д­рее­ви­ча Храб­ро­го, Ва­си­лия Яро­сла­ви­ча Сер­пу­хов­ско­го – че­ло­ве­ка уди­ви­тель­ной и гор­дой судь­бы. Пле­мян­ник ве­ли­ко­го кня­зя Ва­си­лия Тем­но­го он по­сле­до­ва­тель­но и до кон­ца был ве­рен вер­хов­но­му пра­ви­те­лю. Ко­гда в бою под Ев­фимь­е­вым мо­на­сты­рем ве­ли­кий князь Ва­си­лий Ва­силь­е­вич взят был в плен, из­ра­нен­ный Ва­си­лий ус­пел бе­жать с не­боль­шим чис­лом рат­ни­ков. От Ше­мя­ки он ушел в Лит­ву, где по­лу­чил от ко­ро­ля поль­ско­го в удел Брянск, Ста­ро­дуб и дру­гие ис­кон­ные рус­ские го­ро­да. Впро­чем, эта ко­ро­лев­ская ми­лость не сде­ла­ла кня­зя из­мен­ни­ком – оп­ра­вив­шись от ран, при­шел на по­мощь ве­ли­ко­му кня­зю и спо­соб­ст­во­вал пе­ре­ми­рию с Ше­мя­кой, а ко­гда тот вновь на­ру­шил дан­ное сло­во, по­мог Ва­си­лию Тем­но­му в во­ен­ном по­хо­де в 1452 го­ду. Увы, силь­ные ми­ра се­го пе­ре­мен­чи­вы в сво­их сим­па­ти­ях: в ию­ле 1456 го­да за «не­кую кра­мо­лу» князь Ва­си­лий Сер­пу­хов­ской был схва­чен в Мо­ск­ве и от­прав­лен в за­то­че­ние в Уг­лич, а в 1462 го­ду, ко­гда был от­крыт за­го­вор его сто­рон­ни­ков – «де­тей бо­яр­ских», со­би­рав­ших­ся вы­сво­бо­дить сво­его кня­зя из не­во­ли и бе­жать с ним, был пе­ре­ве­ден еще даль­ше, в Во­ло­гду, где уже при Ива­не Треть­ем и скон­чал­ся «в железах», то есть, в оковах. Ис­пы­та­ли на се­бе тя­жесть ве­ли­ко­кня­же­ско­го гне­ва и сы­но­вья сер­пу­хов­ско­го кня­зя – Ан­д­рей, Иван и Ди­мит­рий. По при­ка­за­нию онибы­ли за­ко­ва­ны воко­вы и по­са­же­ны в Уг­ли­че в тюрь­му, а Уг­лиц­кий удел был при­сое­ди­нен к ве­ли­ко­му кня­же­нию. Ко­гда ми­тро­по­лит стал про­сить Ива­на Третье­го за Ан­д­рея Ва­силь­е­ви­ча, то ве­ли­кий князь так от­ве­чал: « Жаль мне очень бра­та, но ос­во­бо­дить его я не мо­гу, по­то­му что не раз за­мыш­лял он на ме­ня зло, по­том ка­ял­ся, а те­перь опять на­чал зло за­мыш­лять и лю­дей мо­их к се­бе при­тя­ги­вать. Да это бы еще ни­че­го, но ко­гда я ум­ру, то он бу­дет ис­кать ве­ли­ко­го кня­же­ния по­до вну­ком мо­им, и ес­ли сам не до­бу­дет, то сму­тит де­тей мо­их, и ста­нут они вое­вать друг с дру­гом, а та­та­ры бу­дут Рус­скую зем­лю гу­бить, жечь и пле­нять, и дань опять на­ло­жат, и кровь хри­сти­ан­ская опять бу­дет лить­ся, как пре­ж­де, и все мои тру­ды ос­та­нут­ся на­прас­ны, и вы бу­де­те ра­ба­ми та­тар».

Все три бра­та по­гре­бе­ны в ко­ст­ром­ском мо­на­сты­ре.

К этой оби­те­ли, так же как и Ки­рил­ло-Бе­ло­зер­ской, тя­го­тел и внук Ива­на Третье­го – царь Гроз­ный. В 1559 го­ду по об­раз­цу мо­с­ков­ско­го Ус­пен­ско­го в мо­на­сты­ре был вы­стро­ен боль­шой ка­мен­ный со­бор, со­хра­нив­ший­ся и до­ны­не. Строи­те­лем его был игу­мен Иса­ия, а ос­вя­тил его в 1565 го­ду лю­би­мец Ива­на IV, рос­тов­ский ар­хи­епи­скоп Ни­кандр.

Вско­ре по­сле ос­вя­ще­ния царь Иван Ва­силь­е­вич дал в мо­на­стырь вклад — ру­ко­пис­ный сбор­ник и ми­ло­сты­ню по не­сча­ст­ным жерт­вам сво­его гне­ва, при­ка­зав их по­ми­нать еже­год­но чет­вер­то­го  ян­ва­ря. Кро­ме жертв Гроз­но­го, в си­но­ди­ке за­пи­са­ны ино­ки мо­на­сты­ря, уби­тые в 1608 го­ду поль­ско-ли­тов­ски­ми ок­ку­пан­та­ми во гла­ве с па­ном Ли­сов­ским (эти же во­яки штур­мо­ва­ли Трои­це-Сер­ги­ев мо­на­стырь, но без­ус­пеш­но).

Кон­чи­лась Сму­та и мо­на­стырь на­чал богатеть, в пер­вую оче­редь за­бо­та­ми ро­да Сал­ты­ко­вых. На их день­ги строи­лись хра­мы, ке­льи для игу­ме­нов и це­лые кор­пу­са для бра­тии, на них рас­пи­сы­ва­лись церк­ви и па­пер­ти «альф­ре­ско­вым пись­мом», сде­ла­ны свя­тые ико­ны, ок­ла­ды, риз­ни­ца и мно­гое дру­гое.

Уже по од­ной этой при­чи­не о древ­нем рус­ском ро­де Сал­ты­ко­вых нуж­но ска­зать подробнее. Согласно ле­ген­де ос­но­ва­те­лем ро­да стал

Ми­ха­ил Пру­ша­нин или Пра­ши­нич, «муж чес­тен из Прусс», жив­ший в на­ча­ле XIII ве­ка. Сын его Те­рен­тий был боя­ри­ном у кня­зя Алек­сан­д­ра Яро­сла­ви­ча Нев­ско­го и от­ли­чил­ся в Нев­ской бит­ве в 1240 го­ду. Пра­внук его Иван Се­ме­но­вич Мо­роз имел пять сы­но­вей, про­зы­вав­ших­ся Мо­ро­зо­вы­ми. Про­ис­хо­див­ший от од­но­го из них Ми­ха­ил Иг­нать­е­вич, по про­зва­нию Сал­тык или Со­лтык, был ро­до­на­чаль­ни­ком фа­ми­лии Сал­ты­ко­вых. При Ан­не Ио­ан­нов­не бы­ли воз­ве­де­ны в граф­ское дос­то­ин­ст­во крав­чий Ва­си­лий Фе­до­ро­вич Сал­ты­ков, род­ной дя­дя им­пе­рат­ри­цы и Се­мен Ан­д­рее­вич Сал­ты­ков, ге­не­рал-ан­шеф, мо­с­ков­ским ге­не­рал-гу­бер­на­тор. Наи­бо­лее из­вест­ны: Ан­д­рей Ми­хай­ло­вич (умер в 1522 го­ду), оруж­ни­чий (не оруженосец, а за­ве­дую­щий ар­се­на­лом) ве­ли­ко­го кня­зя Ва­си­лия Третье­го; Фе­дор Сте­па­но­вич (умер в 1715 г.) — один из со­рат­ни­ков Пет­ра Ве­ли­ко­го, по­слан­ный в 1711 го­ду во Фран­цию, Гол­лан­дию и Анг­лию, где ку­пил для Рос­сии 11 ко­раб­лей и 4 фре­га­та; граф Петр Семенович, который в 1714 го­ду на­чал служ­бу ря­до­вым сол­да­том гвардии, а уже во вре­мя Се­ми­лет­ней вой­ны, в 1759 го­ду, он – глав­но­ко­ман­дую­щий рус­ской ар­ми­ей!

Ко­неч­но, в се­мье не без уро­да – речь о Да­рье Ни­ко­ла­ев­не Сал­ты­ко­вой, (боль­ше из­вест­ной как «Сал­ты­чи­ха»), за­му­чив­шей за 7 лет 139 жен­щин, в том чис­ле ма­лень­ких де­во­чек. Ме­нее из­вест­но, сколь жес­то­ким бы­ло ее на­ка­за­ние – шесть лет (!) ее доп­ра­ши­ва­ли с при­ме­не­ни­ем пы­ток. За­тем при­го­во­ри­ли к смерт­ной каз­ни, но Ека­те­ри­на Ве­ли­кая «по­ми­ло­ва­ла» осужденную: лишенная дво­рян­ст­ва и фа­ми­лии, Да­рья Ни­ко­ла­ев­на бы­ла воз­ве­де­на в Мо­ск­ве на эша­фот, при­ко­ва­на к стол­бу, при­чем у нее на шее был при­ве­шен лист с над­пи­сью: «му­чи­тель­ни­ца и душегубица», и по­сле ча­со­во­го стоя­ния за­клю­че­на в под­зе­мель­ную тюрь­му в Ива­нов­ском мо­с­ков­ском де­вичь­ем мо­на­сты­ре, где и си­де­ла до 1779 го­да под сво­да­ми церк­ви, а за­тем до са­мой смер­ти в за­стен­ке, при­стро­ен­ном к сте­не хра­ма.

По­то­му ее, уро­ж­ден­ную Ива­но­ву, вы­со­чай­шим ука­зом ли­шен­ную фа­ми­лии му­жа, нель­зя счи­тать при­над­ле­жа­щей к слав­но­му ро­ду и дос­той­ной ле­жать ря­дом с ни­ми под сво­да­ми ро­до­вой усы­паль­ни­цы в Бо­го­яв­лен­ском хра­ме. В 1889 го­ду жи­во­пи­сец  Ва­си­лий Ва­силь­е­вич Ве­ре­ща­гин на­пи­сал кар­ти­ну, изо­бра­жаю­щую це­лый ряд Сал­ты­ков­ских гроб­ниц в усы­паль­ни­це мо­на­сты­ря.

На­до ска­зать, что мо­на­стырь осо­бен­но про­сла­вил­ся из-за хра­нив­шей­ся в нем ико­ны Смо­лен­ской Бо­го­ма­те­ри, не сго­рев­шей да­же в бу­шую­щем пла­ме­ни, ис­пе­пе­лив­шем поч­ти всю оби­тель. По­сле оче­ред­но­го по­жа­ра – в 1847 го­ду, мо­на­стырь бы­ло ре­ши­ли уп­разд­нить, но за­ступ­ни­че­ст­во Бо­го­ро­ди­цы спас­ло: хра­мы и ке­льи бы­ли вос­ста­нов­ле­ны и су­ще­ст­ву­ют по сей день.

Паф­ну­тий Бо­ров­ский

«Мне, брат, кто мо­на­стырь по­ру­чал? Са­ма пре­чис­тая Ца­ри­ца так ре­ши­ла, и, бо­лее то­го, по­же­ла­ла на этом мес­те про­сла­вить свое имя, и храм свой воз­двиг­ла, и бра­тию со­бра­ла, и ме­ня, ни­ще­го, дол­гое вре­мя пи­та­ла и ох­ра­ня­ла вме­сте с брат­нею.

«Рас­сказ о смер­ти Паф­ну­тия Бо­ров­ско­го»

Ос­но­ва­тель Бо­го­яв­лен­ско­го мо­на­сты­ря, о ко­то­ром мы толь­ко что рас­ска­за­ли, ста­рец Ни­ки­та был ду­хов­ным учи­те­лем пре­по­доб­но­го Паф­ну­тия, став­ше­го игу­ме­ном од­но­го из са­мых зна­ме­ни­тых рус­ских мо­на­сты­рей – Бо­ров­ско­го. Вот об этом че­ло­ве­ке и его оби­те­ли мы и хо­тим вам по­ве­дать.

Во вре­ме­на та­тар­ской за­ви­си­мо­сти жил в Бо­ров­ске сбор­щик да­ни – бас­как, ко­то­рый ре­шил по­рвать с Ор­дой, та­тар­ской ве­рой и стать рус­ским че­ло­ве­ком. В кре­ще­нии он стал на­зы­вать Мар­ти­ном, а сы­на сво­его на­рек Ива­ном. На­до по­ла­гать, до­ж­дал­ся быв­ший бас­как и по­яв­ле­ния на свет вну­ка Па­хо­ма, из­брав­ше­го ду­хов­ный путь – в два­дцать лет тот при­нял по­стриг в бли­жай­шем, Бо­ров­ском, мо­на­сты­ре и по­лу­чил но­вое имя – Паф­ну­тий. С этим име­нем он и ос­тал­ся на­все­гда в па­мя­ти рус­ско­го на­ро­да.

Впро­чем, и на­став­ник Паф­ну­тия, и сам он, ис­ка­ли спа­се­ния не в том мо­на­сты­ре, ко­то­рый и до­ны­не сто­ит в Бо­ров­ске. В нем пре­по­доб­ный игу­мен­ст­во­вал 13 лет, а за­тем уда­лил­ся от го­ро­да для то­го, что­бы жить в хвой­ных ле­сах – бо­ру (от­сю­да и на­зва­ние го­ро­да), в уе­ди­не­нии и без­мол­вии. Но, как это обыч­но бы­ва­ло, к свя­то­му на­ча­ли сте­кать уче­ни­ки: из бра­тии по­ки­ну­то­го им мо­на­сты­ря, и но­вые, по­же­лав­шие стать мо­на­ха­ми. Вот так и воз­ник но­вый Бо­ров­ский мо­на­стырь, по­лу­чив­ший имя ос­но­ва­те­ля — Паф­ну­тия. Под этим име­нем – Паф­ну­тие­ва-Бо­ров­ско­го он и стал из­вес­тен, хо­тя, ко­неч­но, оби­тель по­свя­ще­на не са­мо­му пре­по­доб­но­му, а — Ро­ж­де­ст­ву Бо­го­ро­ди­цы.

Паф­ну­тий, став игу­ме­ном но­во­го мо­на­сты­ря, не ме­нял сво­их при­вы­чек – не ми­ну­ты не си­дел без де­ла: ле­том ра­бо­тал в са­ду, осе­нью убил дро­ва, зи­мой плел се­ти. При этом, он со­блю­дал очень стро­гий пост: по по­не­дель­ни­кам и пят­ни­цам не при­ни­мал пи­щи, в сре­ду пи­тал­ся толь­ко хле­бом, а в ос­таль­ные дни раз­де­лял с бра­ти­ей тра­пе­зу, но ел очень ма­ло и, как от­ме­чал его ке­лей­ник, брат Ин­но­кен­тий: «Пи­щу же все­гда про­сил та­кую, что­бы бра­тии уго­дить, а сам все­гда худ­шее вы­би­рал. И не толь­ко в пи­ще, но и во всем ке­лей­ном уст­рое­нии до­воль­ст­во­вал­ся са­мым ма­лым. И оде­ж­ды его — ман­тия, ря­са, ко­жух, обувь бы­ли та­ки­ми, что ни од­но­му из ни­щих не го­ди­лись бы».

Во вре­мя го­ло­да он еже­днев­но кор­мил бо­лее 1000 че­ло­век, раз­да­вая все мо­на­стыр­ские за­па­сы. Не все мо­на­хи бы­ва­ли ра­ды это­му и то­гда Паф­ну­тий рас­ска­зы­вал крат­кую прит­чу о том, что вот од­на­ж­ды умер ни­ще­лю­бец, да ни­как не мог пе­рей­ти ог­нен­ную ре­ку, что­бы по­пасть в рай. Но тут яви­лись ни­щие, лег­ли жи­вым мос­том, и он пе­ре­шел в рай. При этом он объ­яс­нял, что ду­ши пе­ре­но­сят­ся в рай ан­ге­ла­ми, но толь­ко Гос­подь от­крыл, кто имен­но бу­дет воз­не­сен Его вест­ни­ка­ми: «Од­на ми­ло­сты­ня мо­жет спа­сти че­ло­ве­ка, ес­ли жи­вет он за­кон­но».

Кня­зья и боя­ре при­хо­ди­ли к Паф­ну­тию, ища у не­го со­ве­тов и бла­го­сло­ве­ний, но час­то не на­хо­ди­ли их: пре­по­доб­ный был су­ров к силь­ным ми­ра се­го и го­во­рил им в гла­за жес­то­кую прав­ду. Так, Дмит­ров­ский князь Ге­ор­гий Ва­силь­е­вич при­зна­вал­ся, что, ко­гда он шел к не­му на ис­по­ведь, у не­го ко­ле­ни под­ги­ба­лись от стра­ха. Не­за­дол­го до смер­ти Паф­ну­тий при­знал­ся: «Ше­сть­де­сят лет я об­щал­ся с князь­я­ми и боя­ра­ми и на­шел, что это од­но ис­пы­та­ние для ду­ши, а поль­зы ни­ка­кой!». Это ска­за­но из скром­но­сти – поль­за бы­ла, да­же и по­смерт­ная, осо­бен­но для тех, ко­го при­ве­чал Паф­ну­тий. Тот же князь Ге­ор­гий, вер­нее дух его, пред­стал пе­ред на­стоя­те­лем мо­на­сты­ря, что­бы по­бла­го­да­рить его, ска­зав: «Твои­ми свя­ты­ми мо­лит­ва­ми Бог дал мне доб­ро. Осо­бен­но же по­то­му, что ко­гда я шел на без­бож­ных под Алек­син, по­ка­ял­ся те­бе во всех гре­хах!»

А вот ка­кая ис­то­рия про­изош­ла с кня­зем Ва­си­ли­ем Сер­пу­хов­ским и Бо­ров­ским, о ко­то­ром мы уже рас­ска­зы­ва­ли. Он от­че­го-то не­вз­лю­бил стар­ца и его оби­тель, не за­хо­тел, что­бы на его зем­лях поя­вил­ся но­вый мо­на­стырь. И по­то­му по­дос­лал сво­его под­руч­но­го, та­та­ри­на, что­бы тот под­жег оби­тель. Паф­ну­тий встре­тил под­жи­га­те­ля лас­ко­во и дол­го бе­се­до­вал с ним. В ре­зуль­та­те, тот по­ка­ял­ся и, не со­вер­шив зло­дея­ния, от­был во­своя­си. Сам же «за­каз­чик» — князь Ва­си­лий, вско­ре по­пал в плен к та­та­рам. От­ку­да ему не­ожи­дан­но уда­лось бе­жать. Толь­ко вер­нув­шись до­мой, он уз­нал, что во все вре­мя его пле­на Паф­ну­тий мо­лил­ся о его ос­во­бо­ж­де­нии – по­то­му-то оно и уда­лось. Князь при­шел к свя­то­му с по­кая­ни­ем и поз­же вы­со­ко чтил его.

У Паф­ну­тия был дар про­зре­ния – он ви­дел в лю­дях то, че­го дру­гие – на­при­мер, его уче­ник и пре­ем­ник Ио­сиф, бу­ду­щий ос­но­ва­тель Во­лоц­ко­го мо­на­сты­ря, о них знать не мог­ли. При­шел од­на­ж­ды в оби­тель не­кий кре­сть­я­нин, встре­тил Ио­сиф и ска­зал, что он его зем­ляк и хо­тел бы стать мо­на­хом в его оби­те­ли. С этим из­вес­ти­ем мо­нах и при­шел к на­стоя­те­лю. Но тот, не ви­дя по­се­ти­те­ля, от­ве­тил: «На­пи­тав­ши это­го че­ло­ве­ка, от­пус­ти его, по­то­му что он не­до­б­рый!» Поз­же вы­яс­ни­лось, что «не­до­б­рый» — это са­мое мень­шее, что мож­но бы­ло ска­зать об убий­це, чьей жерт­вой стал не­вин­ный мо­нах.

Во­об­ще зло Паф­ну­тий чув­ст­во­вал осо­бо ост­ро и не до­пус­кал его в мо­на­стырь. Од­на­ж­ды при­шел в Бо­ров­ский мо­на­стырь не­кий стран­ст­вую­щий мо­нах и вновь Паф­ну­тий, еще не ви­дя его, ска­зал: «Ви­ди­те ли, что и ра­ди ино­чес­ко­го чи­на не очи­стил­ся от кро­ви!» По­том уз­на­ли в мо­на­хе боя­ри­на Ива­на Ко­то­ва, от­ра­ви­те­ля кня­зя Дмит­рия Ше­мя­ки.

Все знал и все ви­дел он и в ду­шах мо­на­хов сво­его мо­на­сты­ря. При­чем, зна­ние при­хо­ди­ло к не­му в ви­де ал­ле­го­ри­че­ских снов. Так при­снил­ся ему од­на­ж­ды эфи­оп, ко­то­рый бро­сал го­ря­щие го­лов­ни  в ке­льи двух мо­на­хов и по­хва­лял­ся, что сна­ча­ла их со­жжет, а вслед за тем и весь мо­на­стырь. Про­снув­шись, ста­рец по­слал за эти­ми мо­на­ха­ми, рас­спро­сил их, и они соз­на­лись, что хо­те­ли бе­жать, по­ка­за­ли со­б­ран­ные ве­щи и при­нес­ли по­кая­ние.

По­доб­ных при­ме­ров чу­дес­ных пред­ви­де­ний бы­ло мно­го.

Кро­ме это­го, Паф­ну­тий об­ла­дал и це­ли­тель­ским да­ром.Так,ко­гда у од­но­го мо­на­ха за­бо­лел глаз, свя­той ве­лел про­чи­тать ему 1000 раз Ии­су­со­ву мо­лит­ву.Тот усерд­но при­нял­ся ис­пол­нять по­ве­ле­ние и уже на по­ло­ви­не мо­литв боль ис­чез­ла! Ра­до­ст­ный он при­бе­жал к на­стоя­те­лю, ко­то­рый встре­тил его су­ро­во и ска­зал: «Про­чи­тай и вто­рую по­ло­ви­ну мо­литв». Как он мог уз­нать, что мо­нах по­вто­рил мо­лит­ву все­го 500 раз?

Из­вест­но, что в Бо­ров­ском мо­на­сты­ре ра­бо­тал из­вест­ный ху­дож­ник Дио­ни­сий. Сам он был мо­на­хом, но ра­бо­тал с ху­дож­ни­ка­ми- ми­ря­на­ми.

На­стоя­тель стро­го на­стро­го за­пре­тил ху­дож­ни­кам при­но­сить в мо­на­стырь мя­со и есть его. Они, в об­щем, ис­пол­ня­ли этот за­прет, но од­на­ж­ды все же при­нес­ли пи­рог с мяс­ной на­чин­кой. Ко­гда ре­ши­ли по­обе­дать, то ока­за­лось, что мя­со бы­ло ис­пор­чен­ным и в нем уже за­ве­лись чер­ви. Пи­рог при­шлось вы­ки­нуть, но, все же, Дио­ни­сий ус­пел схва­тить ку­сок, ко­то­рый втай­не съел. И тут же у не­го на­ча­лась че­сот­ка.

Паф­ну­тий, ко­то­рый уз­нал о про­ис­шед­шем, от­слу­жил мо­ле­бен с во­до­свя­ти­ем, ве­лел Дио­ни­сию омыть­ся свя­той во­дой, и ху­дож­ник  по­сле это­го омо­ве­ния пол­но­стью из­ба­вил­ся от че­сот­ки.

По­вто­ря­ем, по­доб­ных слу­ча­ев чу­дес и чу­дес­ных ис­це­ле­ний бы­ло мно­же­ст­во, но Паф­ну­тий тво­рил их не сам, а си­лой сво­ей ве­ры, по во­ле Гос­по­да. Ска­жем, од­на­ж­ды не­кий юно­ша ре­шил по­охо­тить­ся в мо­на­стыр­ском ле­су, что бы­ло стро­жай­ше за­пре­ще­но. Соб­ст­вен­но, это бы­ла да­же и не охо­та, а про­ка­за – из лу­ка юно­ша убил во­ро­на. Но на­ру­ше­ние за­пре­та на­ка­зуе­мо – тут же го­ло­ва юно­ши по­вер­ну­лась на сто­ро­ну, да так и ос­та­лась. И как же жить, ес­ли ты все вре­мя буд­то ог­ля­ды­ва­ешь­ся на­зад? Па­рень сде­лал един­ст­вен­ное, что мог­ло ему по­мочь – от­пра­вил­ся к на­стоя­те­лю и по­ка­ял­ся в сво­ем гре­хе. Паф­ну­тий от­слу­жил мо­ле­бен и осе­нил про­ви­нив­ше­го­ся кре­стом со сло­ва­ми: «Си­лою Че­ст­но­го и Жи­во­тво­ря­ще­го Кре­ста об­ра­тись на­пе­ред», и юно­ша ис­це­лил­ся.

Бо­лее шес­ти­де­ся­ти лет свя­той про­вел в мо­на­ше­ст­ве и срок его зем­ной жиз­ни по­до­шел к кон­цу. Его уче­ние Ин­но­кен­тий ос­та­вил уди­ви­тель­ное про­из­ве­де­ние, где ед­ва ли не по ми­ну­там опи­са­но, как че­ло­век по­сте­пен­но про­ща­ет­ся с этим ми­ром и все бо­лее уст­рем­ля­ет­ся в ми­ру выс­ше­му. Это по­ра­зи­тель­ный па­мят­ник ли­те­ра­ту­ры, ко­то­рый про­сто не с чем срав­нить.

Мы же за­кон­чим рас­сказ сло­ва­ми, о том что Паф­ну­тий умер на 88 го­ду жиз­ни, а его оби­тель об­ре­ла жизнь в ве­ках: в XVII ве­ке здесь на­хо­дил­ся в за­то­че­нии про­то­поп Ав­ва­кум, за­тем его вер­ные по­сле­до­ва­тель­ни­цы – боя­ры­ня Мо­ро­за и ее се­ст­ра Уру­со­ва, а со вто­рой по­ло­ви­ны это­го же ве­ка мо­на­стырь пре­вра­тил­ся в центр ста­ро­об­ряд­че­ст­ва.

На­встре­чу меч­те

«…идешь и не зна­ешь, что ждет впе­ре­ди: за пле­ча­ми — ку­ча из­бе­нок; и впе­ре­ди — ку­ча из­бе­нок; за пле­ча­ми — го­ро­да, ре­ки, гу­бер­нии, и мо­ре хо­лод­ное, и Со­лов­ки»

Ан­д­рей Бе­лый, «Се­реб­ря­ный го­лубь»

Мо­жет ли че­ло­век до­са­до­вать на за­слу­жен­ные по­хва­лы? Мо­жет, ес­ли ищет не зем­ной сла­вы, а не­бес­ной чис­то­ты. Имен­но так и про­ис­хо­ди­ло с мо­на­хом Ки­рил­ло-Бе­ло­зер­ско­го мо­на­сты­ря Сав­ва­ти­ем. Ни­кто тол­ком не зна­ет ни го­да, ни мес­та его ро­ж­де­ния, ни име­ни ро­ди­те­лей. Из­вест­но лишь, что во вре­ме­на ми­тро­по­ли­та Фо­тия (с 1408 по 1431 го­ды) он дол­го вре­мя был мо­на­хом Ки­рил­ло-Бе­ло­зер­ско­го мо­на­сты­ря. Из­вест­но, что мо­на­ше­ская жизнь труд­на и не ка­ж­до­му да­ет­ся сра­зу и с лег­ко­стью. Сав­ва­тий же, ка­за­лось, от ро­ж­де­ния был при­спо­соб­лен к су­ро­вой жиз­ни. Он умер­щв­лял свое те­ло мо­лит­вой, без ле­ни ис­пол­нял все мо­на­стыр­ские служ­бы, был в по­сто­ян­ном по­слу­ша­нии игу­ме­ну и мо­на­стыр­ской бра­тии. Го­во­ря про­ще, он был об­раз­цо­вым мо­на­хом, за что был хва­лим все­ми. Но имен­но эти по­хва­лы, и да­же сла­ва, вы­зы­ва­ли у не­го до­са­ду: он знал, что одоб­ре­ния сле­ду­ет ис­кать не у лю­дей, а у Гос­по­да. По­то­му и меч­тал уе­ди­нить­ся в ти­ши­не. С этой це­лью он по­ки­нул род­ную Ки­рил­ло­ву оби­тель и от­пра­вил­ся на Ва­ла­ам, меч­тая там об­рес­ти по­кой.

На­до ска­зать, что Спа­со-Пре­об­ра­жен­ский мо­на­стырь на ост­ро­ве Ва­ла­ам, что на озе­ре Не­во (ста­рое на­зва­ние Ла­дож­ско­го озе­ра, из ко­то­ро­го вы­те­ка­ет ре­ка Не­ва) – один из древ­ней­ших рус­ских мо­на­сты­рей и вре­мя его ос­но­ва­ния не­из­вест­но (при­ня­то счи­тать, что он воз­ник в на­ча­ле XIV ве­ка, а ос­но­ва­те­ля­ми его бы­ли пре­по­доб­ные Сер­гий и Гер­ман).

На Ва­лаа­ме о Сав­ва­тии слы­ша­ли и при­ня­ли его с ра­до­стью. – К до­са­де са­мо­го Сав­ва­тия. И вновь ис­то­рия по­вто­ри­лась: чем боль­ше тру­дил­ся вновь при­быв­ший, тем боль­ше его рас­хва­ли­ва­ли, по­ста­ви­ли да­же ру­ко­во­ди­те­лем при мо­ло­дых мо­на­хах. Так про­шло еще не­сколь­ко лет, по­ка он не ус­лы­шал о шес­ти не­оби­тае­мых Со­ло­вец­ких ост­ро­вах в сту­де­ном Бе­лом мо­ре. Это пус­тын­ное ме­сто сде­ла­лось глав­ной меч­той Сав­ва­тия, к ко­то­рой он и уст­ре­мил­ся, не смот­ря на свой, уже не­ма­лый, воз­раст. Мо­на­ху да­но бы­ло пре­одо­ле­вать лю­бые рас­стоя­ния на су­ше, но вот хо­дить по во­дам он не мог: на ост­ро­ва нуж­но бы­ло пе­ре­прав­лять­ся на лод­ке, а ме­ст­ные жи­те­ли, по­мо­ры, не хо­те­ли ту­да плыть. Два дня ту­да, да столь­ко же об­рат­но, лишь для то­го, что­бы вы­са­дить ста­ри­ка мо­на­ха на не­оби­тае­мом ост­ро­ве. Вот они и ре­ши­ли убе­дить Сав­ва­тия не де­лать это­го – мол, путь к ост­ро­ву опа­сен да и воз­мо­жен толь­ко в тихую лет­нюю по­го­ду. Слу­чи­лось что, не­ко­му и на по­мощь прий­ти, а мо­нах уже не­мо­лод, вся­кое мо­жет стать­ся. Ведь по­то­му ост­ров и не­оби­та­ем, что там труд­но вы­жить.

Сав­ва­тий ки­вал, буд­то со­гла­ша­ясь, а сам все рас­спра­ши­вал и так уз­на­вал мно­го но­во­го для се­бя о Со­лов­ках: что на ост­ро­ве есть год­ная для пи­тья во­да, что там мно­го ягод и гри­бов, что не толь­ко в при­бреж­ных мор­ских во­дах, но и в озе­рах во­дит­ся мно­го ры­бы, что хол­мы по­рос­ли ле­сом, из ко­то­ро­го мож­но по­стро­ить не толь­ко ке­лью, но и цер­ковь – сло­вом, он убе­ж­дал­ся, что луч­ше­го мес­та для пус­тын­но­жи­тель­ст­ва и для соз­да­ния но­во­го мо­на­сты­ря и не сыс­кать.

Ры­ба­ки же, счи­тая, что мо­нах не до кон­ца по­ни­ма­ет, ожи­даю­щие его труд­но­сти, ска­за­ли пря­мо:

— О, стар­че! Чем ты ста­нешь пи­тать­ся или во что оде­вать­ся на ост­ро­ве, бу­ду­чи в столь пре­клон­ном воз­рас­те и ни­че­го не имея? И как ты бу­дешь один жить в хо­лод­ной стра­не, в даль­нем рас­стоя­нии от лю­дей, ко­гда ты уже не в си­лах ни­че­го сам для се­бя сде­лать?

     Мо­нах же от­ве­чал на этом:

      — Я имею та­ко­го Вла­ды­ку, ко­то­рый при­ро­ду ста­ри­ка де­ла­ет юной, рав­но как и мла­ден­ца взра­щи­ва­ет до лет пре­клон­ной ста­рос­ти. Он обо­га­ща­ет бед­ных, да­ет не­об­хо­ди­мое ни­щим, оде­ва­ет на­гих, и ма­лою пи­щею до­сы­та на­сы­ща­ет го­ло­даю­щих.

      Ус­лы­шав та­кие сло­ва, од­ни по­мо­ря­не уди­ви­лись муд­ре­но­му от­ве­ту, а дру­гие ста­ли на­сме­хать­ся над, как им ка­за­лось, бес­печ­но­стью стар­ца. Кто-то да­же ска­зал: «На Бо­га на­дей­ся, а сам не плошай».

Глав­ное же со­стоя­ло в том, что все от­ка­за­лись плыть на остров. И Сав­ва­тий дол­жен был на вре­мя от­ка­зать­ся от во­пло­ще­ния сво­ей меч­ты. Он по­шел к устью ре­ки Выг, ко­то­рая впа­да­ет в Онеж­скую гу­бу Бе­ло­го мо­ря. Там, при ча­сов­не, жил мо­нах Гер­ман. Пре­по­доб­ный Сав­ва­тий не­ко­то­рое вре­мя про­жил у не­го. По­со­ве­то­вав­шись ме­ж­ду со­бой и по­ло­жив­шись на Бо­га, оба мо­на­ха ре­ши­лись ид­ти и вме­сте по­се­лить­ся на Со­ло­вец­ком ост­ро­ве. Они по­строи­ли лод­ку, взя­ли с со­бой не­мно­го еды и оде­ж­ды, а так­же ору­дия тру­да, в ча­ст­но­сти – мо­ты­ги, и по­плы­ли к не­ве­до­мо­му и не­оби­тае­мо­му ост­ро­ву. Греб­ли по оче­ре­ди весь день до но­чи, по­том дрей­фо­ва­ли до ут­ра. С рас­све­том – сно­ва на вес­ла… До­б­ра­лись на тре­тьи су­тки и пер­вым де­лом ус­та­но­ви­ли на бе­ре­гу крест (это бы­ло в 1429 го­ду). Уда­лив­шись в глубь ост­ро­ва на 12 верст (поч­ти 12 ки­ло­мет­ров) и дой­дя до го­ры Се­кир­ной, пре­по­доб­ные ино­ки уви­де­ли на бе­ре­гу озе­ра кра­си­вую ме­ст­ность, где и ре­ши­ли ос­та­но­вить­ся для по­сто­ян­но­го жи­тель­ст­ва. Здесь они по­строи­ли ке­лью и на­ча­ли жить.

Сав­ва­тий и Гер­ман до­бы­ва­ли се­бе пи­щу в по­те ли­ца – раз­рых­ля­ли поч­ву мо­ты­га­ми и за­се­ва­ли при­ве­зен­ны­ми се­ме­на­ми.

Ме­ж­ду тем по­мо­ря­не уз­на­ли о том, что ост­ров стал оби­тае­мым и по­за­ви­до­ва­ли монахам. Они рас­су­ж­да­ли так: « Мы здесь жи­вем ис­по­кон ве­ков, здесь же и ры­бу ло­вим се­бе на про­пи­та­ние. Мог­ли бы дав­ным-дав­но по­се­лить­ся на ост­ро­ве да не­охо­та бы­ло, но все рав­но он наш и мы его ни­ка­ко­му не от­да­дим».

Шу­меть шумели, но пе­ре­се­лять­ся на ост­ров не спе­ши­ли – на са­мом де­ле он был им не нужен. Лишь один ры­бак вме­сте со сво­ей семь­ей ос­ме­лил­ся пе­ре­ехать на Со­лов­ки. Здесь он сру­бил из­бу, а жил тем, что ло­вил ры­бу в озе­ре. До по­ры ему не при­хо­ди­лось встре­чать­ся с мо­на­ха­ми и те о но­вом со­се­де ни­че­го не зна­ли. По­это­му и встре­ча по­лу­чи­лась не­ожи­дан­ной. Од­на­ж­ды Сав­ва­тий ус­лы­шал зву­ки уда­ров и жен­ские кри­ки. Зная, что на ост­ро­ве нет женщин, он был уверен, что кри­ки ему по­чу­ди­лись. Все же он рас­ска­за об этом про­ис­ше­ст­вии Гер­ма­ну. В мо­мент рас­ска­за вновь по­слы­ша­лись кри­ки. На этот раз их яв­ст­вен­но ус­лы­ша­ли оба монаха, и со­мне­вать­ся в их ре­аль­но­сти бы­ло не­воз­мож­но. Гер­ман по­спе­шил на крик и вско­ре уви­дел пла­чу­щую жен­щи­ну. Она рас­ска­за­ла стар­цу о том, что с ней при­клю­чи­лось. «Ко­гда я шла на озе­ро к сво­ему му­жу, — на­ча­ла она, —    ме­ня встре­ти­ли два све­то­зар­ных юно­ши и, схва­тив, силь­но би­ли пруть­я­ми, го­во­ря: «уй­ди­те от это­го мес­та, вы не­дос­той­ны здесь жить, по­то­му что Бог на­зна­чил его для пре­бы­ва­ния ино­ков; ско­рее же уй­ди­те от­сю­да, что­бы не по­гиб­нуть вам злой смер­тью». По­сле то­го све­то­зар­ные юно­ши ста­ли не­ви­ди­мы».

Гер­ман от­ве­тил жен­щи­не: «Те­перь вам ве­до­ма во­ля Бо­жья» и вер­нул­ся в ке­лью, что­бы все рас­ска­зать Сав­ва­тию.

А се­мья ры­ба­ка в тот же день, собрав­шись, по­ки­ну­ла остров. И дол­гое вре­мя боль­ше ни­кто не от­ва­жи­вал­ся по­се­лить­ся на ост­ро­ве.

Слу­чи­лось так, что од­на­ж­ды Гер­ман от­пра­вил­ся на ма­те­рик за продуктами, но ко вре­ме­ни его воз­вра­ще­ния по­го­да ис­пор­ти­лась и плыть по бу­шую­ще­му мо­рю бы­ло не­воз­мож­но. По­это­му он ос­тал­ся до вес­ны, а Сав­ва­тий ока­зал­ся один на ост­ро­ве. Его тя­же­лая жизнь и мно­гие труд­но­сти опи­са­ны Житии. Очень обидно, что ку­да бо­лее скуд­ные при­клю­че­ния пи­ра­та Алек­сан­д­ра Сель­кир­ка ста­ли ос­но­вой для при­клю­чен­че­ско­го ро­ма­на «Ро­бин­зон Кру­зо», а жизнь Сав­ва­тия на Со­лов­ках так и ос­та­лась без вни­ма­ния.

Труд­но пе­ре­ска­зать все – для это­го ну­жен объ­ем романа. Скажем лишь, что Сав­ва­тий так и не встре­тил­ся с Гер­ма­ном, а, по­чув­ст­во­вав при­бли­же­ние смерт­но­го часа, нашел в се­бе си­лы пе­ре­плыть в лод­ке на ма­те­рик и оты­скать священника, чтобы тот со­бо­ро­вы­вал его. Да толь­ко тот спе­шил к уми­раю­ще­му кре­сть­я­ни­ну и про­сил пре­по­доб­но­го по­до­ж­дать до утра. Но раз­ве мож­но ска­зать смер­ти: «По­до­ж­ди!» Она приходит, когда пожелает. Вот так и вышло, что Сав­ва­тий был пре­дан зем­ле не на сво­ем острове, а на бе­ре­гах ре­ки Вы­ги. Лишь спус­тя го­ды его не­тлен­ные мо­щи бы­ли пе­ре­ве­зе­ны на Со­ло­вец­кий остров. Но это уже дру­гая история. Она по­ве­ст­ву­ет о вто­ром ос­но­ва­те­ле мо­на­сты­ря – пре­по­доб­ном Зо­си­ме. И мы вам о нем сейчас расскажем.

   Зо­си­ма

«От­че­го, — спро­сил бе­лец у ино­ка,

       На пи­ру Бо­рец­кой

       На бо­яр ру­кою ты ука­зы­вал

              И блед­нел от стра­ха?

       Что, Зо­си­ма, ви­дел ты за тра­пе­зой?..»

 Алек­сандр Ива­но­вич Одо­ев­ский, «Зо­си­ма»

Ми­нул все­го год, как на Со­лов­ки при­был вто­рой ос­но­ва­тель мо­на­сты­ря, Зо­си­ма. Кто он та­кой? Он был ме­ст­ный уро­же­нец, из нов­го­род­ско­го се­ла Тол­вуй, что на бе­ре­гу Онеж­ско­го озе­ра. Ро­ди­те­ли его, Гав­ри­ил и Вар­ва­ра, да­ром что про­стые лю­ди, обу­чи­ли сы­на гра­мо­те и стро­го­сти жиз­ни. Зо­си­ма с дет­ст­ва мно­го чи­тал, тща­тель­но изу­чал свя­щен­ные кни­ги. Ко­гда при­шло вре­мя об­за­вес­тись семь­ей, Зо­си­ма от­ка­зал­ся же­нить­ся и ушел жить в ле­са. Стро­го го­во­ря, та­кое доб­ро­воль­ное от­шель­ни­че­ст­во с чте­ни­ем мо­литв и со­блю­де­ни­ем по­стов, еще нель­зя на­звать мо­на­ше­ст­вом: юно­ше ну­жен был на­став­ник. Он и поя­вил­ся. Это был Гер­ман Со­ло­вец­кий, ко­то­рый го­ре­вал о раз­лу­ке с Сав­ва­ти­ем, не зная, что друг его уже умер. От Гер­ма­на Зо­си­ма уз­нал о не­на­се­лен­ных ост­ро­вах в Бе­лом мо­ре и о труд­но­стях, ко­то­рые при­шлось пре­тер­петь двум мо­на­хам. На­до ли го­во­рить, что юный Зо­си­ма стал меч­тать о жиз­ни на этом ост­ро­ве, как ко­гда-то меч­тал о Со­лов­ках и сам Сав­ва­тий. Раз­ни­ца со­стоя­ла в том, что в сво­их меч­тах Зо­си­ма ви­дел се­бя вто­рым Сав­ва­ти­ем: не зная и не ви­дя ни­ко­гда пре­по­доб­но­го, он был уже про­дол­жа­те­лем его де­ла.

И вот оба ино­ка, учи­тель и уче­ник, уже плы­вут на лод­ке к пус­тын­но­му ост­ро­ву. Пла­ва­ние про­шло ус­пеш­но. Вы­са­див­шись на бе­рег, они со­ору­ди­ли вре­мен­ное жи­лье – па­лат­ку (в сво­ем сло­ва­ре Вла­ди­мир Даль по­яс­ня­ет: па­лат­ка — на­мет, ша­тер, лег­кий ос­тов, об­не­сен­ный и по­кры­тый хол­стом или тка­нью, для ка­ко­го-ли­бо при­юта). Ночь они про­ве­ли в мо­лит­вах – пе­ли псал­мы Да­ви­да, мо­ли­лись Хри­сту и Бо­го­ро­ди­це о бла­го­сло­ве­нии жиз­ни на ост­ро­ве.

Ут­ром сле­дую­ще­го дня Зо­си­ма, ед­ва вы­гля­нул из па­лат­ки, как был ос­ле­п­лен яр­ким лу­чом све­та. Он под­нял гла­за и уви­дел на об­ла­ках ве­ли­че­ст­вен­ный, кра­си­вый храм, от ко­то­ро­го и шел тот яр­кий свет. Удив­лен­ный и, од­но­вре­мен­но сму­щен­ный пер­вым в сво­ей жиз­ни ви­де­ни­ем, Зо­си­ма вер­нул­ся в на­мет. Гер­ман сра­зу же за­ме­тил пе­ре­ме­ну в юно­ше и при­сту­пил к не­му с рас­спро­са­ми: « По­че­му ты, из­ме­нил­ся в ли­це? Ис­пу­гал­ся че­го-то? Или уви­дел что-то для се­бя но­вое и не­обыч­ное?»

 В от­вет на эти сло­ва Зо­си­ма рас­ска­зал, как он уви­дел луч све­та, ис­хо­див­ший с не­бес, а так­же храм, стоя­щих на об­ла­ках, буд­то они бы­ли твер­дью.

Гер­ман не­воль­но вспом­нил о Сав­ва­тии – как тот ус­лы­шал кри­ки, не по­ве­рил сво­им ушам и вот так же обо всем по­ве­дал ему. Вспом­нил он и о сло­вах, ко­то­рые ска­за­ли све­то­зар­ные юно­ши ры­бач­ке. Зна­чит, и прав­да, что ост­ров это пред­на­зна­чен для мо­на­ше­ской жиз­ни. Рас­су­див так, он ска­зал юно­ше:

— Не стра­шись и не бой­ся, так как мне ка­жет­ся, что угод­но Гос­по­ду че­рез те­бя  со­брать здесь мно­же­ст­во мо­на­хов.

Так бы­ло вы­ска­за­но пред­ска­за­ние, что Зо­си­ма, сам не быв­ший до то­го ни в од­ном мо­на­сты­ре, ста­нет ос­но­ва­те­лем свя­той оби­те­ли. Но это­му су­ж­де­но бы­ло свер­шить­ся еще не ско­ро. По­ка что, мо­на­хи, усерд­но по­мо­лив­шись Бо­гу, при­ня­лись за де­ло: пре­ж­де все­го, на­ча­ли ру­бить де­ре­вья, не­об­хо­ди­мые для по­строй­ки ке­лий, за­тем по­строи­ли ке­льи и об­не­сли ог­ра­дой двор. Пи­щу се­бе они до­бы­ва­ли в по­те ли­ца сво­его, об­ра­ба­ты­вая зем­лю и за­се­вая ее се­ме­на­ми.

И вновь по­вто­ри­лась ис­то­рия: Гер­ман уе­хал за про­дук­та­ми на ма­те­рик и не смог вер­нуть­ся из-за не­по­го­ды – на­ча­лись осен­ние бу­ри, по­шел снег, а там во­ду и льдом ско­ва­ло. Зо­си­ма, как ко­гда-то Сав­ва­тий, ос­тал­ся на ост­ро­ве в пол­ном оди­но­че­ст­ве. Что бы­ло тя­же­ло стар­цу, то юно­ше бы­ло мно­го­крат­но труд­ней. И де­ло тут не в фи­зи­че­ских тя­го­тах жиз­ни. Кто бы­вал на Рус­ском Се­ве­ре даль­ше 64-ой па­рал­ле­ли, тот зна­ет, сколь стран­ные эти мес­та с по­лу­го­до­вым днем и столь же про­дол­жи­тель­ным мра­ком но­чи. Как бы­ст­ро – на гла­зах, зри­мы­ми рыв­ка­ми здесь рас­тут тра­вы: толь­ко бы ус­петь до на­сту­п­ле­ния хо­ло­дов; как про­зрач­на тол­ща вод – ка­жет­ся ру­кой до дна дос­тать, ан нет, там мет­ры; как низ­ко не­бо – ка­жет­ся, что от его сво­да от­ра­жа­ет­ся эхом твой го­лос; как сквозь си­не­ву не­бес про­све­чи­ва­ет без­дон­ная чер­но­та кос­мо­са; как ощу­ти­мо муд­ры ва­лу­ны…. сло­вом, стран­ные это мес­та, пре­крас­ные и опас­ные, здесь воз­мож­но то, что не­мыс­ли­мо в сред­ней по­ло­се Рос­сии. Осо­бен­но на не­оби­тае­мых ост­ро­вах, ко­гда че­ло­век ос­та­ет­ся один на один с ди­кой при­ро­дой. В Жи­тии го­во­рит­ся, что Зо­си­му сму­ща­ли бе­сы, и у нас нет ни ма­лей­ше­го со­мне­ния в том, что так оно и бы­ло. То он впа­дал в уны­ние, ко­гда ру­ки са­ми со­бой опус­ка­лись и жизнь ка­за­лась бес­смыс­лен­ной; то воз­ни­ка­ли со­блаз­ни­тель­ные или, на­обо­рот – страш­ные, об­ра­зы. При­зрач­ные хищ­ни­ки об­сту­па­ли Зо­си­му со всех сто­рон, ядо­ви­тые змеи полз­ли к его но­гам. Но он на­шел дей­ст­вен­ный спо­соб борь­бы с на­ва­ж­де­ния­ми – рас­сме­ял­ся и ска­зал:

—  О ни­чтож­ная си­ла вра­жья! Ес­ли вы имее­те от Бо­га власть, то де­лай­те со мною, что хо­ти­те; ес­ли же не имее­те, то по­на­прас­ну тру­ди­тесь!

А по­том он гром­ко пел псал­мы Да­вы­до­вы: сна­ча­ла сто сем­на­дца­тый – «Об­сту­пи­ли ме­ня, ок­ру­жи­ли ме­ня, но име­нем Гос­под­ним я низ­ло­жил их», за­тем пса­лом ше­сть­де­сят седь­мой – «Да вос­ста­нет Бог, и рас­то­чит вра­ги Его».

А за­тем, в са­мый раз­гар зи­мы, у Зо­си­мы кон­чи­лись все съе­ст­ные при­па­сы, ведь Гер­ман так ни­че­го и не смог при­вез­ти. Впе­ре­ди бы­ла пер­спек­ти­ва го­лод­ной смер­ти. Зо­си­ма воз­ло­жил все за­бо­ты на Гос­по­да, свя­то ве­ря в Его за­ступ­ни­че­ст­во. И оно при­шло в ви­де двух буд­то бы ры­ба­ков, ока­зав­ших­ся на ост­ро­ве с боль­ши­ми кор­зи­на­ми пи­щи. По­сколь­ку они воз­вра­ща­лись до­мой, то им еда бы­ла уже, вро­де бы, не нуж­на и они ос­та­ви­ли ее мо­на­ху. По­сле че­го – рас­тво­ри­лись в воз­ду­хе.

С окон­ча­ни­ем зи­мы вер­нул­ся к Зо­си­ме ста­рец Гер­ман. Да не сам, а но­во­об­ра­щен­ным Мар­ком. Вско­ре и дру­гие мо­на­хи по­тя­ну­лись на Со­лов­ки. Об­щи­ми уси­лия­ми по­строи­ли цер­ковь – сло­вом, это бы­ло на­ча­ло бу­ду­щей слав­ной Со­ло­вец­кой оби­те­ли. По­том в нее с бе­гов Вы­ги пе­ре­не­сли не­тлен­ные мо­щи пер­во­го ос­но­ва­те­ля, Сав­ва­тия. Да вновь люд­ская за­висть взы­гра­ла – ста­ли ме­ст­ные лю­ди гра­бить мо­на­хов и вы­тес­нять их, за­яв­лять, что ост­ров им при­над­ле­жит по пра­ву. Зо­си­ма, в ту по­ру уже игумен, отправился за по­мо­щью в сто­ли­цу края – Нов­го­род Ве­ли­кий. Ми­тро­по­лит и боя­ре при­ня­ли его с че­стью и обе­ща­ли помощь, а вот влия­тель­ная да­ма Мар­фа Бо­рец­кая ве­ле­ла его про­гнать от сво­их ворот, тем самым, на­ка­зав себя. Зосима с гру­стью сказал, что вско­ре бо­га­тый дом Мар­фы запустеет, а са­ма она от­пра­вить­ся в даль­ние края.

Все же Мар­фа, про­знав, что боя­ре и ми­тро­по­лит да­ли Зо­си­ме скре­п­лен­ную пе­ча­тя­ми гра­мо­ту на вла­де­ние Со­лов­ка­ми, спо­хва­ти­лись, ста­ла за­зы­вать его к се­бе на пир. Преподобный не от­ка­зал ей, пошел в гости, но во вре­мя об­ще­го ве­се­лья ему бы­ло страш­ное видение: увидел он си­дя­щих за сто­лом бо­яр ли­шен­ны­ми голов. Еще по­ду­мал – чем же они едят-то? Взглянул во вто­рой и в тре­тий раз – все тоже: сидят безголовые. Понял Зосима, что это пред­ска­за­ние о ско­рой их смерти. И точно: великий князь мо­с­ков­ский Иван Тре­тий взял Новгород, а строп­ти­вых бо­яр ве­лел пре­дать смер­ти.

Са­ма же боя­ры­ня Марфа, прозванная По­сад­ни­цей, по при­ка­за­нию ве­ли­ко­го кня­зя, вме­сте с деть­ми бы­ла со­сла­на на за­то­че­ние в Ниж­ний Новгород, а име­ние ее бы­ло раз­граб­ле­но

В по­ло­жен­ный срок (в 1478 го­ду) он и сам ото­шел к Бо­гу, при этом, ус­по­каи­вая бра­тию тем, что Гос­подь за­бо­тит­ся о них. По­след­ни­ми его сло­ва­ми, об­ра­щен­ны­ми к мо­на­хам бы­ли:

— Мир вам!

За­тем он воз­звал к Ии­су­су:

— Вла­ды­ка Че­ло­ве­ко­лю­бец, спо­добь ме­ня стать по пра­вую сто­ро­ну Те­бя, ко­гда Ты при­дешь во сла­ве Сво­ей су­дить жи­вых и мерт­вых и воз­дать ка­ж­до­му по де­лам его.

Од­на­ко вы­шло не­мно­го по-иному. Еще до Страш­но­го Су­да Зо­си­ме да­но бы­ло пра­во су­дить жи­вых и мертвых, о чем мы и рас­ска­жем в сле­дую­щей гла­ве.

Су­дья жи­вым и мерт­вым

«Уз­нав, что я еду в Со­лов­ки, он го­во­рит:  — Хо­ро­шее де­ло, хо­ро­шее. Уст­рой­ст­во у них хо­ро­шее, и стар­цы рань­ше бы­ли хо­ро­шие: всю жизнь те­бе рас­ска­жут, как на ла­до­ни уви­дишь. Зна­ют и пла­ни­ду не­бес­ную, и как сча­ст­ли­во жить и как не­сча­ст­ли­во. Все зна­ют».

Ми­ха­ил Ми­хай­ло­вич При­швин, «Зa вол­шеб­ным ко­лоб­ком»

        Кон­чи­на пре­по­доб­но­го Зо­си­мы бы­ла горь­ко оп­ла­ка­на Со­ло­вец­кой оби­те­ли. Его по­хо­ро­ни­ли в мо­ги­ле, ко­то­рую он, еще бу­ду­чи жи­вым, вы­ко­пал свои­ми ру­ка­ми, за ал­та­рем церк­ви Пре­об­ра­же­ния Гос­под­ня. Здесь же по­том бра­тия по­строи­ли и ча­сов­ню над мо­ща­ми пре­по­доб­но­го, по­ста­ви­ли ико­ны и све­тиль­ни­ки.

Ка­за­лось бы, вот и все: по­ки­нул Зо­си­ма ос­но­ван­ный им мо­на­стырь ра­ди цар­ст­вия не­бес­но­го. Но вот, на де­вя­тый день по­сле сво­ей кон­чи­ны, явил­ся он мо­на­ху по име­ни Да­ни­ил  и рас­ска­зал ему, как он, Зо­си­ма, по ми­ло­сти Божь­ей, без­бо­яз­нен­но про­шел ми­мо воз­душ­ных ду­хов, из­бег их коз­ней и был при­чис­лен к ли­ку свя­тых. За­тем он стал по­яв­лять­ся ре­гу­ляр­но. То не да­вал ле­нить­ся сво­ему уче­ни­ку Ге­ра­си­му, то со­ве­то­вал не воз­но­сить Гос­по­ду мо­лит­вы, ко­то­рые мог­ли при­нес­ти вред. Так, ко­гда не­кий мо­нах по име­ни До­си­фей мо­лил­ся за бес­но­ва­то­го со­бра­та, пе­ред ним воз­ник Зо­си­ма и ска­зал:

— Ис­це­ле­ние бра­та, о ко­то­ром ты мо­лишь­ся, не по­слу­жит к его ду­хов­ной поль­зе. Ему не­об­хо­ди­мо еще не­ко­то­рое вре­мя по­стра­дать.

      А то яв­лял­ся с то­го све­та, что­бы ис­це­лить боль­но­го. Не­кий ста­рец Фео­дул, слу­чай­но по­скольз­нув­ший­ся, упал на зем­лю и силь­но ушиб­ся, так что не мог уже хо­дить и дол­жен был все вре­мя ос­тать­ся в по­сте­ли, про­пус­кая мо­лит­вы в церк­ви. Од­на­ж­ды позд­но ве­че­ром пре­по­доб­ный Зо­си­ма, вер­нее его свет­лый дух, при­шел к ке­лье Фео­ду­ла и, вой­дя в нее, по­сле мо­лит­вы ис­це­лил стар­ца.

Зо­си­ма по­мог не толь­ко мо­на­хам Со­ло­вец­ко­го мо­на­сты­ря, но и ми­ря­нам, при­чем, его мож­но бы­ло бы на­звать спа­си­те­лем мо­ря­ков.        Один из мо­на­хов оби­те­ли по име­ни Мит­ро­фан, рас­ска­зал, что до то­го, как он стал мо­на­хом и куп­цом пла­вал по мо­рю, он по­пал в столь силь­ный шторм, что, ка­за­лось, ко­рабль вот-вот пой­дем ко дну. Как все­гда бы­ва­ет в ми­ну­ты смер­тель­ной опас­но­сти, мо­ря­ки на­ча­ли го­ря­чо мо­лить­ся, про­ся у Гос­по­да и Бо­го­ро­ди­цы спа­се­ния. Вспом­ни­ли и о Зо­си­ме и на­ча­ли при­зы­вать его к се­бе на по­мощь и вско­ре уви­де­ли пре­по­доб­но­го си­дя­щим на кор­ме ко­раб­ля и уда­ряю­щим по вол­нам сво­ею ман­тию, от­че­го вол­не­ние ус­по­каи­ва­лось. Ко­рабль шел по спо­кой­ной во­де, а в не­сколь­ких мет­рах от его бор­тов бу­ше­ва­ла сти­хия. Так про­дол­жа­лось до тех пор, по­ка суд­но не при­ста­ло к бе­ре­гу. По­сле это­го уди­ви­тель­ный  корм­чий ис­чез с ко­раб­ля.

Ма­ло то­го, ес­ли лю­ди от­хо­ди­ли на тот свет, не за­кон­чив здесь свои де­ла, во вла­сти Зо­си­мы бы­ло ожи­вить их, что­бы они мог­ли сде­лать все не­об­хо­ди­мое. Мо­нах Ели­сей во вре­мя пла­ва­ния по мо­рю силь­но за­бо­лел и хо­тел при­нять схи­му, но, не ус­пев дое­хать до бе­ре­га, скон­чал­ся. Пре­по­доб­ный Зо­си­ма вос­кре­сил его из мерт­вых и тот инок был жив до тех пор, по­ка не при­нял на се­бя схи­му и не при­час­тил­ся Свя­тых Тайн; за­тем умер.

Точ­но так­же пре­по­доб­ный вос­кре­сил жен­щи­ну, дочь Ие­ре­мии, быв­ше­го сво­его слу­ги, ко­то­рая со­вер­ши­ла са­мо­убий­ст­во, за­ре­зав се­бя. Сна­ча­ла Зо­си­ма вер­нул ее к этой жиз­ни, а по­том, по­сле вос­кре­ше­ния, явил­ся во сне, дал со­суд с ма­зью и ве­лел:

—  По­мажь свои ра­ны, ибо ра­ди слез от­ца и ма­те­ри тво­ей я при­шел ис­це­лить те­бя.

Де­ви­ца, ис­пол­нив при­ка­за­ние свя­то­го и че­рез три дня со­вер­шен­но вы­здо­ро­ве­ла.

Ин­те­рес­но, что Зо­си­ма на том све­те, на­ко­нец, встре­тил­ся со сво­им пред­ше­ст­вен­ни­ком, на ко­то­ро­го так хо­тел по­хо­дить – Сав­ва­ти­ем. Они час­то яв­ля­лись стра­ж­ду­щим вме­сте. Лю­ди, на­де­лен­ные ду­хов­ным зре­ни­ем, ви­де­ли пре­по­доб­ных в ви­де двух боль­ших стол­пов све­та. Этот свет ос­та­вал­ся еще не­ко­то­рое вре­мя по­сле ухо­да стар­цев, толь­ко стол­пы по­сте­пен­но умень­ша­лись в раз­ме­рах – «гас­ли», как пла­мя све­чи. Осо­бо ин­те­ре­сен слу­чай со спа­се­ни­ем по­тер­пев­ших ко­раб­ле­кру­ше­ние. Вот как это бы­ло. Два мо­на­ха, Сав­ва­тий и Фе­ра­понт, бы­ли по­сла­ны для мо­на­стыр­ских по­треб­но­стей в Вир­му, по­то­му что на этом уда­лен­ном ост­ров­ке был мо­на­стыр­ский двор, где хра­ни­лись раз­лич­ные при­па­сы. Пла­вая, пу­те­ше­ст­вен­ни­ки при­бли­зи­лись к ост­ро­ву Шуж­муй, от­сто­яв­ше­му от Со­ло­вец­ко­го ост­ро­ва на ше­сть­де­сят верст; в это вре­мя один из пут­ни­ков, Сав­ва­тий, уви­дел на том ост­ро­ве два ог­нен­ных стол­па, не осо­бен­но боль­ших. Под­плыв к ост­ро­ву, пу­те­ше­ст­вен­ни­ки уви­де­ли не­боль­шую хи­жи­ну и в ней двух че­ло­век раз­де­тых и го­лод­ных, с силь­но рас­пух­ши­ми но­га­ми, ед­ва жи­вых. При ви­де мо­на­хов они ожи­ви­лись и спро­си­ли:

— Кто вы та­кие? Уж не со­ло­вец­кие ли стар­цы при­сла­ли вас к нам?

      Сав­ва­тий же и Фе­ра­понт,в свою оче­редь, то­же за­да­ли во­прос:

      — О ка­ких стар­цах со­ло­вец­ких вы го­во­ри­те?

Ры­ба­ки от­ве­ча­ли им:

 — Нас по­се­ща­ли два стар­ца, од­но­му из них имя Сав­ва­тий, а дру­го­му Зо­си­ма. Ко­гда они при­хо­ди­ли к нам, то стра­да­ния на­ши об­лег­ча­лись; мы не чув­ст­во­ва­ли ни го­ло­да, ни хо­ло­да. Се­го­дня они бы­ли у нас пе­ред ва­шим при­хо­дом и ска­за­ли нам: «Не пе­чаль­тесь, ско­ро мы при­шлем за ва­ми».

Вы­яс­ни­лось, что эти два че­ло­ве­ка в на­ча­ле зи­мы плы­ли по мо­рю, но ко­гда под­ня­лась на мо­ре бу­ря, их ко­рабль раз­би­ло вол­на­ми; при­став к бе­ре­гу, они вы­са­ди­лись на нем и за­зи­мо­ва­ли, так как не встре­ти­ли ни­ко­го, кто бы взял их от­сю­да.

      Ус­лы­шав этот рас­сказ, мо­на­хи уди­ви­лись и, под­кре­пив пи­щею боль­ных, пе­ре­не­сли их на свой ко­рабль, а по­том от­вез­ли их в свой мо­на­стырь.

Зо­си­ма мог не толь­ко спа­сать, но и ка­рать ви­нов­ных, как это слу­чи­лось с Ва­си­ли­ем, быв­шим раз­бой­ни­ком, поз­же став­ше­го мо­на­хом. Жизнь в Со­ло­вец­кой оби­те­ли ему по­ка­за­лась труд­но, скуч­ной и ре­шил он бе­жать из мо­на­сты­ря, что­бы вер­нуть­ся к преж­ним при­клю­че­ни­ям. Но бе­жать не с пус­ты­ми ру­ка­ми, а пред­ва­ри­тель­но ог­ра­бив при­ютив­шую его оби­тель. При­го­то­вив лод­ку, он тай­но по­ло­жил в нее не­ко­то­рые из ве­щей мо­на­стыр­ских, — кни­ги, оде­ж­ды и со­су­ды, — и на­ме­ре­вал­ся но­чью бе­жать из мо­на­сты­ря. За­тем он при­стал к ост­ро­ву Ан­зер­ско­му, на­хо­див­ше­му­ся в пят­на­дца­ти вер­стах от мо­на­сты­ря; здесь на не­го на­пал не­пре­одо­ли­мый сон; при­вя­зав лод­ку к бе­ре­гу, Ва­си­лий  лег на зем­лю и ус­нул. Во сне ему яви­лись оба пре­по­доб­ных; один из них — Зо­си­ма, по­смот­рев на не­го с гне­вом, ска­зал:

      — Ока­ян­ный! Ты ме­ня об­кра­ды­ва­ешь! Я соз­даю, а ты ра­зо­ря­ешь!

      Ва­си­лий же в том ви­де­нии про­сил у пре­по­доб­но­го про­ще­ния, на что пре­по­доб­ный от­ве­тил ему:

      — Про­ще­ние по­лу­чишь, но пре­бу­дешь на этом мес­те три дня.

      Про­снув­шись, Ва­си­лий ни­ко­го не уви­дел, не на­шел так­же и лод­ки, при­вя­зан­ной у бе­ре­га; за­тем, сев на зем­лю, горь­ко за­пла­кал, не на­ме­ре­ва­ясь ухо­дить от­сю­да. Спус­тя три дня его по­доб­ра­ли куп­цы и от­вез­ли в мо­на­стырь.

      Ме­ж­ду тем, лод­ка не ис­чез­ла, а по­слу­жи­ла доб­ро­му де­лу спа­се­ния. Мо­на­стыр­ские ры­бо­ло­вы ло­ви­ли ры­бу на ре­ке Ум­бе. На­чаль­ни­ком их был ста­рец Фо­тий. Явив­шись ему во сне, пре­по­доб­ные ска­за­ли:

      — Вот мы при­вез­ли к вам лод­ку для рыб­ной лов­ли, по­то­му что нам из­вест­но, что вам нуж­на еще лод­ка для рыб­ной лов­ли; толь­ко смот­ри­те, ни­че­го не по­те­ряй­те из то­го, что в ней на­хо­дит­ся, но все в це­ло­сти дос­тавь­те в мо­на­стырь.

      Про­снув­шись, Фо­тий пе­ре­дал дру­гим ры­бо­ло­вам о сво­ем ви­де­нии. От­пра­вив­шись к бе­ре­гу, ры­бо­ло­вы дей­ст­ви­тель­но уви­де­ли здесь лод­ку и в ней мно­го ве­щей, при­над­ле­жав­ших мо­на­сты­рю. Эти ве­щи ры­бо­ло­вы впо­след­ст­вии при­вез­ли в мо­на­стырь и рас­ска­за­ли здесь о яв­ле­нии пре­по­доб­ных.

        Мно­го еще и дру­гих чу­дес бы­ло со­вер­ше­но ос­но­ва­те­ля­ми Со­ло­вец­ко­го.

Но сей­час речь о са­мой оби­те­ли и ее ино­ках, на до­лю ко­то­рых за ве­ка вы­па­ло не­ма­ло ис­пы­та­ний.

Со­лов­ки

«Греб­цы пе­ре­кре­сти­лись.

— Со­лов­ки вид­ны! — был их от­вет на мой спрос».

Сер­гей Ва­силь­е­вич Мак­си­мов, «Год на Се­ве­ре»

Нет, не вы­шло по пред­ска­зан­но­му све­то­зар­ны­ми юно­ша­ми, ан­ге­ла­ми, не пре­вра­тил­ся раз и на­все­гда Со­ло­вец­кий ар­хи­пе­лаг в свя­тое ме­сто, на­се­лен­ное мо­на­ха­ми и за­щи­щен­ное от мир­ских на­пас­тей. Бы­ли в его ис­то­рии и раз­ные не­взго­ды.

В 1558 го­ду, при игу­ме­не Фи­лип­пе (впо­след­ст­вии ми­тро­по­ли­те мо­с­ков­ском), на­ча­лась по­строй­ка ка­мен­но­го мо­на­стыр­ско­го зда­ния. И очень свое­вре­мен­но, так как уже в 1571 го­ду на­па­ли шве­ды. И хо­тя уш­ли они ни с чем, в оби­тель бы­ли при­сла­ны за­щит­ни­ки, стрель­цы во гла­ве с вое­во­дой Озе­ро­вым. В 1584 го­ду по пла­ну, со­став­лен­но­му мо­на­хом Три­фо­ном, на­ча­лась по­строй­ка ка­мен­ной сте­ны и бы­ли вы­строе­ны ост­ро­ги в мо­на­стыр­ских се­ле­ни­ях Ке­ми и Су­ме. Вой­ска как в мо­на­сты­ре, так и в ост­ро­гах со­дер­жа­лись на мо­на­стыр­ский счет, и игу­мен фак­ти­че­ски был их глав­ным на­чаль­ни­ком. Та­ким об­ра­зом, мо­на­стырь стал на­по­ми­нать при­гра­нич­ную кре­пость, за­щи­щав­шую рус­ские ру­бе­жи на всем се­вер­ном По­мо­рье. А, в слу­чае че­го, со­ло­вец­кое во­ин­ст­во от­ра­жа­ло ата­ки вра­га до тех пор, по­ка не под­хо­ди­ло под­кре­п­ле­ние из Мо­ск­вы. Так, в 1582 го­ду они раз­би­ли швед­ских вое­вод Маг­ну­са и Ивар­сто­на, а в 1596 го­ду в от­ме­ст­ку за па­да­ние фин­нов ра­зо­ри­ли их го­род Кая­ну и со­сед­ние с ним зем­ли. Словом, с чу­же­зем­ны­ми вра­га­ми справ­ля­лись. Дру­гое де­ло – свои!

В 1667 го­ду на­ча­лось зна­ме­ни­тое Со­ло­вец­кое воз­му­ще­ние: мо­на­хи не хо­те­ли при­ни­мать но­во­пе­чат­ных книг и ста­ли от­стаи­вать ста­рую веру, что при­ве­ло к оса­де мо­на­сты­ря, длив­шей­ся семь лет и кон­чив­шую­ся из­бие­ни­ем не­по­кор­ных мо­на­хов. Осо­бую не­на­висть здесь пи­та­ли к глав­но­му ре­фор­ма­то­ру, пат­ри­ар­ху Ни­ко­ну, ко­то­ро­го пом­ни­ли еще про­стым мо­на­хом в со­сед­нем Ан­зер­ском мо­на­сты­ре. Рассказывали, что буд­то бы уже то­гда за­по­доз­ри­ли в нем не­лад­ное и буд­то бы видели, как во вре­мя чте­ния им евангелия, то пе­ст­рый змей, об­вил­ся око­ло шеи его и ле­жал по пле­чам. Как же та­ко­му по­ви­но­вать­ся?! Вот мо­на­хи и пе­ре­ста­ли под­чи­нять­ся сна­ча­ла сво­ему ар­хи­ман­д­ри­ту, а за­тем и са­мо­му ца­рю. Спра­вед­ли­во­сти ра­ди, на­до сказать, что на­ка­за­ние не по­сле­до­ва­тель­но не­мед­лен­но – по­на­ча­лу бы­ли мно­го­чис­лен­ные уве­ще­ва­ния, мол, оду­май­тесь! Они в от­вет ца­рю — че­ло­бит­ную, ко­то­рую со­чи­ни­ли ке­ларь мо­на­сты­ря Сав­ва­тий, быв­ший мо­с­ков­ский дво­ря­нин, и ка­зна­чей Ге­рон­тий. Че­ло­бит­ная эта ра­зо­шлась во мно­же­ст­ве спи­сков ед­ва ли не по всем по­мор­ским семь­ям, убе­ж­дая ста­ро­ве­ров в соб­ст­вен­ной пра­во­те. На­пря­же­ние нарастало. Мо­на­хи ото­сла­ли на даль­ние ост­ро­ва не­мощ­ных и старых, сами же при­го­то­ви­лись дер­жать обо­ро­ну оби­те­ли, тем бо­лее что и ору­жия у них на­бра­лось не­ма­ло: кро­ме мел­ко­го, бы­ло и круп­ное — 24 мед­ные пуш­ки, 22 пуш­ки же­лез­ные и 12 пи­ща­лей.

Тут и мо­с­ков­ский стряп­чий (двор­цо­вая долж­ность, из­на­чаль­но хра­ни­тель цар­ско­го пла­тья, гар­бе­роб­мей­стер) Во­ло­хов с рат­ны­ми людь­ми по­дос­пел — при­шел вое­вать с мо­на­ха­ми. Они пе­ред ним во­ро­та за­пер­ли, а на тре­бо­ва­ния сдать­ся, от­ве­ча­ли сме­хом. По­сто­ял стряпчий, да и был ото­зван на­зад в Мо­ск­ву. Его за­ме­ни­ли гла­вой мо­с­ков­ских стрель­цов Иев­ле­вым, да то­же без тол­ку – кто ж от­ва­жить­ся вое­вать про­тив свя­той оби­те­ли и мо­на­хов?! Изу­ве­чен­но­го цин­гой стрель­ца увез­ли во­своя­си, на сме­ну ему при­был уже на­стоя­щий вое­во­да Иван Ме­ще­ри­нов – че­ло­век ре­ши­тель­ный и го­то­вый, ес­ли по­на­до­бить­ся, раз­нес­ти в пух и прах мо­на­стырь. Тем бо­лее что под его на­ча­лом на­хо­ди­лись ино­зем­ные на­ем­ни­ки, ко­то­ры­ми ко­ман­до­вал май­ор Ке­лен, а для них рус­ская свя­тость – пус­той звук. Эти на­ча­ли под­ко­пы рыть, толь­ко без ка­ко­го-ли­бо ус­пе­ха – их про­ис­ки мо­на­хи за­ме­ча­ли и от­го­ня­ли прочь от стен. Так бы и эти уш­ли не со­ло­но хле­бав­ши, ес­ли бы не пре­да­тель мо­нах Фе­ок­тист, ука­зав­ший сла­бое ме­сто в обо­ро­не. Без тру­да вои­ны во­рва­лись по под­зем­но­му хо­ду в оби­тель. Рас­пра­ва бы­ла жес­то­кой: мо­на­хов каз­ни­ли че­рез по­ве­ще­ние, а пре­ста­ре­ло­го игу­ме­на из­би­ли, раз­де­ли и бро­си­ли в ров, где он в му­ках и скон­чал­ся.

Но мо­на­стырь не по­гиб – ста­ли воз­вра­щать­ся сю­да убе­жав­шие, при­сое­ди­ня­лись к не­мно­го­чис­лен­ным про­щен­ным – сло­вом, жизнь по­сте­пен­но на­ла­жи­ва­лась и ко вре­ме­ни при­бы­тия сю­да сы­на Алек­сея Ми­хай­ло­ви­ча, ца­ря Пет­ра, Со­ло­вец­кий мо­на­стырь был тот же, что и пре­ж­де.

Пет­ра Ве­ли­ко­го час­то уп­ре­ка­ют в пре­неб­ре­жи­тель­ном от­но­ше­нии к рус­ским тра­ди­ци­ям, куль­ту­ре. Два по­се­ще­ния им Со­ло­вец­ко­го мо­на­сты­ря сви­де­тель­ст­ву­ет об об­рат­ном. В пер­вый раз он был здесь седь­мо­го ию­ня 1694 го­да. При­был на ях­те, спе­ци­аль­но по­стро­ен­ной для не­го в Анг­лии. Вый­дя на бе­рег, го­су­дарь при­ка­зал во­дру­зить крест де­ре­вян­ный. Он при­был на ост­ро­ве три дня и как за­пи­сал ар­хи­ман­д­рит До­си­фей: «В сем уда­лен­ном от ми­ра пус­тын­ном мес­те мла­дый са­мо­дер­жец Рос­сии уп­раж­нял­ся в мо­лит­ве и бо­го­мыс­лии, а по­том, по от­прав­ле­нии мо­леб­но­го пе­ния и по ода­ре­нии на­стоя­те­ля со всем брат­ст­вом де­неж­ною ми­ло­сты­нею, то­го же ию­ня 10-го дня из­во­ли­ли от­быть об­рат­но к го­ро­ду Ар­хан­гель­ско­му, с ми­ло­сти­вым обе­ща­ни­ем все­гда по­кро­ви­тель­ст­во­вать свя­той оби­те­ли».

Обе­ща­ние свое Петр ис­пол­нил, при­быв сю­да спус­тя во­семь лет, но уже со­вер­шен­но иным об­ра­зом. Те­перь это был воз­му­жав­ший, три­дца­ти­лет­ний, пра­ви­тель ве­ли­кой дер­жа­вы и опыт­ный фло­то­во­дец – с ним бы­ло 13 ко­раб­лей, ко­то­рые ра­зо­гна­ли ме­ст­ную ти­ши­ну пу­шеч­ной паль­бой. И вновь он про­яв­лял поч­те­ние к свя­то­му мес­ту: «вы­шед его цар­ское ве­ли­че­ст­во на бе­рег, по­мо­лил­ся про­тив мо­на­сты­ря и при­нял от ар­хи­ман­д­ри­та бла­го­сло­ве­ния; ке­ларь же не со мно­гой бра­ти­ей по­до­шли с под­но­сом с об­ра­зом, хле­бом и ры­бой, и ве­ли­кий го­су­дарь бла­го­да­рил и из­во­лил ска­зать: «бу­дем у вас». За­тем он «…и в со­бор­ной церк­ви по­мо­лил­ся, и из­во­лил ид­ти в цер­ковь к пре­по­доб­ным чу­до­твор­цам, и там у гро­бов пре­по­доб­ным при­кла­ды­вал­ся». Был на ли­тур­гии, сто­ял все­нощ­ную и на кли­ро­се пел вме­сте с пев­чи­ми – ба­сом. Был с им­пе­ра­то­ром и на­след­ник, це­са­ре­вич Алек­сей.

Ме­ж­ду про­чим, Петр сде­лал ха­рак­тер­ный по­да­рок мо­на­сты­рю – 200 пу­дов по­ро­ха. Что, учи­ты­вая по­ло­же­ние мо­на­сты­ря, бы­ло не лиш­ним. А для ох­ра­ны оби­те­ли во вре­мя Се­вер­ной вой­ны при­слал сю­да во­ин­скую ко­ман­ду. Сол­да­ты на­хо­ди­лись здесь и впредь: в 1781 го­ду рас­по­ря­же­ни­ем ар­хан­гель­ско­го гу­бер­на­то­ра ко­ли­че­ст­во за­щит­ни­ков бы­ло до­ве­де­но до 110 че­ло­век. За­тем, в са­мом кон­це цар­ст­во­ва­ния Ека­те­ри­ны вто­рой, чис­ло вои­нов бы­ло умень­ше­но до 33 че­ло­век, а за­тем ох­ра­на и во­все бы­ла сня­та. Так, что ко­гда 7 ию­ля 1854 го­да сю­да при­бы­ли анг­ли­ча­не и на­ча­ли под уг­ро­зой ко­ра­бель­ных ору­дий тре­бо­вать обес­пе­че­ния про­до­воль­ст­ви­ем, мо­на­хов за­щи­тить не­ко­му. При­хо­ди­лось упо­вать на за­ступ­ни­че­ст­во Гос­по­да да на са­мих се­бя. Ар­хи­ман­д­рит всту­пил в пе­ре­го­во­ры с мо­ря­ка­ми: под бе­лым фла­гом пар­ла­мен­та­рия, в шлюп­ке, он при­был к не­при­яте­лям и вел се­бя с ни­ми гор­до. В ре­зуль­та­те анг­ли­ча­не ни­че­го не до­би­лись (впро­чем, мя­сом они са­мо­воль­но за­пас­лись – от­ло­ви­ли и пе­ре­ре­за­ли мо­на­стыр­ских ба­ра­нов, ко­то­рые пас­лись на од­ном из ост­ров­ков), но на сле­дую­щий день об­стре­ля­ли мо­на­стырь из пу­шек. По сча­ст­ли­вой слу­чай­но­сти ни­кто не был ра­нен.

На­стоя­щие же ис­пы­та­ния для Со­ло­вец­ко­го мо­на­сты­ря на­сту­пи­ли в го­ды со­вет­ской вла­сти, ко­гда оби­тель бы­ла за­кры­та, а в ее сте­нах в 1923 го­ду бы­ли ор­га­ни­зо­ва­ны Со­ло­вец­кий ла­герь осо­бо­го на­зна­че­ния (СЛОН) и Со­ло­вец­кая тюрь­ма осо­бо­го на­зна­че­ния (СТОН), глав­ным об­ра­зом для по­ли­ти­че­ских за­клю­чен­ных. О том, что это был ад на зем­ле, мож­но уз­нать из пись­ма чу­дом спас­ших­ся ла­гер­ни­ков – изу­ве­чен­ных их от­пус­ти­ли уми­рать. Они по­ла­га­ли, что в СЛО­Не ца­рит ме­ст­ный про­из­вол и пы­та­лись до­не­сти прав­ду до цен­траль­но­го ко­ми­те­та боль­ше­вист­ской пар­тии: «Мы за­клю­чен­ные, ко­то­рые воз­вра­ща­ем­ся из Со­ло­вец­ко­го конц­ла­ге­ря по бо­лез­ни, ко­то­рые от­прав­ля­лись ту­да пол­ные сил и здо­ро­вья, – в на­стоя­щее вре­мя воз­вра­ща­ем­ся ин­ва­ли­да­ми, из­ло­ман­ны­ми и ис­ка­ле­чен­ны­ми мо­раль­но и фи­зи­че­ски. Про­сим об­ра­тить вни­ма­ние на про­из­вол и на­си­лие, ца­ря­щие в Со­ло­вец­ком конц­ла­ге­ре, в Ке­ми и на всех уча­ст­ках конц­ла­ге­ря. Та­ко­го ужа­са, про­из­во­ла и на­си­лия и без­за­ко­ния да­же труд­но пред­ста­вить че­ло­ве­че­ско­му во­об­ра­же­нию…»

Пись­мо бы­ло на­пи­са­но в 1926 го­ду,а ла­герь про­су­ще­ст­во­вал еще 13 лет. В го­ды вой­ны здесь рас­по­ло­жи­лась шко­ла юнг Се­вер­но­го фло­та. С 1967 здесь находился му­зей-за­по­вед­ник. Лишь в 1991 го­ду Со­лов­ки воз­вра­ще­ны Рус­ской пра­во­слав­ной церк­ви.

Фео­фан

«Ры­да­ет Нов­го­род, где туч­кою зла­ти­мой

  Грек Фео­фан сви­ва­ет пас­мы фре­сок»

Ни­ко­лай Алек­сее­вич Клю­ев, «Пес­ня Га­маю­на»

Мно­го го­во­рят и пи­шут об италь­ян­ском Воз­ро­ж­де­нии, в ча­ст­но­сти о жи­во­пи­си кватроченто и его мас­те­рах, но от это­го вос­хва­ле­ния, под­час не­уме­рен­но­го, ос­та­ет­ся горь­кий оса­док – буд­то в то же вре­мя Русь пре­бы­ва­ла во тьме не­ве­же­ст­ва, что, мяг­ко го­во­ря, да­ле­ко от ис­ти­ны. По­это­му даль­ней­шие гла­вы кни­ги мы от­да­дим рас­ска­зу о рус­ских жи­во­пис­цах и нач­нем с Фео­фа­на Гре­ка, ко­то­ро­го не сто­ит пу­тать ни с пи­са­те­лем Мак­си­мом Гре­ком, ни с по­этом Фео­фа­ном Про­ко­по­ви­чем.

Го­во­рить о жи­во­пис­цах труд­но, ведь они не вои­ны и не пра­ви­те­ли, про­слав­лен­ные свои­ми по­бе­да­ми, не свя­тые, из­вест­ные со­вер­шен­ны­ми чу­де­са­ми. Вся их жизнь, за­час­тую скуд­ная на внеш­ние со­бы­тия, во­пло­ще­на в их ра­бо­тах.

О Фео­фа­не из­вест­но, что ро­дом он был грек (от­ку­да и про­зва­ние), что жил и тво­рил во вто­рой по­ло­ви­не XIV века, а умер в на­ча­ле XV-го, что до при­ез­да в Рос­сию мно­го и чрез­вы­чай­но пло­до­ви­то ра­бо­тал в Ви­зан­тии. Пи­сал фре­ски, ико­ны, ми­ниа­тю­ры. Рас­пи­сы­вал церк­ви в Кон­стан­ти­но­по­ле (сей­час – Стам­бул) и дру­гих го­ро­дах – в Хал­ке­до­не (там – гора Афон и ее знаменитые монастыри), в Ка­фе (ны­неш­ней Фео­до­сии на Ук­раи­не). Вме­сте с тем, Фео­фан дол­жен был по­ки­нуть Ви­зан­тию и эмиг­ри­ро­вать в Рос­сию. По­че­му? По­сле по­бе­ды иси­хаз­ма (от­ре­ше­ние от ми­ра, ра­ди еди­не­ния че­ло­ве­ка и Бо­га) у не­го на ро­ди­не, ис­кус­ст­во при­шло в за­пус­те­ние. Уж ка­кая тут жи­во­пись, ес­ли зри­мый мир – ил­лю­зия и со­блазн! Вот и от­пра­вил­ся ху­дож­ник в вос­при­ем­ни­цу Ви­зан­тии, на хри­сти­ан­скую Русь, в бо­га­тый, тор­го­вый Нов­го­род Ве­ли­кий, где сра­зу же, в 1378 го­ду, по­лу­чил про­сла­вив­ший его за­каз – рос­пись хра­ма Спа­са на Иль­и­не-ули­це. Спра­вед­ли­во­сти ра­ди на­до от­ме­тить, что в этой ра­бо­те у не­го был «со­ав­тор» – рус­ский ху­дож­ник Си­ме­он Чер­ный (не пу­тай­те его с Да­нии­лом Чер­ным). Ис­кус­ст­во­ве­ды пи­шут, что твор­че­ст­во Фео­фа­на глу­бо­ко ин­ди­ви­ду­аль­но. И прав­да, его не спу­та­ешь ни с чем. Ра­бо­ты Фео­фа­на да­же не­ис­ку­шен­но­го зри­те­ля оше­лом­ля­ют сво­ей экс­прес­си­ей – ши­ро­ки­ми маз­ка­ми, тем­ны­ми ли­ка­ми биб­лей­ских стар­цев и яр­ки­ми  бли­ка­ми на них. Из­вест­ные по Вет­хо­му за­ве­ту пер­со­на­жи он трак­ту­ет по-сво­ему. Так, таинственного и величественного царя-священника Мелхиседека (само имя его означает на арамейском «Царь мира) художник несколько неожиданно изображает суровой личностью, полной неразгаданного трагизма. Это длиннобородый старец с суровым взглядом, который, как кажется, проникает в душу каждого зрителя. Перед ним хочется склонить голову и повиноваться. Это, действительно, великий правитель и, одновременно, священнослужитель. Но нет в нем ни надменности, ни упоения своей властью. Есть в нем другое – вечная неуспокоенность, напряженная работа мысли.

Еще не­ожи­дан­ней об­раз от­шель­ни­ка Ма­ка­рия Еги­пет­ско­го, о жиз­ни ко­то­ро­го из­вест­но до­воль­но мно­го. Ро­дил­ся он в 301 го­ду до на­шей эры в еги­пет­ском го­ро­де Пти­на­пор, что на за­пад­ном бе­ре­гу Ни­ла, в юж­ной час­ти Ниль­ской до­ли­ны. От древ­не­го го­ро­да ны­не ос­та­лись руи­ны, а па­мять о его уро­жен­це Ма­ка­рии, пе­ре­жив­ше­го уди­ви­тель­ные, под­час со­вер­шен­но фан­та­сти­че­ские, испытания, жи­ва. Впро­чем, и без чте­ния Жи­тия Ма­ка­рия (оно, кста­ти, чи­та­ет­ся как ув­ле­ка­тель­ней­ший ро­ман) вид­но, что этот ста­рец, пе­ре­жил и про­чув­ст­во­вал столь мно­гое, что боль­шин­ст­ву из нас не до­ве­лось не то, что­бы ис­пы­тать, а да­же слы­шать хоть кра­ем уха. Его ис­пе­пе­ляю­щий взгляд, вы­со­ко под­ня­тые, буд­то от удив­ле­ния, бро­ви, гус­тая шап­ка во­лос, длин­ная бо­ро­да и усы, нис­па­даю­щие на грудь, мощ­ный кон­тур ши­ро­ких плеч — все это соз­да­ет об­раз, по­тря­саю­щий си­лой внут­рен­ней борь­бы, ос­тав­ляю­щий не­из­гла­ди­мое впе­чат­ле­ние яр­ко­стью ин­ди­ви­ду­аль­но­го об­ли­ка.

В чем-то схо­ды с ним и дру­гие вет­хо­за­вет­ные пер­со­на­жи – Авель и пра­вед­ник Ной.

На­до ска­зать, что твор­че­ст­во Фео­фа­на про­из­ве­ло ог­ром­ное впе­чат­ле­ние на рус­ских лю­дей, его со­вре­мен­ни­ков в Нов­го­ро­де и Мо­ск­ве. Ху­дож­ни­ки ста­ли ему под­ра­жать – под воз­дей­ст­ви­ем ис­кус­ст­ва Фео­фа­на бы­ли соз­да­ны мно­гие про­из­ве­де­ния жи­во­пи­си в по­след­ней чет­вер­ти XIV и в на­ча­ле XV ве­ков. Пре­ж­де все­го это от­но­сит­ся к нов­го­род­ским фре­ско­вым цик­лам: рос­пи­си церк­ви, сде­лан­ные в се­ми­де­ся­тых го­дах в нов­го­род­ских хра­мах Фе­до­ра Стра­ти­ла­та и Ус­пе­ния Бо­го­ма­те­ри на Во­ло­то­вом по­ле.

К со­жа­ле­нию, вре­мя и об­стоя­тель­ст­ва ока­за­лись без­жа­ло­ст­ны­ми к ра­бо­там са­мо­го Фео­фа­на – их ос­та­лось очень немного, хотя известно, что ху­дож­ник трудился, что называется, не по­кла­дая рук, и рас­пи­сал не­сколь­ко церк­вей в Нов­го­ро­де и Москве, в том чис­ле в 1405 го­ду мо­с­ков­ский Бла­го­ве­щен­ский со­бор, где он тру­дил­ся вме­сте с Про­хо­ром из Го­род­ца и Ан­д­ре­ем Руб­ле­вым. Известно, что он ра­бо­тал так­же в Сер­пу­хо­ве, Ниж­нем Нов­го­ро­де и, воз­мож­но, в Ко­лом­не и Пе­ре­слав­ле-За­лес­ском.

Со­хра­нив­ших­ся ра­бот Фео­фа­на ма­ло и, од­но­вре­мен­но, мно­го. Во-пер­вых, в уже упо­мя­ну­том хра­ме Спа­са на Иль­и­не это изо­бра­же­ние Хри­ста Все­дер­жи­те­ля. Чуть ни­же — че­ты­ре ар­хан­ге­ла и че­ты­ре се­ра­фи­ма. В про­стен­ках ба­ра­ба­на — пра­от­цы Адам, Авель. Ной, Сиф, Мель­хи­се­дек, Енох, про­ро­ки Илья и Ио­анн Пред­те­ча. В ап­си­де (ал­тар­ный вы­ступ, ори­ен­ти­ро­ван­ный обыч­но на вос­ток) мож­но уви­деть фраг­мен­ты чи­на свя­ти­те­лей и «Ев­ха­ри­стии» (Тай­ная ве­че­ря).

На юж­ном ал­тар­ном стол­бе — часть фи­гу­ры Бо­го­ма­те­ри из сце­ны «Бла­го­ве­ще­ние». На сво­дах и при­мы­каю­щих к ним сте­нах — «Кре­ще­ние», «Ро­ж­де­ст­во Хри­сто­во», «Сре­те­ние», «Про­по­ведь Хри­ста апо­сто­лам», «Со­ше­ст­вие во ад», ко­то­рое со­хра­ни­лось да­ле­ко не пол­но­стью.

Наи­луч­шей со­хран­но­стью вы­де­ля­ют­ся фре­ски се­ве­ро-за­пад­ной ка­ме­ры на хо­рах, ко­то­рую до­ку­мен­ты XVI ве­ка на­зы­ва­ют Тро­иц­ким при­де­лом. По ни­зу ка­ме­ры про­хо­дит ор­на­мен­таль­ный по­яс, вы­ше — фрон­таль­ные фи­гу­ры свя­тых, по­лу­фи­гу­ра «Зна­ме­ния» с пред­стоя­щи­ми ан­ге­ла­ми (на юж­ной сте­не, над вхо­дом) и пре­стол с под­хо­дя­щи­ми к не­му че­тырь­мя свя­ти­те­ля­ми. В верх­ней час­ти сте­ны — изо­бра­зи­тель­ный по­яс с пя­тью ис­клю­чи­тель­но вы­ра­зи­тель­ны­ми столп­ни­ка­ми, вет­хо­за­вет­ной «Трои­цей», ме­даль­о­на­ми с Ио­ан­ном Ле­ст­вич­ни­ком, Ага­фо­ном, Ака­ки­ем, а так­же фи­гу­рой Ма­ка­рия Еги­пет­ско­го.

Во-вто­рых, это ико­но­стас мо­с­ков­ско­го Бла­го­ве­щен­ско­го со­бо­ра и ико­на «Дон­ской Бо­го­ма­те­ри» (при­чем, на обо­рот­ной сто­ро­не ико­ны им же на­пи­са­на ком­по­зи­ция «Ус­пе­ние Бо­го­ма­те­ри». В Треть­я­ков­ской га­ле­рее хра­нит­ся ико­ны «Че­ты­рёх­ча­ст­ная» и «Пре­об­ра­же­ние» — из Пе­ре­слав­ля-За­лес­ско­го, а в со­б­ра­нии Рос­сий­ской Го­су­дар­ст­вен­ной пуб­лич­ной биб­лио­те­ки (быв­шей «Ле­нин­ке»)  — ини­циа­лы ру­ко­пи­си «Еван­ге­лия Кош­ки»,на­пи­сан­ные Фео­фа­ном в 1392 го­ду.

Вот, соб­ст­вен­но, поч­ти и все.

Впро­чем, не смот­ря на бо­лез­нен­ные ут­ра­ты, мы долж­ны при­знать, что ше­дев­ры из­ме­ря­ют­ся не ко­ли­че­ст­вом. Ра­бо­ты это­го ху­дож­ни­ка уз­на­вае­мы сра­зу не толь­ко по ха­рак­тер­ной ма­не­ре пись­ма, но и по про­из­во­ди­мо­му ими впе­чат­ле­нию. Силь­ные стра­сти, вла­дею­щие ге­роя­ми, пе­ре­да­ют­ся и зри­те­лям, мы ока­зы­ва­ем­ся во­вле­чен­ны­ми в дав­но ми­нув­шие со­бы­тия, о ко­то­рых не зна­ем, но уже чув­ст­ву­ем их.

По­ра­жа­ет сво­бо­да ху­дож­ни­ка – его ар­хан­ге­лы не за­сты­ли ал­ле­го­ри­че­ски­ми фи­гу­ра­ми, они – жи­вые и, ка­жет­ся, го­то­вы, взмах­нув крыль­я­ми, не­мед­лен­но взле­теть.

И кро­ме ге­ни­аль­ных тво­ре­ний Фео­фа­на для нас важ­но, что он соз­дал в Мо­ск­ве мас­тер­скую, ко­то­рая сти­му­ли­ро­ва­ла раз­ви­тие рус­ских ху­дож­ни­ков. Впро­чем, пи­са­ли они в ма­не­ре, да­ле­кой от фео­фа­нов­ской. А са­мым яр­ким сре­ди оте­че­ст­вен­ных ху­дож­ни­ков это­го вре­ме­ни был и ос­та­ет­ся Ан­д­рей Руб­лев.

Ан­д­рей Руб­лев

«Ог­ром­ная ве­ли­че­ст­вен­ная лу­на всхо­ди­ла над Ад­ронь­е­вым мо­на­сты­рем, и, ес­ли в дет­ской ни­ко­го не бы­ло, я ти­хонь­ко под­хо­дил к ок­ну и, не от­ры­ва­ясь, гля­дел на нее и на бе­лую ря­дом ко­ло­коль­ню мо­на­сты­ря с ее му­чи­тель­ным для ме­ня ко­ло­ко­лом, вско­лых­нув­шим во мне па­мять об Ан­д­рее Руб­ле­ве…»

Алек­сей Ми­хай­ло­вич Ре­ми­зов

Сей­час сло­ва о ге­ни­аль­но­сти рус­ско­го ико­но­пис­ца и свя­то­го мо­на­ха Ан­д­рея Руб­ле­ва ни у ко­го не вы­зо­вут со­мне­ния. Увы, так бы­ло не все­гда, и вы в этом лег­ко убе­ди­тесь, ес­ли по­пы­тае­тесь оты­скать упо­ми­на­ние о нем, ска­жем, в эн­цик­ло­пе­ди­че­ском сло­ва­ре Ев­фро­на и Брок­гау­за. О том же сви­де­тель­ст­ву­ет и вре­мя его ка­но­ни­за­ции (при­чис­ле­ния к ли­ку свя­тых). Это со­бы­тие про­изош­ло в год 1000-ле­тия кре­ще­ния Ру­си, то есть – в 1988 го­ду, в кон­це ХХ ве­ка, а пре­по­доб­ный Ан­д­рей жил на ру­бе­же XIV и XV ве­ков: в 1405 го­ду его, на­ря­ду с Фео­фа­ном Гре­ком, при­гла­си­ли рас­пи­сы­вать мо­с­ков­ский Бла­го­ве­щен­ский со­бор.

Из­вест­на и да­та его кон­чи­ны:29 ян­ва­ря 1430 го­да в Свя­то-Ан­д­ро­ни­ко­вом мо­на­сты­ре. Да­ту ус­та­но­вил по со­хра­нив­шей­ся над­гроб­ной пли­те из­вест­ный рос­сий­ский ис­сле­до­ва­тель и рес­тав­ра­тор па­мят­ни­ков ар­хи­тек­ту­ры Петр Дмит­рие­вич Ба­ра­нов­ский(1892-1990). Поз­же эта пли­та бы­ла раз­ру­ше­на и по­те­ря­на. Нам ос­та­ет­ся лишь до­воль­ст­во­вать­ся зна­ни­ем, что где-то на тер­ри­то­рии ны­неш­не­го му­зея по­ко­ит­ся в зем­ле его те­ло.

Все ис­сле­до­ва­те­ли се­ту­ют на то, что нам ма­ло из­вест­но о жиз­ни Руб­ле­ва. Но ведь ма­ло не зна­чит — ни­че­го. Да, мы не зна­ем, как его зва­ли до по­стри­же­ния в мо­на­хи и об­ре­те­ния но­во­го име­ни. За­то фа­ми­лия Руб­ле­ва го­во­рит о про­фес­сии его от­ца. Сра­зу ска­жем, что к обо­зна­че­нию  де­неж­ной еди­ни­цы сло­во «рубль» или «ру­бель» от­но­ше­ния не име­ет. Так на­зы­ва­ют, как пи­шет Вла­ди­мир Даль, де­ре­вян­ный ин­ст­ру­мент для на­кат­ки кож. Зна­чит, отец или дед ико­но­пис­ца бы­ли ко­же­вен­ни­ка­ми или, как го­во­ри­ли рань­ше, ко­же­мя­ка­ми (про­зви­ще бо­га­ты­ря Ни­ки­ты Ко­же­мя­ки так же да­но по его про­фес­сии).

Ско­рее все­го, Ан­д­рей ро­дил­ся и вы­рос в од­ном из под­мос­ков­ных сел. По­то­му и при­шел в бли­жай­ший мо­на­стырь — Тро­иц­кий, ос­но­ван­ный пре­по­доб­ным Сер­ге­ем Ра­до­неж­ским, что­бы стать там мо­на­хом. Там, во вре­мя игу­мен­ст­ва Ни­ко­на Ра­до­неж­ско­го, мо­ло­дой мо­нах, как ему и по­ло­же­но, жил скром­но и труд­но. На­вер­ное, тру­дил­ся на­рав­не с дру­ги­ми брать­я­ми. Осо­бо сдру­жил­ся с Да­нии­лом Чер­ным (око­ло 1360-1430). Вме­сте с ним по­сти­гал сек­ре­ты ико­но­пи­са­ния. И дос­тиг боль­шо­го мас­тер­ст­ва, ес­ли его по­зва­ли рас­пи­сы­вать сто­лич­ный храм вме­сте со зна­ме­ни­тым и при­знан­ным мас­те­ром Фео­фа­ном. Да­нии­ла не при­гла­си­ли. За­то вме­сте с Ан­д­ре­ем по­зва­ли во «вто­рую сто­ли­цу» — в го­род Вла­ди­мир, что­бы рас­пи­сать Ус­пен­ский храм. Здесь пре­по­доб­ный Ан­д­рей на­пи­сал де­ис­сус­ный чин, ко­то­рый со­став­ля­ют де­вять его ра­бот: «Спас в Си­лах», «Бо­го­ма­терь», «Ио­анн Пред­те­ча», «Ар­хан­гел Ми­ха­ил», «Ар­хан­гел Гав­ри­ил», «Ио­анн Бо­го­слов», «Ан­д­рей Пер­во­зван­ный», «Гри­го­рий Бо­го­слов» и «Ио­анн Зла­то­уст». И, кро­ме то­го, три ико­ны чи­на празд­нич­но­го: «Бла­го­ве­ще­ние», «Со­ше­ст­вие во ад» и «Воз­не­се­ние». Все они со­хра­ни­лись.

За­тем, в 1410 го­ду, по­сле­до­вал но­вый за­каз, из Зве­ни­го­ро­да. Там, на мес­те древ­не­го крем­ля, об­не­сен­но­го мощ­ны­ми зем­ля­ны­ми ва­ла­ми, в кон­це XIV ве­ка по ве­ле­нию зве­ни­го­род­ско-га­лиц­ко­го кня­зя Юрия Дмит­рие­ви­ча, сы­на Дмит­рия Дон­ско­го, бы­ла воз­ве­де­на цер­ковь Ус­пе­ния Бо­го­ма­те­ри. Имен­но здесь Руб­лев соз­дал ше­дев­ры ико­но­пи­си: «Спас», «Ар­хан­гел Ми­ха­ил» и «Апо­стол Па­вел». При­ня­то счи­тать, что с икон зве­ни­го­род­ско­го чи­на на­чал­ся зо­ло­той век рус­ско­го ико­но­пи­са­ния. Воз­мож­но, что в это же вре­мя или не­сколь­ко позд­нее Руб­лев на­пи­сал для Трои­це-Сер­гие­во­го мо­на­сты­ря «Трои­цу» — луч­шую из рус­ских икон и ше­девр ми­ро­во­го ис­кус­ст­ва.

В «Жи­тии Ни­ко­на Ра­до­неж­ско­го» на­пи­са­но: «Ни­кон за­бо­тил­ся и о внут­рен­нем ук­ра­ше­нии хра­ма и рас­пи­са­нии стен его жи­во­пи­сью. Для это­го тру­да им бы­ли при­гла­ше­ны два ино­ка-по­ст­ни­ка, сла­вив­шие­ся доб­ро­де­тель­ною жиз­нью: Да­ни­ил и Ан­д­рей, ис­кус­ные в ико­но­пи­са­нии. Их тща­ни­ем и под их ру­ко­во­дством храм был бла­го­леп­но ук­ра­шен ико­но­пи­сью. Ко­гда Ни­кон уви­дел, что ук­ра­ше­ние хра­ма рос­пи­сью окон­че­но, то с ве­ли­кой ра­до­стью воз­бла­го­да­рил Бо­га: «Бла­го­да­рю Те­бя, Гос­по­ди, — го­во­рил он, — и слав­лю пре­свя­тое имя Твое за то, что не пре­зрел мое про­ше­ние, но да­ро­вал мне, не­дос­той­но­му, ви­деть все это мои­ми оча­ми».

Еще в жи­тий­ной ли­те­ра­ту­ре го­во­рит­ся, что Ан­д­рей на­пи­сал Трои­цу в па­мять о Сер­гее Ра­до­неж­ском, в мо­на­сты­ре ко­то­ро­го он при­нял по­стриг.

Ис­кус­ст­во­ве­ды мно­го, хо­ро­шо и про­ник­но­вен­но пи­са­ли о том, что, на­чи­ная со зве­ни­го­род­ских икон и осо­бен­но в «Трои­це» Руб­лев ушел от ви­зан­тий­ских об­раз­цов и соз­дал но­вую шко­лу пи­са­ния, рус­скую, ко­то­рая бы­ла не толь­ко яр­че и по­нят­ней, но и от­ра­жа­ла реа­лии тра­ги­че­ской рус­ской жиз­ни. Так, ед­ва пре­по­доб­ный Ан­д­рей ус­пел за­вер­шить ра­бо­ту в Ус­пен­ском со­бо­ре, как ту­да на­гря­ну­ли с гра­би­тель­ским на­бе­гом ор­дын­цы. Ико­ны не тро­ну­ли, за­чем они им – та­щи­ли зо­ло­то, се­реб­ро. Как же бы­ло ра­бо­тать, соз­да­вать свя­щен­ные об­ра­зы, ес­ли они тут же бу­дут пре­да­ны по­ру­га­нию? А, мо­жет, и не стои­ло вкла­ды­вать всю ду­шу в ра­бо­ты, ведь все в этом ми­ре тлен­но, вре­мя и вой­ны унич­то­жат все.

Но Руб­лев по­то­му и ге­ни­аль­ный ху­дож­ник, что он мыс­ли­тель и про­ви­дец. Он чув­ст­во­вал и пе­ре­да­вал в сво­их ра­бо­тах ощу­ще­ние ско­ро кон­ца за­ви­си­мо­сти от Ор­ды, про­бу­ж­де­ния ра­до­ст­ных чувств от соз­на­ния сво­бо­ды, ко­гда мрак ухо­дит, и с рас­све­том про­бу­ж­да­ют­ся зву­ки и крас­ки. Один ис­кус­ст­во­вед пи­сал: «Ран­ние про­из­ве­де­ния Руб­ле­ва го­во­рят, что он вла­дел ис­кус­ст­вом при­глу­шен­ных, неж­ных по­лу­то­нов. В «Трои­це» он хо­тел, что­бы крас­ки за­зву­ча­ли во всю свою мощь. Он до­был ля­пис-ла­зу­ри, дра­го­цен­ней­шей и вы­со­ко­чти­мой

сре­ди мас­те­ров крас­ки, и, со­брав всю ее цве­то­вую си­лу, не сме­ши­вая ее с дру­ги­ми крас­ка­ми, бро­сил яр­ко-си­нее пят­но в са­мой се­ре­ди­не ико­ны. Си­ний плащ сред­не­го ан­ге­ла ча­ру­ет глаз, как дра­го­цен­ный са­мо­цвет, и со­об­ща­ет ико­не Руб­ле­ва спо­кой­ную и яс­ную ра­дость. Это пер­вое, что бро­са­ет­ся в ней в гла­за, пер­вое, что вста­ет в па­мя­ти, ко­гда упо­ми­на­ет­ся «Трои­ца»… Вся та жизнь, ко­то­рой про­ник­ну­ты об­ра­зы, фор­мы, ли­нии «Трои­цы». Здесь ему уда­лось соз­дать на­строе­ние ду­шев­ной гар­мо­нии, со­звуч­но­сти трех свет­лых душ, об­щаю­щих­ся в без­молв­ной бе­се­де друг с дру­гом… «Трои­ца» Руб­ле­ва ста­ла об­раз­цом для гро­мад­но­го мно­же­ст­ва под­ра­жа­ний и по­вто­ре­ний, но ни од­но из них не смог­ло при­бли­зить­ся к ее уров­ню».

Так же – ро­ж­де­ни­ем цве­та, за­кан­чи­ва­ет­ся и чер­но-бе­лый фильм Ан­д­рея Тар­ков­ско­го «Ан­д­рей Руб­лев». И что же, на­сту­пит цар­ст­во Бо­жие на зем­ле? Да нет, у нас судь­ба труд­ная. О том и го­во­рят ме­ж­ду со­бой в кон­це филь­ма Ан­д­рей Руб­лев и вер­нув­ший­ся бы­ло на зем­лю Фео­фан Грек:

«Ан­д­рей: Русь, Русь… все-то, она, род­ная, тер­пит, все вы­тер­пит.
Дол­го еще так бу­дет, а? Фео­фан?
Фео­фан: Не знаю. Все­гда, на­вер­ное… Все же кра­си­во все это.
Ан­д­рей: Снег идет».

Ра­бо­ты Ан­д­рея Руб­ле­ва и его спод­виж­ни­ка и дру­га Да­нии­ла Чер­но­го все­гда вы­со­ко це­ни­лись на Ру­си, Мо­с­ков­ский Со­бор 1551 го­да по­ста­но­вил счи­тать их об­раз­ца­ми для всех рус­ских ико­но­пис­цев.

По­след­ние их ра­бо­ты – рос­пи­си в Ан­д­ро­ни­ко­вом мо­на­сты­ре, не со­хра­ни­лись.

«Жи­тие» Руб­ле­ва за­кан­чи­ва­ет­ся та­ки­ми сло­ва­ми: « Ка­но­ни­зи­ро­ван пре­по­доб­ный. Ан­д­рей на ос­но­ва­нии свя­то­сти жиз­ни, его под­ви­га ико­но­пи­са­ния, в ко­то­ром он, по­доб­но еван­ге­ли­сту, сви­де­тель­ст­во­вал и про­дол­жа­ет ны­не воз­ве­щать лю­дям не­лож­ную ис­ти­ну о Бо­ге, в Трои­це сла­ви­мом».

Он, дей­ст­ви­тель­но, нес нам ве­ру и на­де­ж­ду в са­мые труд­ные вре­ме­на: в 1918 го­ду бы­ли рас­чи­ще­ны фре­ски Ус­пен­ско­го со­бо­ра во Вла­ди­ми­ре, а год спус­тя най­де­ны ико­ны зве­ни­го­род­ско­го чи­на.

Два Дио­ни­сия

 «Я по­чи­таю Руб­ле­ва как ве­ли­ко­го жи­во­пис­ца, счи­таю его ико­ны, в осо­бен­но­сти «Трои­цу», не­пре­взой­ден­ны­ми в позд­ней­шие вре­ме­на, но что ка­са­ет­ся фре­сок, то я боль­ше люб­лю Дио­ни­сия».

Вла­ди­мир Алек­сее­вич Со­ло­ухин, «Пись­ма из Рус­ско­го му­зея»

Ма­ло на зем­ле на­ро­дов, у ко­то­рых жи­во­пис­цы за пра­вед­ную жизнь и за тру­ды бы­ли при­зна­ны свя­ты­ми. Отец Павел Флоренский в книге «Иконостас» приводит летописные и житийные упоминания о многих русских живописцах. Среди многих прочих: «…преподобный отец Андрей Радонежский, иконописец, прозванием Рублев, многия святые иконы написал, все чудотворным, якоже пишет о

нем в Стоглаве Св. чуднаго Макария Митрополита, что с его письма писати иконы, а не своим умыслом. А прежде живяше в послушании у преподобного Отца Никона Радонежского. Он повелел при себе образ написати Пресвятой Троицы, в похвалу отцу своему, Святому Сергию Чудотворцу»… « Преподобный отец Даниил, сопостник его, иконописец славный, зовомый Черный, с ним святые иконы чудныя написаша, везде неразлучно с ним; и зде при смерти приидоша к Москве во обитель Спасскую»… «Преподобный отец Дионисий, игумен Глушицкий, Вологодский чудотворец, писаше многия святые иконы; его чудотворный обретаются зде, в Российской земли; сам же многая чудеса от гроба своего источает в Покровском монастыре».

Причем, речь идет не о ремесленниках-богомазах, а о творцах нового, подчас нарушавшего сложившиеся традиции иконописания. Если иконописец не занимал определенной должности, как, скажем, игумен Дионисий Глущицкий, то он находился, как отмечает Флоренский, в особом положении, – между священниками и мирянами. Если угодно, был проповедником, глашатаем, популяризатором церковного учения в образах. «Иконописцы — люди не простые, — отмечает отец Павел в «Иконостасе», — они занимают высшее, сравнительно с другими мирянами, положение. Они должны быть смиренны и кротки, соблюдать чистоту, как душевную, так и телесную, пребывать в посте и молитве». Вместе с тем: «Церковь возвеличивает иконописцев, склоняя и светскую власть к дарованию этому церковному чину различных преимуществ, а в некоторых случаях и чрезвычайным наградам, как, например, к неслыханному в XVII веке дарованию дворянства знаменитому Симону Ушакову».

Мы уже рас­ска­за­ли о пре­по­доб­ных (свя­тых мо­на­хах) ико­но­пис­цах Фео­фа­не Гре­ке и Ан­д­рее Руб­ле­ве. А вот про­слав­лен­ных ико­но­пис­цев по име­ни Дио­ни­сий у нас в сред­ние ве­ка бы­ло два. Во-пер­вых, это бо­лее стар­ший, Дио­ни­сий Глу­шиц­кий  (1362-1437) – ос­но­ва­тель не­сколь­ких мо­на­сты­рей и рус­ский ико­но­пи­сец се­вер­ной шко­лы. Осо­бо из­вест­на его пре­крас­ная ико­на «Ки­рилл Бе­ло­зер­ский», на­пи­сан­ная в 1424 го­ду и хра­ня­щая­ся в Треть­я­ков­ской га­ле­рее. На его ро­ди­не, в Во­ло­где, в об­ла­ст­ном крае­вед­че­ском му­зее ос­та­лись две его ра­бо­ты – «Ус­пе­ние» и «Пред­те­ча в пус­ты­не».

Все же, ко­гда го­во­рят о ве­ли­ком рус­ском ико­но­пис­це Дио­ни­сии, то име­ют в ви­ду дру­го­го че­ло­ве­ка, жив­ше­го позд­нее (да­ты его жиз­ни – 1440-1502 или, по дру­гим дан­ным, по­сле 1503 го­да). Его «зна­ко­вы­ми» ра­бо­та­ми мож­но счи­тать ве­ли­ко­леп­ную ико­ну «ми­тро­по­лит Алек­сий с жи­ти­ем» и, ко­неч­но же, рос­пи­си Фе­ра­пон­то­ва мо­на­сты­ря близ го­ро­да Ки­рил­ло­ва, хо­тя сде­ла­но бы­ло им вместе с сыновьями Владимиром и Феодосием не­из­ме­ри­мо боль­ше. Лишь по письменным источникам известны фрески Рождественского собора в Пафнутьевом Боровском монастыре, иконы для иконостаса Успенского храма в московском кремле, иконы и фрески соборной церкви Успения богоматери в Иосифо-Волоколамском монастыре.

Дионисий Глушицкий северянин – он родился и прожил всю жизнь в Вологодском крае, второй Дионисий – москвич не только по месту рождения, но и по географии своего творчества. Он расписывал не только московский храм Успения, но и церкви в землях, которые, отходя к Московскому княжеству, составляли основу будущей могучей державы, России. И в этом утверждении державности он продолжает Андрея Рублева, который лишь надеялся на возрождение, здесь же – неудержимый рост силы и красоты. Не случайно самой знаменитой работой Дионисия является портретная икона митрополита Алексия (1290-е годы — 1378), активно поддерживавшего объединительную политику московских князей и бывшего при малолетнем Дмитрии Донском фактическим правителем государства.

Первой известной работой Дионисия были несохранившиеся росписи Рождественской церкви в Пафнутьевом Боровском монастыре, после чего его пригласили в столицу для украшения нового Успенского собора. Здесь артель художников, в которую кроме Дионисия, входили еще «поп Тимофей, да Ярец, да Коня», начала работать в 1481 году. Спустя три года к отцу присоединились его подросшие сыновья. С их помощью он расписывал Иосифо-Волоцкий монастырь, что в поселке Теряево, в 25 километрах от города Волоколамска (раньше его называли  Волоком Ламским, то есть — путь волоком через реку Ламу). Город этот издавна был новгородским владением и то, что его храм расписывал московский художник и в новой, московской, манере весьма символично.

Спустя еще   шесть лет Дионисий отправляется еще дальше на север – в город Кириллов, чтобы расписать Ферапонтов монастырь. Храм в монастыре был посвящен Рождеству Богородицы, святой заступнице нашей земли перед Господом. Надо сказать, что посвященных Ей церквей на Руси множество и всегда они особенные – радостные, светлые, ликующие! Таковы и росписи Дионисия в Ферапонтовом монастыре – нежные, лиричные. Над порталом помещены великолепные композиции «Рождество Богородицы» и «Сцены из жизни Марии». В самом же храме основ­ное место занимают символические композиции — «Похвала Богоматери», «О тебе радуется», «Покров Богоматери», где центральной является фигура Марии, а по сторонам группы праведников, воздающих ей хвалу. К композициям при­мыкает цикл, посвященный акафисту Богоматери — песнопениям в ее честь. Словом, каждая икона – песня, псалом во имя Пречистой Девы, который сливается в многокрасочный хор, в котором звук и цвет объединяются, неотделимо друг от друга. Отсюда и особое, ликующее, настроение праздника.

Вместе с тем, росписи Рождественского храма разные по сюжету и настроению. Чинно и торжественно, как и в былые годы, в Москве, изображены отцы церкви на «Вселенских соборах». А вот совсем иное настроение, в «Браке в Кане»: сидящие за круглым столом расположены тоже в строгом порядке, и здесь они ведут тихую беседу, чуть склоняясь друг к другу. Это вносит в роспись оттенок задушевности и интимности.

Дионисий создавал в своих работах удивительный мир – торжественный, величественный и, одновременно, нежный. Тьма ушла, все залито светом. Удлиненные фигуры изящны и необыкновенно грациозны. Даже воины выглядят утонченными рыцарями.

Говорят, что художники и писателя на самом деле создают своей фантазией миры и населяют их придуманными ими персонажами. После своей земной кончины они и отправляются туда. Кто знает, может, это и правда. И Дионисий перешел в иной мир – мир созданных его воображением изысканных образов. Во всяком случае, он работал в Ферапонтовом монастыре по одним данным до смертного часа, по другим вернулся в московские земли, где больше не работал и вскоре умер.

Бывает, что святые ненадолго возвращаются на землю. Говорят, что преподобный Андрей вернулся, чтобы позвать в рай своего друга, Даниила Черного. Может, и Дионисий звал за собой сыновей, но об этом нам ничего не известно.

Ми­ха­ил Клоп­ский

 «Весь­ма за­ме­ча­тель­на не толь­ко  для  Церк­ви, но и для ис­то­рии,  жизнь се­го от­шель­ни­ка, о ко­то­рой ма­ло кто зна­ет, хо­тя она тес­но свя­за­на с со­бы­тия­ми луч­шей эпо­хи Нов­го­ро­да и ка­са­ет­ся кня­же­ния Мо­с­ков­ска­го».

Ан­д­рей Ни­ко­лае­вич Му­равь­ев, «Оби­тель Ми­хаи­ла Клоп­ско­го» 

Пер­вое, что нуж­но ска­зать об этом че­ло­ве­ке: он был нов­го­род­ским юро­ди­вым. А по­сколь­ку для боль­шин­ст­ва мо­их со­вре­мен­ни­ков юро­ди­вый это все рав­но что бе­зум­ный бомж, то нуж­но пред­ва­ри­тель­но кое-что по­яс­нить.

Рус­ский мыс­ли­тель и ис­то­рик Ге­ор­гий Пет­ро­вич Фе­до­тов (1886-1951) пи­сал о юро­ди­вых как о яр­кой стра­ни­це в рус­ской истории, но стра­ни­це дав­но уже пе­ре­вер­ну­той: «Вме­сте с юро­ди­вы­ми но­вый чин ми­рян­ской свя­то­сти вхо­дит в Рус­скую Цер­ковь при­бли­зи­тель­но с на­ча­ла XIV ве­ка. Его рас­цвет па­да­ет на XVI сто­ле­тие, не­сколь­ко за­паз­ды­вая по от­но­ше­нию к мо­на­ше­ской свя­то­сти: XVII век еще впи­сы­ва­ет в ис­то­рию рус­ско­го юрод­ст­ва но­вые стра­ни­цы. По сто­ле­ти­ям чти­мые рус­ские юро­ди­вые рас­пре­де­ля­ют­ся так: XIV век — 4; XV — 11; XVI — 14; XVII — 7. По­яв­ле­ние свя­то­го юро­ди­во­го сов­па­да­ет по вре­ме­ни с уга­са­ни­ем кня­же­ской свя­то­сти. И это сов­па­де­ние не­слу­чай­но. Но­вый век по­тре­бо­вал от хри­сти­ан­ско­го ми­рян­ст­ва но­во­го под­виж­ни­че­ст­ва. Юро­ди­вый стал пре­ем­ни­ком свя­то­го кня­зя в со­ци­аль­ном слу­же­нии». Вспом­ним и на­род­ное на­зва­ние для ед­ва ли не са­мо­го из­вест­но­го мо­с­ков­ско­го со­бо­ра, По­кро­ва Бо­го­ма­те­ри. Для всех он толь­ко храм Ва­си­лия Бла­жен­но­го и не ина­че.

«Нов­го­род, — пи­шет Фе­до­тов, —  был ро­ди­ной рус­ско­го юрод­ст­ва. Все из­вест­ные рус­ские юро­ди­вые XIV ве­ка и на­ча­ла XV свя­за­ны с Нов­го­ро­дом». И, по­жа­луй, са­мым не­обыч­ным сре­ди нов­го­род­ских юро­ди­вых был Ми­ха­ил Клоп­ский, при­чис­лен­ный к ли­ку свя­тых. Он поя­вил­ся в мо­на­ше­ской ке­лье вне­зап­но – но­чью, при­чем в Ива­нов день, ко­гда не­чисть бес­ну­ет­ся, чем силь­но на­пу­гал бра­тию: его да­же при­ня­ли за бе­са и хо­те­ли вы­ку­рить бла­го­во­ния­ми. Не­из­вест­ный же от ды­ма при­кры­вал­ся ру­кой, но кре­стил­ся и мо­лит­вы чи­тал. Все по­ня­ли: нет, это не бес. Кто же он то­гда? Он вы­шел из ке­льи, от­пра­вил­ся в цер­ковь, был и в тра­пез­ной – сло­вом, вел се­бя пра­виль­но. А ко­гда про­явил свой та­лант к чте­нию вслух Свя­щен­но­го пи­са­ния, то так по­нра­вил­ся игу­ме­ну, что но­вич­ка по­стриг­ли в мо­на­хи и ос­та­ви­ли жить в оби­те­ли.

Впро­чем, вско­ре тай­на его про­ис­хо­ж­де­ния бы­ла рас­кры­та. В Клоп­ский мо­на­стырь прие­хал князь Кон­стан­тин Дмит­рие­вич, сын Дмит­рия Дон­ско­го, млад­ший брат ве­ли­ко­го кня­зя Ва­си­лия. Уви­дел он но­во­го мо­на­ха, уз­нал его сра­зу и ска­зал: «А се Ми­хай­ло Мак­си­мов сын ро­да кня­же­ска. По­бе­ре­ги­те, от­цы, се­го стар­ца, нам че­ло­век той свои­тин (то есть, ро­дич)». Сам Ми­ха­ил ска­зан­но­го не под­твер­ждал, но и не от­ри­цал. Ко­гда игу­мен его спро­сил: «От­че­го ты не ска­жешь свое имя»,-  от­ве­тил —  «Мое имя – Ми­ха­ил». Так этот мо­нах и стал Ми­хаи­лом Клоп­ским. Про­шло не­мно­го вре­ме­ни и он про­явил та­лант пред­ска­за­те­ля. Ко­гда ска­зан­ное им ста­ло сбы­вать­ся с точ­но­стью, игу­мен на­чал от­но­сить­ся к Ми­хаи­лу со вни­ма­ни­ем и ува­же­ни­ем, а за­тем и все важ­ные ре­ше­ние на­чал при­ни­мать лишь по­сле со­ве­та с бла­жен­ным. Фе­до­тов пи­шет: «С тех пор Ми­ха­ил жил в мо­на­сты­ре, ок­ру­жен­ный все­об­щим ува­же­ни­ем. При игу­ме­не Фео­до­сии он изо­бра­жа­ет­ся ря­дом с ним как бы пра­ви­те­лем мо­на­сты­ря…»

Пред­ска­за­ния Ми­хаи­ла бы­ли срод­ни чу­ду. Так, ко­гда уз­нав­ший его князь Кон­стан­тин по­пал в опа­лу, был из­гнан ве­ли­ким кня­зем из Мо­ск­вы и в тос­ке прие­хал в Клоп­ский мо­на­стырь, он по­со­ве­то­вал ему воз­двиг­нуть в мо­на­сты­ре ка­мен­ный со­бор. Кон­стан­тин Дмит­рие­вич так и по­сту­пил. И уже во вре­мя ос­вя­ще­ния со­бо­ра при­ска­кал го­нец от Ва­си­лия с из­вес­ти­ем, что он зо­вет бра­та к се­бе и да­ет ему зем­ли в удел.

В дру­гой раз в свя­тую нов­го­род­скую оби­тель при­был князь Дмит­рий Ше­мя­ка, ко­то­рый ус­пел мно­го зла со­тво­рить: ос­ле­пил ве­ли­ко­го кня­зя Ва­си­лия, за что тот по­лу­чил Про­зви­ще Тем­но­го. Но на том не ус­по­ко­ил­ся, жа­ж­дал сам сесть на ве­ли­кий пре­стол и пра­вить дер­жа­вой. Не от­кры­вая сво­их мыс­лей, по­про­сил Ми­хаи­ла по­мо­лить­ся за него. Да толь­ко юро­ди­вый, ко­то­ро­му бы­ло от­кры­то все, отказал и от­ве­тил: «До­воль­но бед на­тво­рил ты, ес­ли еще при­мешь­ся за то же — со сты­дом во­ро­тишь­ся сю­да, где гроб ждет те­бя»

Ше­мя­ка толь­ко с до­са­дой от­мах­нул­ся и ус­ка­кал прочь из мо­на­сты­ря. Вско­ре он был раз­бит вой­ска­ми ве­ли­ко­го кня­зя, и не ус­пе­ла еще эта но­вость до­ле­теть до Нов­го­ро­да, как Ми­ха­ил воз­вес­тил: «На­ши по­те­ря­ли до­ро­гу и бе­гут от вра­гов!»

Как и бы­ло пред­ска­за­но Ми­хаи­лом, князь вер­нул­ся в мо­на­стырь: раз­би­тый, злой, но не по­бе­ж­ден­ный, меч­таю­щий все же взять свое.

Юро­ди­вый гла­дил его по го­ло­ве и при­го­ва­ри­вал: «Зем­ля зо­вет те­бя, князь». И вновь Ше­мя­ка не по­нял его слов. И вско­ре был от­рав­лен сво­им по­ва­ром.

Ка­за­лось бы, что мо­жет быть про­ще – со­вер­шил бо­го­угод­ное де­ло и на­пасть про­шла. Но кто ж мо­жет так ве­рить? Ми­ха­ил ве­рил. Од­на­ж­ды, ко­гда на­сту­пи­ла страш­ная за­су­ха и мо­на­хи стра­да­ли от жа­ж­ды, Ми­хаи­ла уви­де­ли на бе­ре­гу об­ме­лев­шей ре­ки Ве­ре­жи. Он си­дел на пес­ке и что-то пи­сал пру­ти­ком. К не­му при­ста­ли с рас­спро­са­ми, что он де­ла­ет. Ми­ха­ил от­ве­тил крат­ко: «По­мо­лим­ся». Мо­на­хи опус­ти­лись на ко­ле­ни и на­ча­ли чи­тать мо­лит­вы. По­том бла­жен­ный ска­зал: «А те­перь бу­дем ко­пать». И ед­ва коп­ну­ли в ука­зан­ном им мес­те, как пря­мо им в ли­цо уда­ри­ла ту­гая струя чис­той во­ды. Так был от­крыт ис­точ­ник свя­той во­ды.

Го­во­рят, что бе­да не при­хо­дит од­на, а с дет­ка­ми. Как и сле­до­ва­ло ожи­дать, вслед за за­су­хой, вме­сте с вы­го­рав­шим уро­жа­ем, в Нов­го­род при­шел го­лод. Не­иму­щие го­ро­жа­не по­тя­ну­лись в мо­на­стырь, на­де­ясь, что там им на­кор­мят. Ка­за­лось бы, мо­на­хам сле­до­ва­ло эко­но­мить, а то ведь все раз­да­дут, им-то кто по­даст на про­пи­та­ние? Но Ми­ха­ил ве­лел ни­ко­му не от­ка­зы­вать и раз­да­вать за­па­сы. Раз­да­ва­ли, но мо­на­стыр­ские за­кро­ма са­мым не­по­сти­жи­мым об­ра­зом не ос­ку­де­ва­ли. Че­му ж тут удив­лять­ся, ведь из­вест­но, что ру­ка даю­ще­го не ос­ку­де­ва­ет: кто да­ет, то­му и воз­да­ет­ся сто­ри­цей. Но кто в это, вот так бу­к­валь­но, ве­рит? Раз­ве что юро­ди­вые. И кто, как они уме­ет про­щать оби­ды и лю­бить лю­дей, да­же раз­бой­ни­ков? – Раз­ве что свя­тые. Но и на­ка­зать они мо­гут так, как дру­гим не да­но.

Од­на­ж­ды Ми­ха­ил не­ожи­дан­но рас­сме­ял­ся и ска­зал: « А у нас гос­ти, хо­тят к нам вой­ти. По­зо­ви­те их в тра­пез­ную». Мо­на­хи по­шли за сте­ны оби­те­ли и на­шли там трех при­та­ив­ших­ся гра­би­те­лей. Гнать их не ста­ли, а при­гла­си­ли вой­ти. Те, со­вер­шен­но рас­те­ряв­шись, от­ве­ти­ли, что они не од­ни, а с то­ва­ри­ща­ми, ко­то­рые сто­ят с дру­гой сто­ро­ны. По­зва­ли и их. Сло­вом, к мо­на­стыр­ско­му сто­лу при­бы­ли три­дцать воо­ру­жен­ных до зу­бов го­ло­во­ре­зов. Ми­ха­ил при­гла­сил их сесть за стол и по­есть, все рав­но, мол, их за­мы­сел не уда­ст­ся осу­ще­ст­вить. По­жи­мая пле­ча­ми и не­до­умен­но пе­ре­гля­ды­ва­ясь, те на­ча­ли рас­са­жи­вать­ся. Не­ожи­дан­но двум из шай­ки ста­ло ху­до: они упа­ли на пол и ос­та­лись ле­жать, буд­то мерт­вые. Ос­таль­ные в стра­хе вско­чи­ли и бро­си­лись вон, бо­ясь, что и с ни­ми то­го же не слу­чи­лось бы. По­те­ряв­шие соз­на­ние при­шли в се­бя. Один стал про­сить, что­бы его по­стриг­ли в мо­на­хи, вто­рой про­сил от­пус­тить его к то­ва­ри­щам. Он боль­ше ни­ко­го гра­бить не бу­дет и дру­гим не даст. Вто­ро­го от­пус­ти­ли. Пер­во­го по­стриг­ли в мо­на­хи.

Но глав­ное пред­ска­за­ние Ми­хаи­ла Клоп­ско­го бы­ло о ро­ж­де­нии ве­ли­ко­го кня­зя Ива­на Третье­го. Бла­жен­ный Ми­ха­ил стал зво­нить во все ко­ло­ко­ла. Его спро­си­ли, что это значит, а он от­ве­чал, что на Мо­ск­ве ве­ли­кая ра­дость: у ве­ли­ко­го кня­зя ро­дил­ся сын, ко­то­рый по­ко­рит Нов­го­род, ли­шит его сво­бо­ды и из­ме­нит все его обы­чаи; и что это на­ка­за­ние по­стиг­нет воль­ный го­род за по­сто­ян­ные меж­до­усо­бия ме­ж­ду его гра­ж­да­на­ми и их не­по­кор­ность великому кня­зю.

По­сле­ду­ем и мы за пред­ска­за­ни­ем свя­то­го Ми­хаи­ла, что­бы уз­нать боль­ше о де­лах Ива­на Третье­го.

Сло­во об Ива­не

«Ес­ли на­ше­му по­ко­ле­нию вы­па­ло на до­лю жить в наи­бо­лее труд­ную и опас­ную эпо­ху рус­ской ис­то­рии, то это не мо­жет и не долж­но ко­ле­бать на­ше ра­зу­ме­ние, на­шу во­лю и на­ше слу­же­ние Рос­сии. Борь­ба рус­ско­го на­ро­да за сво­бод­ную и дос­той­ную жизнь на зем­ле — про­дол­жа­ет­ся».

Иван Алек­сан­д­ро­вич Иль­ин, «О рус­ской идее»

Мы жи­вем ми­мо­лет­ны­ми ощу­ще­ния­ми: смот­рим, слу­ша­ем и об­су­ж­да­ем те­ле- и ра­дио­пе­ре­да­чи, ко­то­рые уми­ра­ют рань­ше сво­его ро­ж­де­ния. Ка­за­лось бы, та­ко­ва спе­ци­фи­ка средств мас­со­вой ин­фор­ма­ции – ак­ту­аль­ность, зло­бо­днев­ность, а по­то­му и не­дол­го­веч­ность. Но, ко­неч­но, СМИ пре­тен­ду­ют на боль­шее. Не­дав­но од­на из­вест­ная ра­дио­стан­ция про­ве­ла оп­рос сре­ди сво­их слу­ша­те­лей ко­му из ис­то­ри­че­ских дея­те­лей сле­до­ва­ло бы по­ста­вить па­мят­ни­ков в Мо­ск­ве. Все лю­ди, зво­нив­шие в сту­дию, от­че­го-то на­зы­ва­ли Ива­на Третье­го. Ве­ду­щий тут же на них об­ру­ши­вал­ся: «По­го­ди­те, это тот, ко­то­рый на Русь та­тар при­вел?» И лю­ди тут же ту­ше­ва­лись – вдруг, и прав­да, при­во­дил? На об­щем не­ве­же­ст­ве и был сде­лан же­лан­ный вы­вод – у Рос­сии нет яр­ких ис­то­ри­че­ских лиц, ко­го сле­до­ва­ло бы пом­нить и уве­ко­ве­чи­вать! При­ме­ча­тель­но, что ве­ду­щий этой ра­дио­стан­ции ко­гда-то пре­по­да­вал в шко­ле ис­то­рию.

Не стои­ло бы вспо­ми­нать об этом ра­дио­про­се, ведь к мо­мен­ту вы­хо­да кни­ги са­ма пе­ре­да­ча, а, мо­жет, и ра­дио­стан­ция ка­нут в Ле­ту. Толь­ко по­то­му и вспом­ни­ли об этом, что­бы уди­вить­ся не­зна­нию оте­че­ст­вен­ной ис­то­рии на­ши­ми людь­ми. По­это­му о ве­ли­ком кня­зе  Ива­не Ва­силь­е­ви­че, ко­то­рый в от­ли­чие от сво­его вну­ка и пол­но­го тез­ки по­лу­чил про­зва­ние не Гроз­но­го, а – Ве­ли­ко­го, и бу­дет на­ше сло­во.

Наш ве­ли­кий ис­то­рик Ни­ко­лай Ми­хай­ло­вич Ка­рам­зин пи­сал о том, что он: «…был и пер­вым, ис­тин­ным Са­мо­держ­цем Рос­сии, за­ста­вив бла­го­го­веть пред со­бою Вель­мож и на­род, вос­хи­щая ми­ло­стию, ужа­сая гне­вом, от­ме­нив ча­ст­ные пра­ва, не­со­глас­ные с пол­но­вла­сти­ем Вен­це­нос­ца… Что ос­та­вил ми­ру Алек­сандр Ма­ке­дон­ский? Сла­ву. Ио­анн ос­та­вил Го­су­дар­ст­во, уди­ви­тель­ное про­стран­ст­вом, силь­ное на­ро­да­ми, еще силь­ней­шее ду­хом Прав­ле­ние, то, ко­то­рое ны­не с лю­бо­вию и гор­до­стию име­ну­ем на­шим лю­без­ным оте­че­ст­вом. Рос­сия Оле­го­ва, Вла­ди­ми­ро­ва, Яро­сла­во­ва по­гиб­ла в на­ше­ст­вие Мон­го­лов; Рос­сия ны­неш­няя об­ра­зо­ва­на Ио­ан­ном».

Но не при­вык­ли мы вот от­кры­то гор­дить­ся сво­ей ис­то­ри­ей – мол, не скром­но это, нехорошо. От­то­го и из­вест­ный рус­ский ис­то­рик Ни­ко­лай Дмит­рие­вич Че­чу­лин (1863-1927) на­чи­на­ет свой рас­сказ об Ива­не Треть­ем с из­ви­не­ний за вос­тор­жен­ный тон Ка­рам­зи­на. «И дей­ст­ви­тель­но, — пи­шет он в кни­ге  «Иван III Ва­силь­е­вич», — ес­ли мы не долж­ны, по­жа­луй, пред­став­лять се­бе дея­тель­ность Ио­ан­на в та­ких ве­ли­ча­вых, так ска­зать, ге­рои­че­ских чер­тах, ка­ки­ми ри­су­ет ее Ка­рам­зин, ес­ли нель­зя пред­по­ла­гать у не­го впол­не яс­но­го соз­на­ния ве­ли­чия, проч­но­сти и важ­но­сти для бу­ду­ще­го тво­ри­мых им дел, то нель­зя так­же не при­знать в Ио­ан­не то­го ис­тин­но­го и вы­со­ко­го ума, ко­то­рый соз­да­ет не­что та­кое, что цен­но и до­ро­го по­том лю­дям в те­че­ние ве­ков».

По­жа­луй, эти из­ви­не­ния из­лиш­ни. Как и об­ви­не­ния в из­лиш­ней мед­ли­тель­но­сти и да­же не­ре­ши­тель­но­сти пра­ви­те­ля. Взве­шен­ность при­ни­мае­мых ре­ше­ний, муд­рость ве­ли­ко­го кня­зя по­зво­ля­ла из­бе­гать мно­гих бед и кро­во­про­ли­тий. При­чи­ну «не­спеш­но­сти» Ива­на Третье­го очень хо­ро­шо объ­яс­ня­ет за­ме­ча­тель­ный рус­ский ис­то­рик Алек­сандр Алек­сан­д­ро­вич Зи­мин(1920-80). В кни­ге «Рос­сия на по­ро­ге Но­во­го вре­ме­ни» он пи­сал: «Не склон­ный к ско­ро­па­ли­тель­ным ре­ше­ни­ям, он при­слу­ши­вал­ся к мне­нию сво­его ок­ру­же­ния. По сло­вам знав­ше­го его Ива­на Бер­се­ня Бек­ле­ми­ше­ва, «про­тив се­бя стре­чю (не­со­гла­сие,— Л. 3.) лю­бил».

 По сло­вам кня­зя Ан­д­рея Ми­хай­ло­ви­ча Курб­ско­го, ве­ли­кий князь до­бил­ся ус­пе­ха «мно­га­го его со­ве­та ра­ди с муд­ры­ми и му­же­ст­вен­ны­ми му­жа­ми его: бо зе­ло, гла­го­лют, его лю­бо­со­вет­на бы­ти, и ни­что не по­чи­на­ти без глу­бо­чай­ша­го и мно­га­го со­ве­та». Вот и ос­но­ва мудрости. Известно также, что внук его чтил де­да имен­но как «со­би­ра­те­ля Рус­кия зем­ли и мно­гим зем­лям об­ла­да­те­ля». И у нас нет ос­но­ва­ний счи­тать ина­че.

О том, что же со­вер­шил за вре­мя сво­его прав­ле­ния Иван Тре­тий и чем за­слу­жил зва­ние Ве­ли­ко­го, Зи­мин пи­шет: «На сме­ну Ве­ли­ко­му кня­же­ст­ву Мо­с­ков­ско­му при­шло го­су­дар­ст­во всея Ру­си. По­кон­че­но бы­ло с за­ви­си­мо­стью от ко­гда-то гроз­ной Ор­ды. Рос­сия из за­уряд­но­го фео­даль­но­го кня­же­ст­ва вы­рос­ла в мощ­ную дер­жа­ву, с су­ще­ст­во­ва­ни­ем ко­то­рой долж­ны бы­ли счи­тать­ся не толь­ко бли­жай­шие со­се­ди, но и круп­ней­шие стра­ны Ев­ро­пы и Ближ­не­го Вос­то­ка. Ус­пе­хи объ­е­ди­ни­тель­ной по­ли­ти­ки и по­бе­ды на по­ле боя бы­ли тща­тель­но под­го­тов­ле­ны за сто­лом ди­пло­ма­ти­че­ских пе­ре­го­во­ров бла­го­да­ря уме­нию Ива­на III на­ла­жи­вать доб­ро­со­сед­ские и дру­же­ст­вен­ные от­но­ше­ния с те­ми стра­на­ми, ко­то­рые про­яв­ля­ли до­б­рую во­лю и ми­ро­лю­би­вые стрем­ле­ния.

Все эти ус­пе­хи бы­ли бы не­воз­мож­ны без глу­бо­ко­го по­ни­ма­ния Ива­ном III за­дач и пу­тей ут­вер­жде­ния еди­но­дер­жа­вия па Ру­си».

Ук­ра­ин­ский ис­то­рик  Ни­ко­лай Ива­но­вич Кос­то­ма­ров (1817-85), ко­то­ро­го лишь по не­до­ра­зу­ме­нию счи­та­ют рус­ским уче­ным, был ярым про­тив­ни­ком рос­сий­ской го­су­дар­ст­вен­но­сти. Он был убе­ж­ден, что чем силь­нее дер­жа­ва, тем бо­лее за­ка­ба­лен ее сво­бо­до­лю­би­вый на­род, в пер­вую оче­редь, ко­неч­но же, ук­ра­ин­ский. Тем не менее, да­же он вы­ну­ж­ден был при­зна­вать не­за­уряд­ные та­лан­ты Ива­на Третье­го. «Рус­ские ис­то­ри­ки, — от­ме­чал Кос­то­ма­ров в «Ис­то­рии го­су­дар­ст­ва Рос­сий­ско­го, — на­зы­ва­ют Ива­на Ве­ли­ким. Дей­ст­ви­тель­но, нель­зя не удив­лять­ся его уму, смет­ли­во­сти, ус­той­чи­во­сти, с ка­кою он умел пре­сле­до­вать из­бран­ные це­ли, его уме­нью кста­ти поль­зо­вать­ся бла­го­при­ят­ны­ми об­стоя­тель­ст­ва­ми и вы­би­рать над­ле­жа­щие сред­ст­ва для дос­ти­же­ния сво­их це­лей: но не сле­ду­ет, од­на­ко, упус­кать из ви­да, при су­ж­де­нии о за­слу­гах Ива­на Ва­силь­е­ви­ча, то­го, что ис­тин­ное ве­ли­чие ис­то­ри­че­ских лиц в том по­ло­же­нии, ко­то­рое за­ни­мал Иван Ва­силь­е­вич, долж­но из­ме­рять­ся сте­пе­нью бла­го­твор­но­го стрем­ле­ния дос­та­вить сво­ему на­ро­ду воз­мож­но боль­шее бла­го­сос­тоя­ние и спо­соб­ст­во­вать его ду­хов­но­му раз­ви­тию: с этой сто­ро­ны го­су­дар­ст­во­ва-ние Ива­на Ва­силь­е­ви­ча пред­став­ля­ет ма­ло дан­ных».

Сто­ит ли го­во­рить, что на­цио­на­лизм все­гда на­чи­на­ет­ся с не­вер­но­го зна­ния и на нем стро­ит зда­ние не­на­вис­ти к ок­ру­жаю­щим. — Не рус­ские ис­то­ри­ки на­зва­ли Ива­на Ве­ли­ким, это сде­лал на­род, ко­то­рый в еди­ной дер­жа­ве, ос­во­бо­див­шей­ся от ор­дын­ско­го ига, жил ни­чуть не ху­же чем рань­ше. Да и раз­ве по­строе­ние мо­гу­чей, не­за­ви­си­мой, спо­соб­ной по­сто­ять за се­бя  дер­жа­вы мо­жет быть во вред на­ро­ду?!

По­это­му луч­ше при­слу­ша­ем­ся к мне­нию за­ме­ча­тель­но­го рус­ско­го ис­то­ри­ка Сер­гей Ми­хай­ло­ви­ча Со­ловь­е­ва (1820-79). Он пи­сал: «…Ио­ан­ну III при­над­ле­жит честь за то, что он умел поль­зо­вать­ся своими сред­ст­ва­ми и сча­ст­ли­вы­ми обстоятельствами, в ко­то­рых на­хо­дил­ся во все про­дол­же­ние жизни. При поль­зо­ва­нии свои­ми и сво­им по­ло­же­ни­ем Ио­анн явил­ся ис­тым по­том­ком Все­во­ло­да III и Ка­ли­ты, ис­тым кня­зем Се­вер­ной Ру­си: рас­чет­ли­вость, мед­лен­ность, ос­то­рож­ность, силь­ное от­вра­ще­ние от мер решительных, которыми мож­но бы­ло бы мно­го выиграть, но и по­те­рять, и при этом стой­кость в до­ве­де­нии до кон­ца раз на­ча­то­го, хлад­но­кро­вие  — вот от­ли­чи­тель­ные чер­ты Ио­ан­на III».

Впрочем и тут, при по­пыт­ке объ­ек­тив­но­го взгля­да, ис­то­рик ста­ра­ет­ся сни­зить па­фос вы­ска­зы­ва­ний об Ива­не Великом. Что ж, вспомним сло­ва ли­тов­ско­го хрониста, которого труд­но за­по­доз­рить в люб­ви к Рос­сии. Он на­зы­вал ве­ли­ко­го кня­зя «му­жем серд­ца сме­ло­го и ис­тин­ным ры­ца­рем». Из­вест­но нам и то, что Иван был очень красив. Другой ино­стра­нец при рус­ском дво­ре, ве­не­циа­нец  Кон­та­ри­ни опи­сы­вал ве­ли­ко­го кня­зя как вы­со­ко­го, ху­до­ща­во­го и кра­си­во­го муж­чи­на.

Можно при­во­дить еще и дру­гие мне­ния ком­пе­тент­ных уче­ных, но, как нам ка­жет­ся, что и уже ска­зан­но­го дос­та­точ­но что­бы по­нять: у Рос­сии ве­ли­кая ис­то­рия, а пра­ви­те­ли на­ши, по боль­шей час­ти, за­слу­жи­ли про­зва­ние ве­ли­ких – Иван, Петр, Ека­те­ри­на…И еще: ис­то­рия Рос­сии – это рат­ное поле, на ко­то­рое нам над­ле­жит вый­ти и сра­зить­ся за честь и до­б­рую па­мять о на­ших пред­ках.

Со­би­ра­тель дер­жа­вы

«В кон­це XV ве­ка, ко­гда де­сят­ки рус­ских кня­жеств, пре­одо­ле­вая фео­даль­ную раз­дроб­лен­ность, объ­е­ди­ня­лись во­круг Мо­ск­вы, ве­ли­кий князь мо­с­ков­ский ИванIII при­ду­мал тор­же­ст­вен­ный об­ряд вен­ча­ния на цар­ст­во и при­ка­зал из­го­то­вить шап­ку Мо­но­ма­ха, но­вую ко­ро­ну рос­сий­ско­го цар­ст­ва».

Бо­рис Алек­сан­д­ро­вич Ры­ба­ков, «Ро­ж­де­ние Ру­си»

Итак, ве­ли­кий князь Иван Ва­силь­е­вич во­шел в ис­то­рию как со­би­ра­тель раз­роз­нен­ных зе­мель в еди­ное и мо­гу­чее го­су­дар­ст­во, из Мо­с­ков­ско­го кня­же­ст­ва — в Рос­сию. Как он при­сое­ди­нял зем­ли – ог­нем и ме­чем, при­во­дя на Русь для рас­пра­вы с со­пер­ни­ка­ми та­тар, или ску­пал кня­же­ст­ва как Иван Ка­ли­та? Ни то, ни дру­гое. В рас­про­стра­нен­ных ны­не рас­ска­зах о де­лах Ива­на Третье­го уди­ви­тель­но мно­го как от­кро­вен­ной лжи, так и ту­ман­ной по­лу­прав­ды. При­чем, вы­мыс­лы эти при­жи­лись и ста­ли вос­при­ни­мать­ся как не­оп­ро­вер­жи­мые фак­ты рус­ской ис­то­рии. По ме­ре сил по­ста­ра­ем­ся раз­ве­ять их в по­сле­дую­щих гла­вах.

Не­вер­но, что об­стоя­тель­ст­ва сло­жи­лись в поль­зу Ива­на Ва­силь­е­ви­ча, а он си­дел и ждал, ко­гда рос­сий­ские зем­ли са­ми к не­му, как со­зрев­ший плод, упа­дут.

Ни­ка­кой ти­ши и гла­ди не бы­ло и в по­ми­не ни на гра­ни­це, ни внут­ри го­су­дар­ст­ва. Ни Лит­ва, ни Ли­вон­ский Ор­ден, ни Ор­да, ни ее на­след­ни­ки — Ка­зан­ское и Крым­ское хан­ст­ва, не ос­тав­ля­ли по­пы­ток со­вме­ст­но или по­рознь рас­пра­вить­ся с Мо­ск­вой.

Не­прав­да, что с за­ви­си­мо­стью от Ор­ды бы­ло по­кон­че­но раз и на­все­гда, стои­ло толь­ко ве­ли­ко­му кня­зю ра­зо­рвал хан­скую гра­мо­ту.

И уж аб­со­лют­ная че­пу­ха, что «стоя­ние на Уг­ре» это ко­гда два вой­ска по­смот­ре­ли друг на дру­га с про­ти­во­по­лож­ных бе­ре­гов, да и ра­зо­шлись во­своя­си. Бы­ли и сра­же­ния, бы­ла и опас­ность втор­же­ния в Мо­ск­ву, мно­го че­го бы­ло.

Да и внут­ри Ру­си не бы­ло ни по­коя, ни ми­ра: млад­шие бра­тья Ива­на во­все не стре­ми­лись от­дать свои уде­лы Мо­ск­ве и ве­ли де­ло к гра­ж­дан­ской вой­не. Нов­го­род­цы, да­ром что рус­ские, спа­ли и ви­де­ли, как бы вой­ти в со­став Лит­вы.

А тут еще чу­до­вищ­ный по­жар, пол­но­стью унич­то­жив­ший бу­ду­щую сто­ли­цу Рос­сии. Ка­кая уж тут бла­го­дать!

Прав­да бы­ли и удачи. Еще при Ва­си­лии Тем­ном ря­зан­ский князь Иван Фё­до­ро­вич пе­ред смер­тью пе­ре­дал сво­его ма­ло­лет­не­го сы­на Ва­си­лия под опе­ку ве­ли­ко­го кня­зя. Вос­пи­тан­ный в Мо­ск­ве кня­жич под­рос, и в 1464 го­ду же­нил­ся на се­ст­ре Ива­на Ва­силь­е­ви­ча, Ан­не. Ко­гда мо­ло­дые уе­ха­ли в Ря­зань, то их кня­же­ст­во ока­за­лось в по­ли­ти­че­ском под­чи­не­нии у Мо­ск­вы.

Ко­гда в сен­тяб­ре 1472 го­да скон­чал­ся не ос­та­вив за­ве­ща­ния без­дет­ный млад­ший брат ве­ли­ко­го кня­зя Юрий Дмит­ров­ский, Иван при­сое­ди­нил «оси­ро­тев­шие» — Дмит­ров, Мо­жайск и Сер­пу­хов. Ос­тав­шие­ся бра­тья бы­ло воз­му­ти­лись та­ким решением, но Иван дал им уде­лы, пусть и не­боль­шие. Бо­ри­су Ва­силь­е­ви­чу дос­тал­ся Вы­шго­род, Ан­д­рею боль­шо­му – го­ро­док Ро­ма­нов (в 1918 го­ду пе­ре­име­но­ван в Ту­та­ев), Ан­д­рею мень­шо­му, вла­дев­ше­му Во­ло­гдой, Та­ру­са. Ко­гда по­след­ний из на­зван­ных умер, то свой во­ло­год­ский удел он за­ве­щал стар­ше­му бра­ту. Так бес­кров­но бы­ла при­сое­ди­не­на к Мо­ск­ве да­ле­кая се­вер­ная Во­ло­гда.

Ина­че по­лу­чи­лось с дав­ним со­пер­ни­ком Мо­ск­вы, Тве­рью. К Твер­ско­му кня­же­ст­ву  у ве­ли­ко­го кня­зя бы­ло осо­бое от­но­ше­ние. В свое вре­мя его отец, же­лая ви­деть в Тве­ри не вра­га, а со­юз­ни­ка, же­нил его, Ива­на, то­гда две­на­дца­ти­лет­не­го маль­чи­ка, на де­ся­ти­лет­ней твер­ской княж­не Ма­рии Бо­ри­сов­не, при­хо­див­шей­ся же­ни­ху, к то­му же, трою­род­ной се­ст­рой.

С то­го да­ле­ко­го 1452 го­да мно­гое из­ме­ни­лось. Спус­тя 15 лет умер­ла же­на Ма­рия. Хо­ди­ли слу­хи, что ее от­ра­ви­ли, но не­из­вест­но, ко­му это мог­ло по­на­до­бить­ся и за­чем. Ми­ну­ло пять лет и ве­ли­кий князь же­нил­ся вто­рич­но, на ви­зан­тий­ке Со­фии Па­лео­лог.

Ре­шил же­нить­ся на ино­стран­ке и шу­рин ве­ли­ко­го кня­зя, твер­ской князь Ми­ха­ил Бо­ри­со­вич. В же­ны се­бе он вы­брал внуч­ку ли­тов­ско­го ко­ро­ля. Как во­дит­ся, этот брак за­клю­чал­ся не по люб­ви, а по рас­че­ту и оз­на­чал от­ход Тве­ри от Мо­ск­вы к Литве. Иван III спеш­но со­брал вой­ска и дви­нул их на Тверь. Не го­то­вый к вой­не Ми­ха­ил Бо­ри­со­вич за­про­сил ми­ра и за­клю­чил с Ива­ном до­го­вор, в ко­то­ром при­знал се­бя «мо­лод­шим» бра­том. По до­го­во­ру Тверь от­ка­зы­ва­лась от са­мо­стоя­тель­ной внеш­ней по­ли­ти­ки. А в сен­тяб­ре 1485 го­да Ми­ха­ил Бо­ри­со­вич бе­жал в Лит­ву, и Тверь во­шла в со­став Мо­с­ков­ско­го го­су­дар­ст­ва.

Дол­го со­про­тив­ля­лась рус­ской ко­ло­ни­за­ции Вят­ская земля, вятичи не же­ла­ли вхо­дить в со­став рус­ско­го государства. В 1489 го­ду был со­вер­шен по­ход на Вят­ку, со­хра­няв­шую по­ли­ти­че­скую не­за­ви­си­мость и не имев­шую сво­его кня­зя. Го­род был оса­ж­дён, но «бра­тья сла­вя­не», вя­ти­чи, пред­по­чли сдать­ся на ми­лость по­бе­ди­те­лей. И пра­виль­но сде­ла­ли. От вхо­ж­де­ния в со­став Рос­сии Вят­ка толь­ко вы­иг­ра­ла.

Мы уже упо­мя­ну­ли не­про­стые от­но­ше­ния ве­ли­ко­го кня­зя с его млад­ши­ми братьями. Особенно вы­де­лял­ся сре­ди них Ан­д­рей Ва­силь­е­вич Боль­шой, князь уг­лич­ский, ко­то­рый, в от­ли­чие от Юрия Ва­силь­е­ви­ча и Ан­д­рея Ва­силь­е­ви­ча Мень­шо­го, счи­тал се­бя пол­но­прав­ным пра­ви­те­лем от­дель­но­го кня­же­ст­ва и по­ла­гал воз­мож­ным про­во­дить свою соб­ст­вен­ную по­ли­ти­ку. За Ан­д­ре­ем Боль­шим ув­лек­ся и Бо­рис Ва­силь­е­вич, князь во­лоц­кий. Эти бра­тья ве­ли­ко­го кня­зя вста­ли в оп­по­зи­цию к Мо­ск­ве.

На­ча­ло ссо­ры по­ло­жи­ло ре­ше­ние Ива­на при­сое­ди­нить к Мо­ск­ве Дмитров. Быть бы бра­то­убий­ст­вен­ной войне, если бы не вме­ша­лась мать, княгиня Ма­рия Ярославна, которая бы­ла для сво­их сы­но­вей не­пре­ре­кае­мым ав­то­ри­те­том. Осо­бен­но она за­сту­па­лась пе­ред Ива­ном за  Ан­д­рея Уг­лич­ско­го.

Вто­рой акт ссо­ры ра­зы­грал­ся в 1480 го­ду, ко­гда Ан­д­рей и Бо­рис под­ня­ли мя­теж про­тив ве­ли­ко­го кня­зя и об­ра­ти­лись за по­мо­щью к ко­ро­лю Ка­зи­ми­ру. Вновь по­ло­же­ние спас­ла мать, по­ми­ри­ла сы­но­вей.

В 1480 го­ду Ан­д­рей Боль­шой и Бо­рис под­ня­ли мя­теж, об­ра­тив­шись за по­мо­щью к ко­ро­лю Ка­зи­ми­ру, ко­то­рый в за­ве­ща­нии Ва­си­лия II был на­зван опе­ку­ном его сы­но­вей. Бра­тья по­пы­та­лись на­чать ши­ро­ко­мас­штаб­ную сму­ту, но вме­ша­тель­ст­во ма­те­ри и над­ви­гав­шая­ся гро­за Ах­ма­то­ва втор­же­ния спас­ли по­ло­же­ние. Иван при­ми­рил­ся с князь­я­ми, и на Уг­ре их пол­ки уже стоя­ли ря­дом с мо­с­ков­ским вой­ском. Со смер­тью Ма­рии Яро­слав­ны в 1485 го­ду у Ива­на III ока­за­лись «раз­вя­за­ны ру­ки», и он лишь ждал слу­чая, что­бы при­стру­нить не­по­кор­ных брать­ев.

В мае 1491 го­да Иван по­лу­чил из­вес­тие о том, что сы­но­вья Ах­ма­та на­ча­ли вой­ну с крым­ским ха­ном Менг­ли-Гиреем и при­бли­жа­ют­ся к его вла­де­ни­ям. Вер­ный со­юз­ни­че­ско­му дол­гу ве­ли­кий князь со­брал рать и на­пра­вил её на по­мощь ха­ну. При этом Иван при­ка­зал и брать­ям при­слать вой­ска. Бо­рис под­чи­нил­ся, а Ан­д­рей не по­слал свои от­ря­ды. Хо­тя до боя де­ло не дош­ло и «ца­ре­ви­чи» от­сту­пи­ли, Иван III за­пом­нил свое­во­лие Ан­д­рея. 19 сен­тяб­ря 1491 го­да уг­лич­ский князь при­был по при­гла­ше­нию Ива­на в Мо­ск­ву, а за­тем был схва­чен и по­са­жен в тюрь­му. В но­яб­ре 1493 го­да он скон­чал­ся в тем­ни­це от го­ло­да; его сы­но­вья про­ве­ли в за­клю­че­нии и в мо­на­сты­ре ос­та­ток сво­их дней. Та­ким об­ра­зом. Уг­лич­ский удел был ли­к­ви­ди­ро­ван.

С Бо­ри­сом Иван по­сту­пил ина­че. В ок­тяб­ре он и его вы­звал в Мо­ск­ву, но от­пус­тил в свой удел «с ми­ром». Бо­рис умер в 1494 го­ду в Во­ло­ке и раз­де­лил свои вла­де­ния ме­ж­ду сы­новь­я­ми: Фё­дор по­лу­чил Во­лок, а Иван — Ру­зу. Иван умер еще в 1503 го­ду, еще при жиз­ни Ива­на III, и за­ве­щал ве­ли­ко­му кня­зю свой удел. Фё­дор скон­чал­ся поз­же, уже при Ва­си­лии III, в 1513 го­ду. По­сле его смер­ти Волоколамск был при­сое­ди­нен к Мо­ск­ве.

Там и уве­ли­чи­ва­лась Мо­ск­ва, по боль­шей час­ти мир­но и без крово­про­ли­тия.

О при­сое­ди­не­нии же мя­теж­но­го Нов­го­ро­де и Ка­за­ни – от­дель­ный рас­сказ.

Два крестовых похода на север

«Два­дца­то­го ген­ва­ря в Мо­ск­ву от­пра­вил­ся го­нец с из­вес­ти­ем, что ве­ли­кий князь от­чи­ну свою, Ве­ли­кий Нов­го­род, при­вел в свою во­лю и учи­нил­ся над ним го­су­да­рем, как и на Мо­ск­ве»

Дмит­рий Ми­хай­ло­вич Ба­ла­шов, «Мар­фа-по­сад­ни­ца»

Нов­го­род не счи­тал се­бя Ру­сью, ко­то­рую на­зы­вал По­ни­зовь­ем или про­сто Ни­зом. Мо­ск­ви­чи, вла­ди­мир­цы, а уж тем бо­лее вя­ти­чи бы­ли для них та­кие же чу­жие, как та­та­ры, уг­ры или пер­мя­ки. Нов­го­род­цы бы­ли уве­ре­ны, что мо­гут как кня­зя, вы­би­рать се­бе ро­ди­ну, са­ми ос­та­ва­ясь при этом сво­бод­ны­ми. По­бы­ли с Ру­сью, уш­ли к Лит­ве. И в со­юз­ни­ки мог­ли вы­би­рать се­бе ко­го угод­но, да­же вра­гов Мо­ск­вы — Ли­вон­ский ор­ден или Ор­ду.

Вот так и вы­шло, что в Нов­го­ро­де поль­ским ко­ро­лем и ве­ли­ким кня­зем ли­тов­ским Ка­зи­ми­ром был на­прав­лен его став­лен­ник, князь Ми­ха­ил Олель­ко­вич, по­то­мок кня­зя Оль­гер­да. Даль­ше боль­ше. Нов­го­род­цы от­пра­ви­ли сво­его кан­ди­да­та на пост ар­хи­епи­ско­па на по­став­ле­ние в сан не к мо­с­ков­ско­му ми­тро­по­ли­ту, а к ли­тов­ско­му пра­во­слав­но­му ми­тро­по­ли­ту, на­хо­див­ше­му­ся в Кие­ве. Од­но­вре­мен­но они на­ча­ли вес­ти пе­ре­го­во­ры с Ка­зи­ми­ром IV о под­держ­ке на слу­чай вой­ны с Ива­ном III.

Не смот­ря на яко­бы де­мо­кра­ти­че­скую фор­му прав­ле­ния – ве­че­вую, ре­ше­ние о сбли­же­нии с Лит­вой и об от­хо­де от Мо­ск­вы при­ни­ма­ли боя­ре. Про­стые лю­ди бы­ли про­тив (как ска­за­но в ле­то­пи­си «зем­стие лю­ди то­го не хо­тя­ху»).

Иван III счи­тал, что Нов­го­род, не смот­ря на осо­бый по­ли­ти­че­ский строй, дав­но уже стал ес­ли не мо­с­ков­ской, то рус­ской зем­лей. А сбли­же­ние с ка­то­ли­че­ской Лит­вой и во­все оз­на­ча­ло из­ме­ну рус­ской ве­ры.

Ве­ли­кий князь на­чал с нов­го­род­ца­ми ди­пло­ма­ти­че­ские пе­ре­го­во­ры че­рез дея­те­лей церк­ви. Ве­ли­кий князь Мо­с­ков­ский и ми­тро­по­лит Фи­липп на­пра­ви­ли к нов­го­род­цам по­соль­ст­во, пы­та­ясь со­хра­нить мир. Вече ни к ка­ко­му ре­ше­нию не при­шло, го­ро­жа­не раз­де­ли­лись на две пар­тии, «про­мос­ков­скую» и «про­ли­тов­скую». По­след­няя бы­ла силь­ней, во гла­ве ее стоя­ла влия­тель­ная вдо­ва по­сад­ни­ка Бо­рец­ко­го Мар­фа, ко­то­рая бы­ла фак­ти­че­ской пра­ви­тель­ни­цей Нов­го­ро­да Великого. Она от­кры­то за­яв­ля­ла на ве­че: ««Мо­с­ков­ский князь мно­гие оби­ды и не­прав­ды над на­ми чи­нит, хо­тим за ко­ро­ля Поль­ско­го и ве­ли­ко­го кня­зя Ли­тов­ско­го Ка­зи­ми­ра».

Но сло­ва сло­ва­ми, а де­ла де­ла­ми. Бо­рец­кие и их со­юз­ни­ки уже об­су­ди­ли при­сое­ди­не­ние Нов­го­ро­да к Лит­ве с Ка­зи­ми­ром, а ве­ли­ко­му ма­ги­ст­ру Ли­вон­ско­го ор­де­на Воль­тус фон Гер­зе обе­ща­ли от­дать вер­ный Мо­ск­ве Псков (это по­сле по­бед над не­мец­ки­ми ры­ца­ря­ми Алек­сан­д­ра Нев­ско­го!). Од­но­вре­мен­но в Ор­ду от­пра­вил­ся ли­тов­ский по­сол с це­лью уго­во­рить ха­на Ах­ма­та вы­сту­пить в по­ход на Русь. Ли­тов­цы бы­ли уве­ре­ны, что удар с вос­то­ка от­вле­чет рус­ские си­лы от за­пад­ных гра­ниц и они воль­ны бу­дут там де­лать, что угод­но: за­ни­мать Нов­го­род и ре­зать пско­ви­чей.

Обо всех этих при­го­тов­ле­ни­ях бы­ло из­вест­но в Мо­ск­ве. Иван III – со­би­ра­тель рус­ских зе­мель, ко­неч­но, не мог до­пус­тить, что­бы Нов­го­род­ская зем­ля вот так про­сто взя­ла и во­шла в со­став Ли­тов­ско­го кня­же­ст­ва. Он ре­шил объ­я­вить «кре­сто­вый по­ход» про­тив от­ступ­ни­ков от рус­ской ве­ры и при­влечь для это­го дру­жи­ны из мно­гих те­перь под­вла­ст­ных ему зе­мель. Кро­ме ос­нов­ных сил при­влек­ли к по­хо­ду от­ря­ды не­дав­но по­ко­рен­ных вя­ти­чей, ус­тю­жан и пско­ви­чей, у ко­то­рых с их быв­ши­ми «хо­зяе­ва­ми», нов­го­род­ца­ми, ни­ко­гда не бы­ло ми­ра и со­гла­сия. Воз­гла­ви­ли по­ход два кня­зя Фе­дор Да­вы­до­вич Пё­ст­рый-Ста­ро­дуб­ский и Да­ни­ил Дмит­рие­вич Холм­ский (об этом вы­даю­щем­ся пол­ко­вод­це рас­сказ впе­ре­ди). Вы­сту­пи­ли в по­ход ле­том 1471 го­да. Ле­то бы­ло не­обы­чай­но жар­ким. Не­про­хо­ди­мые обыч­но бо­ло­та высохли, и мо­с­ков­ская кон­ни­ца лег­ко их пре­одо­ле­ла. От­дель­ные от­ря­ды нов­го­род­цев бы­ли бы­ст­ро раз­би­ты.                  

14 ию­ля на бе­ре­гах при­то­ка Вол­хо­ва, ре­ке Ше­ло­ни про­изош­ло ре­шаю­щее сра­же­ние, в ко­то­ром вой­ска Нов­го­ро­да по­тер­пе­ли со­кру­ши­тель­ное по­ра­же­ние. Ис­ход бит­вы, ве­ро­ят­но, ре­ши­ла мощ­ная мо­с­ков­ская кон­ни­ца под ко­ман­до­ва­ни­ем кня­зя Холм­ско­го.

При­быв в го­род Ру­су, Иван III при­ка­зал каз­нить часть по­пав­ших в плен бо­яр, взял вы­куп с го­ро­жан и «мел­ких лю­дей» от­пус­тил. Вско­ре в Ко­ро­сты­ни был за­клю­чён мир­ный до­го­вор, по ко­то­ро­му Нов­го­род дол­жен был вы­пла­тить ве­ли­ко­му кня­зю 16 000 руб­лей от­ку­па. Кро­ме то­го, для нов­го­род­цев ус­та­нав­ли­вал­ся и ве­ли­ко­кня­же­ский суд. В 1475 го­ду Иван вы­ез­жал в Нов­го­род для су­да над не­сколь­ки­ми по­сад­ни­ка­ми, на ко­то­рых жа­ло­ва­лись го­ро­жа­не (так на­зы­вае­мое «Го­ро­ди­щен­ское стоя­ние»).

В 1477 го­ду в Мо­ск­ву при­бы­ло по­соль­ст­во от час­ти нов­го­род­ско­го бо­яр­ст­ва, ко­то­рое, стре­мясь со­хра­нить свое при­ви­ле­ги­ро­ван­ное по­ло­же­ние, пред­ло­жи­ло Ива­ну III на­зы­вать се­бя их «го­су­да­рем», пол­но­стью ли­к­ви­ди­ро­вать нов­го­род­скую ав­то­но­мию, ус­та­но­вить в го­ро­де власть кня­же­ских на­ме­ст­ни­ков. Ве­ли­кий князь, не зная, что это «об­ман­ное по­соль­ст­во», дей­ст­вую­щее в сво­их ин­те­ре­сах, а не по ре­ше­нию об­ще­го ве­ча, их вы­год­ные пред­ло­же­ния при­нял и по­слал боя­ри­на Фе­до­ра Да­ви­до­ви­ча в Нов­го­род, что­бы он там ог­ла­сил ре­ше­ние о ли­ше­нии го­ро­да бы­лых при­ви­ле­гий и о под­чи­не­нии его ве­ли­ко­му кня­зю. Ко­гда чи­тал­ся указ, нов­го­род­цы воз­му­ти­лись и уби­ли по­слан­цев Мо­ск­вы.

Это бы­ло рав­но­силь­но объ­яв­ле­нию Нов­го­ро­дом вой­ны Мо­ск­ве.9 ок­тяб­ря 1477 го­да Иван III на­чал но­вый по­ход про­тив Нов­го­ро­да. Нов­го­род­ское вой­ско за­пер­лось в го­ро­де, и Иван, не встре­чая со­про­тив­ле­ния, дви­гал­ся по нов­го­род­ским зем­лям. В кон­це но­яб­ря, прой­дя по льду Иль­мень-озе­ра, мо­с­ков­ские от­ря­ды взя­ли го­род в оса­ду.Сам Иван 27 но­яб­ря встал на ле­вом бе­ре­гу Вол­хо­ва. На­ча­лись дол­гие пе­ре­го­во­ры. Ме­ж­ду тем в го­ро­де на­сту­пил го­лод, на­чал­ся мор. Под уг­ро­зой воз­му­ще­ния го­ро­жан нов­го­род­ские боя­ре при­ня­ли все пред­ло­же­ния Ива­на, со­гла­сив­шись да­же пе­ре­дать ему часть вла­дыч­ных и мо­на­стыр­ских зе­мель. Это был пер­вый в рус­ской ис­то­рии слу­чай кон­фи­ска­ции кня­же­ской вла­стью цер­ков­ных иму­ществ, счи­тав­ших­ся из­древ­ле не­при­кос­но­вен­ны­ми. Та­ким пу­тем нов­го­род­ские боя­ре пы­та­лись со­хра­нить свои вот­чи­ны. На­ко­нец в чет­верг, 15 ян­ва­ря 1478 го­да, са­мо­стоя­тель­но­му су­ще­ст­во­ва­нию Нов­го­род­ско­го го­су­дар­ст­ва при­шел ко­нец. В го­род въе­ха­ли мо­с­ков­ские боя­ре и дья­ки. Во всех пя­ти нов­го­род­ских кон­цах го­ро­жа­не це­ло­ва­ли крест ве­ли­ко­му кня­зю. Са­мо­управ­ле­ние ли­к­ви­ди­ро­ва­лось пол­но­стью, и нов­го­род­ское ве­че с тех пор пе­ре­ста­ло со­би­рать­ся. Иван «гра­да же пле­ни­ти не по­ве­лел», то есть ни­ка­кое на­си­лие над го­ро­жа­на­ми не учи­ня­лось, и при­сое­ди­не­ние Нов­го­ро­да про­изош­ло мир­ным пу­тем. Ре­прес­сии кос­ну­лись лишь вось­ми бо­яр, ко­то­рых, в том чис­ле и зна­ме­ни­тую Мар­фу Бо­рец­кую (в па­мя­ти на­ро­да она ос­та­лась под име­нем Мар­фы-по­сад­ни­цы), под кон­во­ем от­пра­ви­ли в Мо­ск­ву. Ве­че­вой ко­ло­кол Нов­го­ро­да так­же был при­ве­зен в рус­скую сто­ли­цу. Это оз­на­ча­ло, что Нов­го­род ор­га­нич­но влил­ся в струк­ту­ру зе­мель Мо­с­ков­ско­го кня­же­ния. С тех пор зна­че­ние его ста­ло по­сте­пен­но па­дать, по­ка и во­все не со­шло на нет. Ис­то­рия Нов­го­род­ско­го го­су­дар­ст­ва за­вер­ши­лась.

При­сое­ди­не­ние но­вых зе­мель к Мо­ск­ве про­дол­жа­лось и в дру­гих се­вер­ных на­прав­ле­ни­ях. В 1471 го­ду Иван на­пра­вил от­ряд под ко­ман­до­ва­ни­ем вое­во­ды кня­зя Фё­до­ра Да­вы­до­ви­ча Пё­ст­ро­го-Ста­ро­дуб­ско-го на ис­сле­до­ва­ние се­ве­ро-вос­точ­ных зе­мель, при­ле­гав­ших к Рус­ско­му го­су­дар­ст­ву. Всю зи­му 1471/72 го­да мо­с­ков­ское вой­ско шло че­рез не­про­хо­ди­мые и глу­хие та­еж­ные ле­са. В не­сколь­ких сра­же­ни­ях с пер­мя­ка­ми (са­мое круп­ное — у ре­ки Кол­вы, где был взят в плен перм­ский вое­во­да Ка­ча­им) мо­с­ков­ские ра­ти одер­жа­ли по­бе­ду. Та­ким об­ра­зом, се­вер­ная часть Перм­ской зем­ли во­шла в со­став Ру­си, и гра­ни­ца го­су­дар­ст­ва Ива­на III по­до­шла к Се­вер­но­му Ура­лу и бас­сей­ну ре­ки Обь, к Угор­ским зем­лям, ко­то­рые бы­ли ос­вое­ны рус­ски­ми позд­нее. Эта ко­ло­ни­за­ция Се­ве­ра про­хо­ди­ла в боль­шин­ст­ве слу­ча­ев мир­ным пу­тем.

 Что бы­ло на Уг­ре?

«О храб­рые, му­же­ст­вен­ные сы­но­вья рус­ские! По­тру­ди­тесь, что­бы спа­сти свое оте­че­ст­во, Рус­скую зем­лю, от не­вер­ных, не по­ща­ди­те сво­ей жиз­ни, да не уз­рят ва­ши очи пле­не­ния и раз­граб­ле­ния до­мов ва­ших, и убие­ния де­тей ва­ших, и по­ру­га­нья над же­на­ми и деть­ми ва­ши­ми, как по­стра­да­ли иные ве­ли­кие и слав­ные зем­ли…»

«По­весть о стоя­нии на Уг­ре»

Пре­ж­де чем на­чать наш рас­сказ, нуж­но оп­ре­де­лить­ся с на­зва­ни­ем – что же та­кое Уг­ра? Ни к змее­вид­ной ры­бе — уг­рю, ни к вос­па­ле­нию саль­ных же­лез – уг­рям, ни к ста­ро­му рус­ско­му на­зва­нию сто­ли­цы Мон­го­лии – Ур­ге, на­ша Уг­ра ни­ка­ко­го от­но­ше­ния не име­ет. Это до­воль­но боль­шая рус­ская ре­ка (ее дли­на — без ма­ло­го 400 ки­ло­мет­ров), при­ток Оки. Воз­мож­но, она по­лу­чи­ла свое имя от жив­ших здесь уг­ров, к ко­то­рым от­но­сят­ся мно­гие уг­ро-фин­ские на­ро­ды. Сре­ди них хан­ты, ман­си (рус­ское на­зва­ние их зе­мель – Юг­ра), венг­ры (За­кар­пат­ская Русь, ото­шед­шая к Венг­рии, в древ­но­сти на­зы­ва­лась Угор­ской Ру­сью). Рус­ские же на­зва­ли уг­ров так по­то­му, что, как счи­та­ет Вла­ди­мир Даль, часть их жи­ла в уго­рье, пред­го­рье Кар­пат. Есть и дру­гое объ­яс­не­ние на­зва­ния ре­ки Уг­ры. Даль пи­шет, что это сло­во оз­на­ча­ет: «ме­сто, иду­щее в го­ру, подъ­ем кру­че из­во­ло­ка; ма­те­рый кряж по бе­ре­гу ре­ки, ус­туп, увал вдоль реч­но­го раз­до­лу, ве­нец; кру­той, вы­со­кий бе­рег ре­ки».

Как бы то ни бы­ло, а боль­ших рек на Ру­си хва­та­ет, но не всем им бы­ло да­но вой­ти в ис­то­рию. Уг­ра же из­вест­на по «стоя­нию на Ур­ге», ко­гда, со­глас­но учеб­ни­кам, рус­ские вои­ны и ор­дын­цы стоя­ли на про­ти­во­по­лож­ных бе­ре­гах ре­ки, не ре­ша­ясь на­чать сра­же­ние.

Бы­ло ли это на са­мом де­ле? Без­ус­лов­но, про­ти­во­стоя­ние бы­ло, но ав­то­ры учеб­ни­ков, дей­ст­вуя из луч­ших по­бу­ж­де­ний, по­ста­ра­лись на­столь­ко уп­ро­стить рус­скую ис­то­рию, сде­лать ее по­нят­ней для де­тей, что она пре­вра­ти­лась ед­ва ли не в анек­дот. А как бы­ло на са­мом де­ле, мы по­ста­ра­ем­ся сей­час рас­ска­зать.

Вряд ли Иван Ва­силь­е­вич ра­зо­рвал хан­скую гра­мо­ту и тем са­мым вы­звал на­ше­ст­вие Ор­ды. По­во­дом мог­ли стать дру­гие при­чи­ны: Иван не ез­дил в Ор­ду за яр­лы­ком на кня­же­ние и не пла­тил ха­ну дань. А хан в Ор­де (с 1465 го­да) был силь­ный и мо­гу­ще­ст­вен­ный Ах­мат, меч­тав­ший воз­ро­дить ми­ро­вую им­пе­рию Чин­гис­ха­на и, со­от­вет­ст­вен­но, по­ка­рать Русь, как это сде­лал в свое вре­мя хан Ба­тый. Пред­ва­ри­тель­но до­го­во­рив­шись о со­вме­ст­ных дей­ст­ви­ях с поль­ско-ли­тов­ским ко­ро­лем Ка­зи­ми­ром, он ле­том 1472 го­да дви­нул­ся на Русь. В «По­сла­нии на Уг­ру на­пи­са­но: «Ны­не же слы­ха­ли мы, что ба­сур­ма­нин Ах­мат уже при­бли­жа­ет­ся и гу­бит хри­сти­ан, и бо­лее все­го по­хва­ля­ет­ся одо­леть твое оте­че­ст­во… он, ока­ян­ный, гне­вом ды­шит, же­лая до кон­ца ра­зо­рить хри­сти­ан­ст­во».

Как 235 лет на­зад Ба­тый спо­ткнул­ся о го­род Ко­зельск, так сей­час Ах­мат увяз в го­ро­де Алек­си­не. 29 ию­ля ор­дын­цы на­ча­ли бе­ше­ный штурм го­ро­да, но сра­зу взять его не уда­лось. Жи­те­ли от­ча­ян­но со­про­тив­ля­лись, не же­лая сда­вать­ся. Ор­дын­цы по­дожг­ли го­род и лишь 31 ию­ля взя­ли его. Прак­ти­че­ски все жи­те­ли Алек­си­на по­гиб­ли в ог­не. Сам го­ро­док сго­рел дот­ла. Но Ах­ма­ту не уда­лось пе­ре­пра­вить­ся че­рез Оку, он был ос­та­нов­лен рус­ски­ми вой­ска­ми и вы­ну­ж­ден был уй­ти во­своя­си.

Ис­то­ри­ки обыч­но пи­шут, что Ах­мат по­лу­чил боль­шой вы­куп от по­дос­пев­ше­го ве­ли­ко­го кня­зя и ушел из Ру­си по этой при­чи­не. Это обид­ное и не­вер­ное мне­ние. Иван Тре­тий не при­был в Алек­син во вре­мя по­то­му, что в Мо­ск­ве в это вре­мя пы­лал по­жар не­обыч­ной си­лы. Иван не стал спа­сать «се­бя лю­би­мо­го», а ри­нул­ся ру­ко­во­дить ту­ше­ни­ем ог­ня. В ле­то­пи­си ска­за­но о том, что он: ««мно­го по­сто­ял на всех мес­тах, го­няю­чи со мно­ги­ми деть­ми бо­яр­ски­ми, га­ся­щи и раз­ме­ты­ваю­щие».

Ко­гда же до Мо­ск­вы дош­ла весть о на­па­де­нии Ах­ма­та, ве­ли­кий князь не­мед­лен­но (в ле­то­пи­си ска­за­но «не вку­сив ни­что же», то есть, не стал есть, а как был, вско­чил в сед­ло и по­ска­кал впе­ред) в Ко­лом­ну. Сы­на же, кня­зя Ива­на Ива­но­ви­ча, от­пра­вил в Рос­тов, да­бы обезо­па­сить Русь от ор­дын­цев и с той сто­ро­ны.

С ве­ли­ким кня­зем бы­ли со­юз­ные та­та­ры – ка­си­мов­ские (о том, кто они, чуть поз­же) во гла­ве с ца­ре­ви­чем Да­ния­ром (он был с Ива­ном и в мя­теж­ном Нов­го­ро­де, на Ше­ло­ни ру­ко­во­дил за­сад­ным пол­ком) и ка­зан­ский ца­ре­вич Мус­та­фа.

Сло­вом, рус­ские вме­сте с та­та­ра­ми со­ста­ви­ли не­шу­точ­ное вой­ско, при ви­де ко­то­ро­го хан Боль­шой Ор­ды Ах­мат бе­жал с по­зо­ром прочь. Бег­ст­во, дей­ст­ви­тель­но бы­ло по­спеш­ным – спус­тя шесть дней, по­сле су­ма­сшед­шей скач­ки он дос­тиг сво­ей став­ки; и по­зор­ным – впер­вые ор­дын­ский хан не то, что не по­ка­рал сво­их дан­ни­ков, но и не при­нял бой. По­сле это­го ни о ка­кой рус­ской да­ни Ор­де не мог­ло быть и ре­чи: по­бе­ди­те­ли не пла­тят!

Ге­рои­че­ский же го­род Алек­син на бе­ре­гу Оки воз­ро­дил­ся. Жив и пре­кра­сен он и ны­не, ожи­дая к се­бе гос­тей, ко­то­рые уви­дят как Ста­рый Ус­пен­ский со­бор XVII ве­ка, так и Но­вый Ус­пен­ский со­бор  на­ча­ла XIX ве­ка, как Ни­коль­скую цер­ковь XVIII ве­ка, так и дом куп­цов Мас­ло­вых, по­стро­ен­ный на ру­бе­же XVIII-XIX ве­ков (сей­час это крае­вед­че­ский му­зей). Здесь, в 70 ки­ло­мет­рах от Ту­лы мож­но пре­крас­но от­дох­нуть в жи­во­пис­ном Алек­си­ном Бо­ру.

Кста­ти ска­зать, Алек­син сла­вен мас­те­ра­ми фи­гур­но­го ли­тья, ко­то­рые  из­го­то­ви­ли ог­ра­ду и во­ро­та Алек­сан­д­ров­ско­го са­да Мо­с­ков­ско­го Крем­ля и де­ко­ра­тив­ные ук­ра­ше­ния Три­ум­фаль­ной ар­ки в Мо­ск­ве.

Но вер­нем­ся в тре­вож­ный XV век. Ах­мат ушел толь­ко для то­го, что­бы со­брать­ся с си­ла­ми и об­ру­шить­ся на Русь всей ор­дын­ской мо­щью. Спус­тя семь лет, в 1479 го­ду, хан за­клю­чил но­вый до­го­вор с Поль­шей. До­го­во­ри­лись уда­рить Мо­ск­ву с двух сто­рон, и с вос­то­ка, и с за­па­да. А под шу­мок и «сме­лые» ли­вон­ские ры­ца­ри – с се­ве­ра, по­ста­ра­лись ух­ва­тить для се­бя ку­сок рус­ской зем­ли. Ма­гистр Бернд фон дер Борх  со­брал сто­ты­сяч­ное вой­ско и оса­дил сна­ча­ла Из­борск, а за­тем и Псков. Рус­ские го­ро­да под­верг­лись бом­бар­ди­ров­ке, од­на­ко ни­че­го из это­го не вы­шло: пско­ви­чи стой­ко про­дер­жа­лись пять дней и ры­ца­ри, до по­ры, уб­ра­лись вон.

Пло­хо еще и то, что по пе­чаль­ной на­шей тра­ди­ции ссо­ри­лись, ос­па­ри­вая друг у дру­га власть и зем­ли, рус­ские кня­зья, бра­тья Ива­на, Ан­д­рей и Бо­рис Ва­силь­е­ви­чи. Фак­ти­че­ски де­ло шло к гра­ж­дан­ской вой­не. Ну, а вое­вать од­но­вре­мен­но и внут­ри го­су­дар­ст­ва и на его гра­ни­цах…ко­му ж это по си­лам?! Ве­ли­кий князь ве­рил, что пе­ред ли­цом об­щей опас­но­сти бра­тья пе­ре­ста­нут ду­рить и объ­е­ди­нят си­лы про­тив внеш­них вра­гов. Так и вы­шло.

Ах­мат не спе­шил. По его за­мыс­лу са­мо дви­же­ние мно­го­чис­лен­ной ор­ды долж­но бы­ло де­мо­ра­ли­зо­вать рус­ских, по­се­ять в них па­ни­ку и же­ла­ние сдать­ся на ми­лость гос­по­ди­на. Но он про­счи­тал­ся. Иван III был ум­ным и весь­ма дея­тель­ным пра­ви­те­лем. Он не стал си­деть, сло­жа ру­ки, а ос­но­ва­тель­но под­го­то­вил­ся к воз­мож­но­му на­ше­ст­вию. Во-пер­вых, на Уг­ре (то­гда здесь про­хо­ди­ла гра­ни­ца Ру­си и Лит­вы) стоя­ло вой­ско, ко­то­рое долж­но бы­ло по­ме­шать объ­е­ди­не­нию ар­мий по­ля­ков Ка­зи­ми­ра и ор­дын­цев Ах­ма­та. Или, по край­ней ме­ре, пер­вы­ми при­нять бой и це­ной сво­их жиз­ней не дать вра­гам бы­ст­ро дой­ти до Мо­ск­вы. Во-вто­рых, ве­ли­кий князь на­чал не­слы­хан­ное и не­ви­дан­ное до­се­ле де­ло: эва­куа­цию рус­ско­го на­се­ле­ния из тех го­ро­дов, по ко­то­рым мог­ли прой­ти вра­ги. Это бы­ло не­про­сто: лю­ди не хо­те­ли по­ки­дать до­ма и сжи­гать за­па­сы, что­бы те не дос­та­лись ор­дын­цам. В-треть­их, Иван ре­шил­ся на то, что­бы сжечь мо­с­ков­ский по­сад, а всех мо­ск­ви­чей спря­тать в Крем­ле.

Ко­неч­но, лю­ди роп­та­ли – толь­ко от­строи­лись по­сле по­жа­ра, как опять всё сжечь, да еще свои­ми ру­ка­ми! Роп­тать роп­та­ли, но бун­то­вать не ста­ли и, по­ни­мая за­бо­ту кня­зя, схо­ди­лись в Кремль, под за­щи­ту его мощ­ных стен.

3 ок­тяб­ря ве­ли­кий князь, окон­чив все при­го­тов­ле­ния, вы­ехал на Оку и 11 чис­ла был на мес­те. Ах­мат с вой­ском при­был рань­ше, шес­то­го ок­тяб­ря. По­пы­тал­ся бы­ло с хо­ду во­рвать­ся на рус­ский бе­рег, да не вы­шло. На­ча­лись кро­во­про­лит­ные бои, ко­то­рые про­дол­жа­лись чет­ве­ро су­ток. В та­ком со­стоя­нии и за­стал обе ар­мии Иван III.

По­бе­да!

«И мир­но и мно­го­дет­но да бу­дет ва­ше го­су­дар­ст­во, по­бед­но со все­ми по­слу­шаю­щи­ми вас хри­сто­лю­би­вы­ми людь­ми, да пре­бу­дет во все дни жиз­ни ва­шей и во ве­ки ве­ков».

«По­сла­ние на Уг­ру»

Рус­ские ви­тя­зи стоя­ли на Оке уже не­сколь­ко ме­ся­цев. Они хо­ро­шо под­го­то­ви­лись к обо­ро­не и го­то­вы бы­ли сто­ять на смерть. И стоя­ли, по­ка ор­дын­цы пред­при­ни­ма­ли от­ча­ян­ные по­пыт­ки во­рвать­ся на рус­ский бе­рег.

Убе­див­шись в том, что рус­ские вои­ны креп­ко дер­жат обо­ро­ну, Ах­мат ре­шил по­пы­тать сча­стья в дру­гом мес­те. Он дви­нул­ся в сто­ро­ну Лит­вы и ос­та­но­вил­ся у по­гра­нич­ной ре­ки Уг­ра, на­де­ясь здесь до­ж­дать­ся под­хо­да поль­ских со­юз­ни­ков. За­бе­гая на­пе­ред, ска­жем, что Ка­зи­мир и на этот раз пре­дал ха­на: поль­ско-ли­тов­ское вой­ско не при­бы­ло. На их зем­ли в По­до­лии в это вре­мя на­пал со­юз­ник Мо­ск­вы, крым­ский хан Менг­ли-Ги­рей. Так что ля­хи свою шку­ру спа­са­ли, а ор­дын­цы, мол, пусть раз­би­ра­ют­ся в той ка­ше, ко­то­рую за­ва­ри­ли. А «ка­ша», ме­ж­ду тем, за­те­ва­лась не­шу­точ­ная: часть рус­ско­го вой­ска так­же пе­ре­шла на Уг­ру: они го­то­вы бы­ли пре­гра­ж­дать путь ор­дын­цам вез­де, где бы те не по­пы­та­лись про­рвать­ся.

Иван III, от­дав рас­по­ря­же­ния о пе­ре­дис­ло­ка­ции ар­мии, от­пра­вил­ся в Мо­ск­ву, что­бы со­брать со­вет бо­яр и выс­ше­го ду­хо­вен­ст­ва (бы­ли там ми­тро­по­лит Ге­рон­тий, ар­хи­епи­скоп Вас­си­ан и тро­иц­кий игу­мен Паи­сий). Бы­ло ре­ше­но: сто­ять на смерть и ни в ко­ем слу­чае не пус­кать Ах­ма­та! В этот мо­мент при­зва­ли на по­мощь мя­теж­ных брать­ев ве­ли­ко­го кня­зя, Ан­д­рея и Бо­ри­са, и они, как и ожи­дал Иван, при­бы­ли. Но не сра­зу.

Ме­ж­ду тем, на Уг­ре шли кро­ва­вые бои. Та­та­ры стре­ля­ли из лу­ков, рус­ские впер­вые при­ме­ни­ли ог­не­стрель­ное ору­жие – пи­ща­ли. В «По­вес­ти о стоя­нии на Уг­ре» о том ска­за­но: «И при­шли та­та­ры, на­ча­ли стре­лять, а на­ши — в них, од­ни на­сту­па­ли на вой­ска кня­зя Ан­д­рея, дру­гие мно­гие — на ве­ли­ко­го кня­зя, а тре­тьи вне­зап­но на­па­да­ли на вое­вод. На­ши по­ра­зи­ли мно­гих стре­ла­ми и из пи­ща­лей, а их стре­лы па­да­ли ме­ж­ду на­ши­ми и ни­ко­го не за­де­ва­ли. И от­би­ли их от бе­ре­га».

Что же это за «сек­рет­ное» ору­жие рус­ских? Го­во­ря по­про­сту, это пуш­ки или тя­же­лые ру­жья, ко­то­рые за­ря­жа­ют­ся со ство­ла. Ору­жие это ока­за­лось эф­фек­тив­ным и бы­ло до­воль­но дол­го на воо­ру­же­нии на­шей ар­мии. За­пе­чат­ле­но оно и в на­шей ли­те­ра­ту­ре. На­при­мер, у Го­го­ля в «Та­ра­се Буль­бе»: « Как толь­ко уви­де­ли ко­за­ки, что по­до­шли они на ру­жей­ный вы­стрел, все ра­зом гря­ну­ли в се­ми­пяд­ные пи­ща­ли и, не пе­ре­ры­вая, всё па­ли­ли они из пи­ща­лей. Да­ле­ко по­нес­лось гром­кое хло­па­нье по всем ок­ре­ст­ным по­лям и ни­вам, сли­ва­ясь в бес­пре­рыв­ный гул; ды­мом за­тя­ну­ло все по­ле, а за­по­рож­цы всё па­ли­ли, не пе­ре­во­дя ду­ху: зад­ние толь­ко за­ря­жа­ли да пе­ре­да­ва­ли пе­ред­ним, на­во­дя изум­ле­ние на не­при­яте­ля, не мог­ше­го по­нять, как стре­ля­ли ко­за­ки, не за­ря­жая ру­жей. Уже не вид­но бы­ло за ве­ли­ким ды­мом, об­няв­шим то и дру­гое во­ин­ст­во, не вид­но бы­ло, как то од­но­го, то дру­го­го не ста­ва­ло в ря­дах; но чув­ст­во­ва­ли ля­хи, что гус­то ле­те­ли пу­ли и жар­ко ста­но­ви­лось де­ло; и ко­гда по­пя­ти­лись на­зад, что­бы по­сто­ро­нить­ся от ды­ма и ог­ля­деть­ся, то мно­гих не­дос­чи­та­лись в ря­дах сво­их. А у ко­за­ков, мо­жет быть, дру­гой-тре­тий был убит на всю сот­ню. И всё про­дол­жа­ли па­лить ко­за­ки из пи­ща­лей, ни на ми­ну­ту не да­вая про­ме­жут­ка. Сам ино­зем­ный ин­же­нер по­ди­вил­ся та­кой, ни­ко­гда им не ви­дан­ной так­ти­ке, ска­зав­ши тут же, при всех: «Вот бра­вые мо­лод­цы-за­по­рож­цы! Вот как нуж­но бить­ся и дру­гим в дру­гих зем­лях!»

А уж в по­эзии так ка­жет­ся, нет  бо­лее по­пу­ляр­но­го ви­да ору­жия! Май­ков в «За­бы­том мо­на­сты­ре:

«Вот мо­на­стырь… Сле­ды ль осад,

  Пи­ща­лей, при­сту­пов к сте­нам…»

У Хо­мя­ко­ва в «Серб­ской пес­не»:

«Спишь ли, спишь ли, ко­ро­ле­вич?

                 По­смот­ри-ка, в чьих ру­ках

                 Бле­щут ко­пья и пи­ща­ли

                 На ду­най­ских бе­ре­гах!»

Ну и, ко­неч­но, у Пуш­ки­на:

«На стра­же не­мец, за вра­га­ми

                Не­движ­но сле­дуя гла­за­ми,

                Пи­щаль, с мо­лит­вой, за­ря­жал».

Что ж, мож­но счи­тать, что эхо рус­ских пи­ща­лей, при­ме­нен­ных на Уг­ре, про­гре­ме­ло да­ле­ко в ве­ках. Ну, а XV ве­ке это ору­жие про­из­во­ди­ло оше­лом­ляю­щее впе­чат­ле­ние на степ­ня­ков и осо­бен­но на их ска­ку­нов, ко­то­рые, оша­лев от гро­хо­та, го­то­вы бы­ли ска­кать  по­даль­ше от мес­та сра­же­ния.

Тем не ме­нее, ни од­на из ар­мий не спе­ши­ла ухо­дить и про­ти­во­стоя­ние про­дол­жа­лось. Про­шел ок­тябрь, а в но­яб­ре Уг­ра, что в XV сто­ле­тии, что в XXI, по­кры­ва­ет­ся льдом. Ну, а по льду мож­но сме­ло ата­ко­вать. Да толь­ко к то­му вре­ме­ни пры­ти у Ах­ма­та по­уба­ви­лось. Он по­нял, что Ка­зи­мир не при­дет к не­му на по­мощь, а вот к Ива­ну, на­обо­рот, спе­шат его род­ные бра­тья. И те­перь уж не та­та­ры бу­дут штур­мо­вать рус­ский бе­рег, а, на­обо­рот, рус­ские вои­ны спо­кой­но сой­дут на бе­рег, что­бы дать глав­ное сра­же­ние и, как знать, на чьей сто­ро­не бу­дет пе­ре­вес? Су­дя по­то­му, как рус­ские обо­ро­ня­лись, они и на­сту­пать бу­дут так­же — не­уст­ра­ши­мо. А вот тут-то Ах­ма­ту по-на­стоя­ще­му ста­ло страш­но. Два с по­ло­ви­ной сто­ле­тия его пред­ки гра­би­ли, уби­ва­ли и на­си­ло­ва­ли пра­де­дов и пра­ба­бок этих вои­нов. За это вре­мя раб­ст­во долж­но вой­ти в плоть и в кровь, по­слу­ша­ние гос­по­ди­ну долж­но стать обя­за­тель­ным. Да, соб­ст­вен­но, так и бы­ло с дру­ги­ми на­ро­да­ми, и в Сред­ней Азии, и на Се­вер­ном Кав­ка­зе. Им нуж­но бы­ло лишь вре­мя от вре­ме­ни на­по­ми­нать, что они ра­бы, а хо­зя­ин мо­жет быть с ни­ми строг и бес­по­ща­ден. Но рус­ским ни­ка­кой урок не идет впрок! Ве­дут се­бя так, слов­но они – сво­бод­ные лю­ди!

В это вре­мя Иван III, слов­но по­чув­ст­во­вав ко­ле­ба­ния ха­на, от­пра­вил к не­му по­соль­ст­во во гла­ве с Ива­ном Фё­до­ро­ви­чем То­вар­ко­вым-Пуш­ки­ным. Пе­ре­го­во­ры, как и сле­до­ва­ло ожи­дать, ни­че­го не да­ли: Ах­мат не по­ни­мал, как и о чем мож­но до­го­ва­ри­вать­ся с ра­ба­ми. А, ес­ли они не ра­бы, то, вы­хо­дит, он их раб?

Не­ожи­дан­но 9 но­яб­ря 1480 го­да вой­ска Ах­ма­та ста­ли по­во­ра­чи­вать­ся и ухо­дить в степь. От­сту­п­ле­ние ог­ром­но­го вой­ска со­про­во­ж­да­лось ра­зо­ре­ни­ем не­сколь­ких рус­ских во­лос­тей и за­хва­том по­ло­на. Кон­ные пол­ки брать­ев Ива­на дви­ну­лись в по­го­ню за ха­ном, при их при­бли­же­нии ор­дын­цы бе­жа­ли.

Поз­же вне­зап­ность от­хо­да ис­то­ри­ки объ­яс­ня­ли тем, что на его вла­де­ния на­па­ли и нуж­но бы­ло обо­ро­нять свои зем­ли. Хо­тя, ве­ро­ят­нее все­го, у не­го про­сто сда­ли нер­вы: хан не вы­дер­жал про­ти­во­стоя­ния с рус­ски­ми и по­про­сту бе­жал прочь. Бе­жал, как по­том уз­на­л, на­встре­чу сво­ей смер­ти – его убил си­бир­ский хан. Ах, не знал, не пом­нил он судь­бы сво­их пред­ше­ст­вен­ни­ков! А ведь так стре­мил­ся под­ра­жать их сла­ве и мо­гу­ще­ст­ву! Ему бы вспом­нить, как ров­но сто лет на­зад бе­жал прочь с Ру­си раз­би­тый на Ку­ли­ко­вом по­ле хан Ма­май – бе­жал, что­бы най­ти свою смерть в Крыму. Знать бы ему, что по­ра­же­ние на Ру­си – это пол­ный крах и не­из­беж­ная смерть.

Ну, а ве­ли­кий князь во гла­ве по­бе­до­нос­ных рус­ских ви­тя­зей. 28 но­яб­ря 1480 го­да всту­пил в столь­ной град Мо­ск­ву. На­род ли­ко­вал! Этот день при­ня­то счи­тать кон­цов ор­дын­ско­го ига, ко­то­рое дли­лось 243 кош­мар­ных го­да. Это бы­ла ве­ли­кая по­бе­да и ве­ли­кий празд­ник сво­бо­ды. В этот день вспо­ми­на­ли Дмит­рия Дон­ско­го и бла­го­да­ри­ли Гос­по­да, сло­ва­ми мо­лит­вы: «Да бу­дет ми­лость ве­ли­ко­го бо­га гос­по­да на­ше­го Ии­су­са Хри­ста, мо­лит­ва­ми пре­чис­той его ма­те­ри и всех свя­тых, и ве­ли­ких чу­до­твор­цев зем­ли на­шей, пре­ос­вя­щен­ных ми­тро­по­ли­тов… и на всех князь­ях, и боя­рах, и вое­во­дах, и на всем ва­шем хри­сто­лю­би­вом во­ин­ст­ве».

Аминь.

«Пер­вая Ка­зань»

«Мы… го­су­да­ри на сво­ей зем­ле из­на­ча­ла, от пер­вых сво­их пра­ро­ди­те­лей. А по­став­ле­ние име­ем от Бо­га, как на­ши пра­ро­ди­те­ли».

От­вет Ива­на III на пред­ло­же­ние ко­ро­но­вать­ся ев­ро­пей­ской ко­ро­ной.

Ог­ром­ная и тра­ги­че­ская фи­гу­ра Ио­ан­на Гроз­но­го за­кры­ва­ет сво­ей те­нью сво­его де­да и тез­ку, Ио­ан­на Ва­силь­е­ви­ча III. Вот и по­ко­ре­ние Нов­го­ро­да и взя­тие Ка­за­ни свя­зы­ва­ют с име­нем вну­ка. Ме­ж­ду тем, и до не­го бы­ли и взя­тие Нов­го­ро­да и по­ко­ре­ние Ка­за­ни, не столь бес­по­щад­ные и кро­ва­вые. О ли­ше­нии при­ви­ле­гий се­вер­но­го рус­ско­го го­ро­да мы рас­ска­за­ли, те­перь о го­ро­де на Вол­ге. Тут на­до сра­зу ого­во­рить­ся, что со­вер­шен­но не­спра­вед­ли­во счи­тать жи­те­лей Та­тар­ста­на по­ра­бо­ти­те­ля­ми рус­ско­го на­ро­да, на­вя­зав­ши­ми нам иго. Ско­рее все­го, сло­во «та­та­рин» — ис­кус­ст­вен­ное, при­ду­ман­ное для обо­зна­че­ния ко­чев­ни­ков, ко­то­рые взя­лись буд­то бы из ни­от­ку­да и с лег­ко­стью по­ко­ри­ли мно­гие на­ро­ды. Имен­но об этом и пи­шет Даль: «Тар­тар, ад, пре­ис­под­няя. Про­ва­лись ты в тар­та­ра­ры, то же. По­еха­ли та­та­ры в тар­та­ра­ры, так за ни­ми и ты?» То есть, тар­та­ры из Тар­та­ра это обоб­щаю­щее сло­во для обо­зна­че­ния всех «не­знае­мых на­ро­дов», ко­то­рые «за гре­хи на­ши» и «со­из­во­лень­ем Божь­им» ри­ну­лись на нас.

Ме­ж­ду тем, за­вое­вы­ва­ли Русь не ми­фи­че­ские «тар­та­ры», а мон­го­лы. Они соз­да­ли мно­го­на­цио­наль­ное го­су­дар­ст­во – Боль­шую Ор­ду, де­лив­шую­ся на улу­сы. Так, улус сы­на Чин­гис­ха­на Джу­чи стал со вре­ме­нем Зо­ло­той ор­дой, в ко­то­рой са­мым мно­го­чис­лен­ным и влия­тель­ным на­ро­дом бы­ли уже не мон­го­лы, а по­лов­цы или кип­ча­ки. Те са­мые «свои по­га­ные», ко­то­рых на­ши кня­зья пы­та­лись за­щи­тить от мон­го­лов, за что и по­пла­ти­лись свои­ми го­ло­ва­ми. По­это­му Зо­ло­тую Ор­ду час­то на­зы­ва­ли еще и По­ло­вец­кой. Хо­тя ту­да вхо­ди­ли и бул­га­ры – тех, кто ны­не на­зы­ва­ет­ся та­та­ра­ми, и чу­ва­ши, и ма­ри, и уд­мур­ты, и баш­ки­ры.

Ка­зан­ское хан­ст­во, вы­де­лив­шее­ся из Ор­ды в 1438 го­ду, мы счи­та­ем пря­мым на­след­ни­ком раз­ва­лив­шей­ся Зо­ло­той ор­ды. Хо­тя от­но­ше­ния с Ка­за­нью у нас бы­ли со­всем ины­ми, чем с ее пред­ше­ст­вен­ни­цей. Мо­ск­ва не толь­ко не пла­ти­ла дань, но и мог­ла воз­во­дить на хан­ст­во сво­их став­лен­ни­ков. И да­же соз­да­ва­ла, в про­ти­во­вес Ка­за­ни, свои хан­ст­ва. На­при­мер, Ка­си­мов­ское, соз­дан­ное еще Ва­си­ли­ем Тем­ным на мес­те Го­род­ка Ме­щер­ско­го на бе­ре­гу Оки. В 1446 го­ду ор­дын­ский ца­ре­вич Ка­сим бе­жал в Мо­ск­ву, спа­са­ясь от сво­его бра­та, ка­зан­ско­го ха­на Мах­му­те­ка. Ве­ли­кий князь бег­ло­го ца­ре­ви­ча с ра­до­стью при­нял. По­на­ча­лу Ка­сим был при Ва­си­лии кем-то вро­де воеводы: в 1449 го­ду вое­вал про­тив Ше­мя­ки и в том же го­ду раз­бил вой­ска зо­ло­тоор­дын­ско­го ха­на Се­ид-Ах­ме­да. За за­слу­ги он был в 1452 го­ду по­жа­ло­ван соб­ст­вен­ным хан­ст­вом: Го­ро­док от­ны­не стал на­зы­вать­ся Ка­си­мо­вым. Все по­сле­дую­щие вас­саль­ные ха­ны ве­рой и прав­дой слу­жи­ли ве­ли­ким князь­ям. В том чис­ле, ка­си­мов­ские та­та­ры уча­ст­во­ва­ли в бит­ве на Ше­ло­ни. По­это­му нель­зя го­во­рить, что Иван III «при­вел та­тар на Русь» для рас­пра­вы с не­по­кор­ны­ми нов­го­род­ца­ми: ка­си­мов­цы бы­ли в этом смыс­ле бо­лее рус­ски­ми, чем нов­го­род­цы, стре­мив­шие­ся отой­ти  к Лит­ве.

Сын Ва­си­лия Тем­но­му, Иван III, по­пы­тал­ся бы­ло сде­лать Ка­си­ма ка­зан­ским ха­ном, но не по­лу­чи­лось. Ка­си­мов­ских та­тар ка­зан­ский хан Иб­ра­гим про­сто не под­пус­тил к Вол­ге. В след­ст­вие это­го, вес­ной 1469 го­да, на­ча­лась рус­ско-ка­зан­ская вой­на, ко­то­рую ис­то­ри­ки на­зы­ва­ют «Пер­вой Ка­за­нью». Вой­ско фор­ми­ро­ва­лось из ни­же­го­род­цев и вя­ти­чей. Все так и рва­лись в бой, зная, что в ка­зан­ском пле­ну то­мят­ся рус­ские лю­ди. У мно­гих там бы­ли ро­ди­чи. Так что под ко­ман­дой вое­во­ды Ива­на Ру­но со­бра­лось боль­шое опол­че­ние.21 мая за­хва­ти­ли ка­зан­ский по­сад и ос­во­бо­ди­ли ед­ва ли не всех рус­ских плен­ни­ков. Но в глав­ном сра­же­нии рус­ские по­тер­пе­ли не­уда­чу и вы­ну­ж­де­ны бы­ли уй­ти. Впро­чем, не­на­дол­го: уже в ав­гу­сте на Ка­зань дви­ну­лось вой­ско под ко­ман­до­ва­ни­ем млад­ше­го бра­та Ива­на III Юрия Ва­силь­е­ви­ча. Ка­зань бы­ла взя­та в оса­ду, и хан за­про­сил ми­ра. 1 сен­тяб­ря 1469 го­да был за­клю­чён мир­ный до­го­вор, по ко­то­ро­му ос­во­бо­ж­да­лись все рус­ские плен­ни­ки.

Спус­тя со­рок лет, в 1486 году, так же как не­ко­гда Ка­сим, в Мо­ск­ву при­был бег­лый ка­зан­ский ца­ре­вич Мо­хам­мед-Эмин. Он спа­сал­ся от сво­его бра­та Али-ха­на. Ца­ре­вич при­знал се­бя вас­са­лом Ива­на III и про­сил у не­го по­мо­щи в вой­не с бра­том. По­мощь бы­ла ока­за­на и 11 ап­ре­ля 1487 го­да рус­ские вой­ска под пред­во­ди­тель­ст­вом опыт­но­го пол­ко­вод­ца кня­зя Да­нии­ла Дмит­рие­ви­ча Холм­ско­го вы­сту­пи­ли в по­ход на Ка­зань. В мае на­ча­лась её оса­да, Али-хан пы­тал­ся со­про­тив­лять­ся, но си­лы бы­ли не­рав­ны­ми. 9 ию­ня рус­ские вой­ска впер­вые во­шли в Ка­зань, Али-хан сдал­ся в плен, ха­ном стал Мо­хам­мед-Эмин. Та­ким об­ра­зом, Ка­зань ста­ла вас­саль­ным го­су­дар­ст­вом Ру­си. Это бы­ла круп­ная по­ли­ти­че­ская и во­ен­ная по­бе­да.

С это­го вре­ме­ни еще не­дав­но за­ви­си­мая от Ор­ды Русь ста­ла силь­ным и влия­тель­ным го­су­дар­ст­вом. Иван III ус­та­но­вил ди­пло­ма­ти­че­ские от­но­ше­ния со Свя­щен­ной Рим­ской им­пе­ри­ей и с Ос­ман­ским сул­та­на­том. На­пом­ним, что Свя­щен­ная Рим­ская им­пе­рия гер­ман­ской на­ции воз­ник­ла в 800 го­ду, ко­гда гер­ман­ский ко­роль Карл Ве­ли­кий был ко­ро­но­ван как рим­ский им­пе­ра­тор. С тех пор им­пе­ра­тор Свя­щен­ной Рим­ской им­пе­рии был фак­ти­че­ским вла­сте­ли­ном, сю­зе­ре­ном  Ев­ро­пы, а мо­нар­хи дру­гих ев­ро­пей­ских го­су­дарств – его вас­са­ла­ми.

Ос­ман­ский сул­та­нат или им­пе­рия без­раз­дель­но вла­ст­во­ва­ла в зна­чи­тель­ной час­ти Азии, на се­ве­ре Аф­ри­ки и в юж­ной Ев­ро­пе.

Ев­ра­зий­ская Русь чув­ст­во­ва­ла се­бя с ни­ми на рав­ных. Прав­да тур­ки и осо­бен­но нем­цы об этом еще не до­га­ды­ва­лись, хо­тя вы­ну­ж­де­ны бы­ли с Мо­ск­вой уже счи­тать­ся. Так, в ян­ва­ре 1489 го­да к Ива­ну Ва­силь­е­ви­чу прие­хал от им­пе­ра­то­ра Фрид­ри­ха III ди­пло­мат Ни­ко­лай Поп­пель. Прие­хал не с пус­ты­ми ру­ка­ми, а с пред­ло­же­ни­ем ко­ро­но­вать ве­ли­ко­го кня­зя. Не­мец был уве­рен, что его пред­ло­же­ние яв­ля­ет­ся для «ди­ких» рус­ских ве­ли­чай­шей че­стью и бу­дет при­ня­то с ра­до­стью. Но про­счи­тал­ся. Иван III знал, что ко­ро­на ев­ро­пей­ско­го ко­ро­ля оз­на­ча­ет, в пер­вую оче­редь, вас­саль­ную за­ви­си­мость от им­пе­ра­то­ра Свя­щен­ной рим­ской им­пе­рии, а, во-вто­рых, яв­ля­ет­ся кос­вен­ным под­чи­не­ни­ем па­пе рим­ско­му. И по­то­му ве­ли­кий князь рас­су­дил, что не­за­чем бы­ло вы­сво­бо­ж­дать­ся от ази­ат­ско­го ига, что­бы за­тем доб­ро­воль­но­го со­вать шею в яр­мо ев­ро­пей­ское.

31 ян­ва­ря 1489 го­да, Иван III офи­ци­аль­но от­ка­зал­ся от пред­ло­жен­ной ко­ро­ны. Ус­та­ми дья­ка Фе­до­ра Ку­ри­цы­на (об этом за­ме­ча­тель­ном че­ло­ве­ке речь впе­ре­ди) бы­ло за­яв­ле­но: « Мы… го­су­да­ри на сво­ей зем­ле из­на­ча­ла, от пер­вых сво­их пра­ро­ди­те­лей. А по­став­ле­ние име­ем от Бо­га, как на­ши пра­ро­ди­те­ли… А по­став­ле­ния, как ес­мя на­пе­рёд се­го не хо­те­ли ни от ко­го, так и ны­не не хо­тим».

Ви­ди­мо, гер­ман­ский дипломат, зная рус­ский го­нор, пред­по­ла­гал та­кое раз­ви­тие со­бы­тий и по­то­му, не очень огор­чив­шись, тут же сде­лал но­вое пред­ло­же­ние: а не ус­та­но­вить ли ме­ж­ду дву­мя го­су­дар­ст­ва­ми меж­ди­на­сти­че­скую связь, для че­го вы­дать ве­ли­кую княж­ну, дочь Ива­на Ва­силь­е­ви­ча, за марк­гра­фа Ба­ден­ско­го. В та­ком пред­ло­же­нии уже бы­ло за­ло­же­но яв­ное ос­корб­ле­ние рус­ско­го кня­зя. Мол, ес­ли ты не же­ла­ешь быть ко­ро­лем, то и дочь твоя не мо­жет рас­счи­ты­вать лишь на то, что­бы стать марк­гра­фи­ней, не бо­лее.

Ве­ли­кий князь ос­кор­би­тель­ный на­мек по­нял и от­ве­тил пря­мо, что марк­граф не ров­ня его до­че­ри. Ей впо­ру лишь сын им­пе­ра­то­ра.

По­нят­но, что столь близ­кое род­ст­во по­ка не вхо­ди­ло в пла­ны им­пе­ра­то­ра Свя­щен­ной рим­ской им­пе­рии.

С Тур­ци­ей же от­но­ше­ния по­на­ча­лу сло­жи­лись впол­не бла­го­при­ят­но. В 1496 го­ду Иван на­пра­вил к сул­та­ну пер­во­го рус­ско­го по­сла — Ми­хаи­ла Ан­д­рее­ви­ча Пле­щее­ва. Ему был дан на­каз: вес­ти пе­ре­го­во­ры толь­ко на рав­ных. Су­дя по от­ве­ту сул­та­на, пе­ре­го­во­ры про­шли как на­до. Бая­зид II пи­сал о не­об­хо­ди­мо­сти рас­ши­рить тор­го­вые кон­так­ты ме­ж­ду обеи­ми дер­жа­ва­ми.

При Ива­не III про­изош­ло еще од­но важ­ное на­чи­на­ние. Был при­нят еди­ный для всей стра­ны свод за­ко­нов, Су­деб­ник 1497 го­да. Су­деб­ник за­вер­шил эпо­ху удель­но­го пра­ва, ко­гда в ка­ж­дом кня­же­ст­ве бы­ли свои пра­во­вые нор­мы. От­ны­не Русь – мо­гу­ще­ст­вен­ное ев­ра­зий­ское го­су­дар­ст­во, долж­на бы­ла жить по од­ним пра­ви­лам.

Два великих князя и первый царь

«Тое же осе­ни ок­тяб­ря в 27 день в 1 час но­щи пре­ста­ви­ся бла­го­вер­ный хри­сто­лю­би­вый ве­ли­кий князь Иван Ва­силь­е­вич, всеа Ру­си… А сы­но­ве его: князь ве­ли­кий Иван Мо­ло­дой от ве­ли­кие кня­ги­ни Ма­рьи от тве­рян­ки, от дру­гие его от ве­ли­кие кня­ги­ни от ца­рев­ны от Со­фьи от рим­лян­ки де­ти».

По­ст­ни­ков­ский ле­то­пи­сец

И, на­ко­нец, при­шло вре­мя рас­ска­зать о се­мье Ива­на Третье­го. Мы уже рас­ска­за­ли о его баб­ке, Со­фье Ви­тов­не. По слу­хам, она и по­дыс­ка­ла сво­ему сы­ну Ва­си­лию Ва­силь­е­ви­чу же­ну, Ма­рию Яро­слав­ну, дочь бо­ров­ско­го кня­зя Яро­сла­ва-Афа­на­сия Вла­ди­ми­ро­ви­ча. Оба бра­ка, и Со­фьи, и Ма­рии в 1433 го­ду, был за­клю­чен из ди­пло­ма­ти­че­ских со­об­ра­же­ний. Прав­да, эти рас­че­ты не оп­рав­да­лись. Бы­ло сход­ст­во ме­ж­ду свек­ро­вью и не­вест­кой и в том, с ка­ким му­же­ст­вом они пе­ре­но­си­ли жиз­нен­ные не­взго­ды. Ма­рии при­шлось пе­ре­жить ужа­сы усо­би­цы, плен и ос­ле­п­ле­ние му­жа. Из борь­бы она вы­шла, по-ви­ди­мо­му, за­ка­лен­ной и твер­дой. Она по­стри­глась в мо­на­хи­ни в 1478 го­ду и по­лу­чи­ла имя Мар­фы. Не смот­ря на ино­че­ст­во, она про­дол­жа­ла ак­тив­но об­щать­ся с сы­новь­я­ми, а без ее по­зво­ле­ния ни ве­ли­кий князь Иван III, ни его бра­тья не ре­ша­лись на важ­ные дей­ст­вия, осо­бен­но в се­мей­ных де­лах.

Как из­вест­но, Ива­ну Ва­силь­е­ви­чу не­вес­ту еще в ма­ло­лет­ст­ве по­дыс­кал отец. Тут был рас­чет на за­ми­ре­ние Мо­ск­вы с Тве­рью. Прав­да, не­вес­та ока­за­лась кве­лой или, как то­гда го­во­ри­ли – бы­ла одер­жа­на «зель­ной не­мо­щью». По­сле об­ру­че­ния отец от­пра­вил Марию  на ле­че­ние в Са­ва­тее­ву пус­тынь, да­бы там ста­рец Ев­фро­син мо­лит­ва­ми из­ле­чил бу­ду­щую ве­ли­кую кня­ги­ню. Мо­нах от­че­го-то от­ка­зы­вал­ся, но за­тем из­ме­нил свое ре­ше­ние по­сле то­го, как Бо­рис Твер­ской ска­зал: «Ес­ли от тво­их свя­тых мо­литв она бу­дет жи­ва,тына­ве­ки по­ми­ришь два ве­ли­ких цар­ст­ва — Тверь и Мо­ск­ву».

Ев­фро­син де­воч­ку от­мо­лил и че­рез пять две­на­дца­ти­лет­ние же­них и не­вес­та ста­ли му­жем и же­ной, а еще че­рез не­сколь­ко лет Ма­рия ро­ди­ла сы­на. Его на­зва­ли Ива­ном. Поз­же он по­лу­чил про­зва­ние – Мо­ло­дой, в от­ли­чие от от­ца Ива­на, ко­то­ро­го, впро­чем, ста­рым ни­кто не ре­шил­ся бы на­звать. В 1462 го­ду муж Ма­рии взо­шел на ве­ли­ко­кня­же­ский пре­стол, а сво­его пер­вен­ца, как и по­ло­же­но, объ­я­вил на­след­ни­ком. Спус­тя пять лет Ма­рия Бо­ри­сов­на вне­зап­но скон­ча­лась. Го­во­ри­ли, что ее от­ра­ви­ли. Ко­го-то, об­ви­нив в за­го­во­ре про­тив здо­ро­вья и жиз­ни ве­ли­кой кня­ги­ни, пой­ма­ли и каз­ни­ли, в том чис­ле и при­служ­ниц по­кой­ной. Так ли это, не­из­вест­но, а толь­ко ве­ли­кий князь, во-пер­вых, ос­тал­ся вдов­цом, а, во-вто­рых, у не­го был за­кон­ный на­след­ник, Ио­анн Ио­ан­но­вич(1458 – 1490). От­сю­да сле­до­ва­ло два вы­во­да: ве­ли­кий князь дол­жен был же­нить­ся вто­рич­но – это раз, и на­след­ни­ком мог стать сын, ес­ли та­ко­вой поя­вит­ся, от вто­ро­го бра­ка – это два.

Так и вы­шло. Сей­час охотно пишут о том, как мно­го дал Рос­сии брак Ива­на III на ви­зан­тий­ской прин­цес­се Со­фье Па­лео­лог и сколь удач­но пра­вил их сын, Ва­си­лий III. А вот в XV ве­ке да­ле­ко не все ра­то­ва­ли за брак с ино­зем­кой. Да и ино­го пра­ви­те­ля, кро­ме Ива­на Ива­но­ви­ча не чая­ли. Мо­жет, и прав­да бы­ло бы луч­ше для От­чиз­ны, ес­ли бы он при­нял из рук от­ца власть, но ис­то­рия, как из­вест­но, не тер­пит со­сла­га­тель­но на­кло­не­ния: все бы­ло так, а не ина­че.

Но об этом по-по­ряд­ку. Отец не про­сто вос­пи­ты­вал пер­вен­ца как сво­его за­кон­но­го на­след­ни­ка, но и сде­лал для не­го на­мно­го боль­ше: ти­ту­ло­вал его ве­ли­ким кня­зем, то есть, офи­ци­аль­но про­воз­гла­сил его  рав­ным се­бе. По­это­му мо­с­ков­ские по­слы и до­ве­рен­ные ли­ца долж­ны бы­ли го­во­рить не ина­че, как от име­ни двух ве­ли­ких кня­зей. По­слы от дру­гих рус­ских зе­мель, на­при­мер, нов­го­род­цы, а тем па­че ино­зем­цы, долж­ны бы­ли бить че­лом как Ива­ну Ва­силь­е­ви­чу, так и Ива­ну Ива­но­ви­чу. Уже в дет­ст­ве на­след­ник при­ни­мал уча­стие в бое­вых по­хо­дах: в де­ся­ти­лет­нем воз­рас­те он хо­дил на Ка­зань, а спус­тя три го­да на Нов­го­род. Ес­ли отец ухо­дил в по­ход, то ос­тав­лял Мо­ск­ву на вто­ро­го ве­ли­ко­го кня­зя. Так бы­ло в 1476 и 1478 го­ду. По­сте­пен­но боя­ре и кня­зья при­вык­ли к мыс­ли, что Иван – за­кон­ный на­след­ник, го­то­вый са­мо­стоя­тель­но управ­лять го­су­дар­ст­вом. По­ве­рил в это и он сам. При­чем на­столь­ко, что го­тов был пе­ре­чить от­цу и при­ни­мать са­мо­стоя­тель­ные ре­ше­ния. Впер­вые это про­изош­ло на бе­ре­гах Уг­ры. Это за­мет­ное со­бы­тие ис­то­ри­ки объ­яс­ня­ют по-раз­но­му. Од­ни счи­та­ют, что ве­ли­кий князь сна­ча­ла по­слал сы­на про­тив ха­на Ах­ма­та, но по­том, обес­по­ко­ив­шись за его жизнь, спо­хва­тил­ся и по­тре­бо­вал его вер­нуть­ся, а строп­ти­вый юно­ша так рвал­ся в бой, что не при­слу­шал­ся к сло­вам от­ца. Ве­ли­кий князь от­пра­вил на Уг­ру пол­ко­вод­ца кня­зя Да­нии­ла Холм­ско­го, что­бы тот чуть ли не си­лой при­вез в Мо­ск­ву кня­жи­ча. О Холм­ском и о том, в ка­ком ще­кот­ли­вом по­ло­же­нии он ока­зал­ся, мы рас­ска­жем поз­же. По­ка важ­но то, что есть и иное мне­ние. Иван III на ка­ком-то эта­пе про­ти­во­стоя­ния на­чал ко­ле­бать­ся, не ре­шить ли де­ло ми­ром, да­же от­пра­вил к ор­дын­ско­му ха­ну пе­ре­го­вор­щи­ков, а сын мог все ис­пор­тить, на­чав сра­же­ние с Ах­ма­том. Ве­ли­кий князь по­слал Холм­ско­го к сы­ну с при­ка­зом от­сту­пать, но тот от­ве­тил пол­ко­вод­цу: «Луч­ше мне здесь уме­реть, чем ехать к от­цу». Де­ло, как из­вест­но, ре­ши­лось са­мо со­бой – Ах­мат от­сту­пил. Важ­но и том, что в это вре­мя кня­жич был от­нюдь не юно­шей, а два­дца­ти­двух­лет­ним взрос­лым му­жем, спо­соб­ным при­ни­мать соб­ст­вен­ные ре­ше­ния.

В 1485 го­ду Ио­анн Ио­ан­но­вич по­лу­чил в удел за­вое­ван­ную от­цом Тверь, но вско­ре по­сле то­го за­бо­лел: у не­го ока­зал­ся «кам­чюг в но­гах»(точ­нее, кам­чуг – род про­ка­зы).Ле­карь, как го­во­рят ле­то­пи­си – «жи­до­вин Ле­он», по­хва­лял­ся пред ве­ли­ким кня­зем, что мо­жет из­ле­чить эту бо­лезнь, и, с со­из­во­ле­ния Ио­ан­на, на­чал поль­зо­вать кня­жи­ча зель­ем, жег те­ло стек­ля­ни­ца­ми с го­ря­чей во­дой, но боль­но­му де­ла­лось все ху­же и ху­же. 6 мар­та 1490 го­да в воз­рас­те 32 лет, он скон­чал­ся, а Ле­он, по­сле со­ро­ко­вин по кня­жи­чу, был пре­дан смерт­ной каз­ни.

По­сле не­го ос­та­лась вдо­ва Еле­на Сте­па­нов­на, дочь мол­дав­ско­го гос­по­да­ря, и сын Ди­мит­рий, судь­ба ко­то­ро­го бы­ла по­ис­ти­не тра­ги­че­ской.

По­сле смер­ти Ио­ан­на Ио­ан­но­ви­ча у ве­ли­ко­го кня­зя ока­за­лась два на­след­ни­ка: внук Ди­мит­рий и сын от вто­ро­го бра­ка, с Со­фьей Па­лео­лог, Ва­си­лий. При дво­ре об­ра­зо­ва­лось да­же две пар­тии: од­ни ра­то­ва­ли за рус­ско­го Ди­мит­рия, дру­гие за сы­на ви­зан­тий­ки. В пер­вую груп­пу вхо­ди­ли са­мые влия­тель­ные в Мо­ск­ве лю­ди – се­мья Пат­ри­кее­вых и князь Се­мен Ря­по­лов­ский. Их про­тив­ни­ка­ми бы­ли по боль­шей час­ти лю­ди не столь знат­ные, но «про­грес­сив­ные» (на­при­мер, со­ста­ви­тель но­во­го сво­да за­ко­нов – Су­деб­ни­ка, сын бо­яр­ский- то есть, дво­ря­нин Вла­ди­мир Елеа­за­ро­вич Гу­сев).

Ес­те­ст­вен­но, что име­ни­тые рев­ни­те­ли тра­ди­ций ока­за­лись силь­нее. Они, вро­де бы, от­кры­ли за­го­вор про­тив вну­ка ве­ли­ко­го кня­зя, а «край­ним» ока­за­лась от­нюдь не Со­фья и Ва­си­лий, а дьяк (то есть, чи­нов­ник) Гу­сев, за что его и каз­ни­ли в де­каб­ре 1497 го­да. С от­вет­ст­вен­но, на­след­ни­ком был на­зна­чен сын по­кой­но­го Ио­ан­на Ио­ан­но­ви­ча Ди­мит­рий. Да не про­сто на­след­ни­ком! Ве­ли­кий князь офи­ци­аль­но вен­чал в Ус­пен­ском со­бо­ре в Мо­ск­ве (4 фев­ра­ля 1498 го­да) на­след­ни­ка на цар­ст­во! Та­ким об­ра­зом, Ди­мит­рий Ио­ан­но­вич стал пер­вым рус­ским ца­рем.

Ми­нул год и по­ло­же­ние кру­то из­ме­ни­лось на про­ти­во­по­лож­ное. То ли Со­фья су­ме­ла убе­дить му­жа, что за­го­вор-то был мни­мый, она, мол, и ду­мать ни­че­го пло­хо­го не ду­ма­ла о Ди­мит­рии. Это Пат­ри­кее­вы с Ря­по­лов­ским и ее, и ее сы­на Ва­си­лия обол­га­ли.

Ве­ли­кий князь про­ве­рил сло­ва же­ны, про­вел след­ст­вие и под пыт­ка­ми уз­нал, что точ­но, ес­ли и был за­го­вор, то с про­ти­во­по­лож­ной сто­ро­ны, про­тив Со­фьи. По­нят­ное де­ло, Гу­се­ва уже не ожи­вить, но мож­но каз­нить Се­ме­на Ива­но­ви­ча Ря­по­лов­ско­го. Хо­тел бы­ло так же по­сту­пить и с Пат­ри­кее­вы­ми, но за тех всту­пи­лось выс­шее ду­хо­вен­ст­во и их «все­го лишь» по­стриг­ли в мо­на­хи. Ва­си­лий был объ­яв­лен на­след­ни­ком и ве­ли­ким кня­зем Мо­с­ков­ским и Вла­ди­мир­ским. А как же по­сту­пи­ли с пер­вым рус­ским ца­рем и его ма­те­рью? Их по­са­ди­ли в тем­ни­цу, а по­сле смер­ти Ива­на III Ва­си­лий, у ко­то­ро­го от­ны­не бы­ли раз­вя­за­ны ру­ки, ве­лел за­ко­вать ро­ди­ча в «же­ле­за» и дер­жать в тес­но­те и ну­ж­де, по­ка тот не ум­рет. Тю­рем­щи­ки стро­го вы­пол­ни­ли при­каз: Ди­мит­рий умер от го­ло­да. По­гре­бен он в Ар­хан­гель­ском со­бо­ре в Мо­ск­ве.

Со­фия Фо­ми­нич­на

«И ей уже бы­ло по­доб­ра­но имя, вер­нее, из­бра­но од­но из тех имен, ко­то­рые но­си­ла Зоя Па­лео­лог, дочь дес­по­та Мо­рей­ско­го, Фо­мы Па­лео­ло­га, пле­мян­ни­ца по­след­не­го ви­зан­тий­ско­го им­пе­ра­то­ра Кон­стан­ти­на, пав­ше­го на сте­нах Царь-гра­да, — имя Со­фья, что зна­чит «муд­рость», имя, осе­нив­шее древ­ней­шие хра­мы Ру­си»

Дмит­рий Ми­хай­ло­вич Ба­ла­шов, «Мар­фа-по­сад­ни­ца»

Ве­ли­кий князь Вла­ди­мир Свя­то­сла­вич при­нял хри­сти­ан­скую не в по­след­нюю оче­редь по­то­му, что его по­слан­цев в Ви­зан­тию оше­ло­ми­ла кра­со­та хра­ма Со­фии, Пре­муд­ро­сти Божь­ей. По­доб­ные хра­мы по­строи­ли в Кие­ве, в Нов­го­ро­де Ве­ли­ком и дру­гих го­ро­дах. По­то­мок кре­сти­те­ля Ру­си ве­ли­кий князь Иван III взял в же­ны пле­мян­ни­цу по­след­не­го пра­ви­те­ля Ви­зан­тии Кон­стан­ти­на Зою Па­лео­лог, ко­то­рая на Ру­си бы­ла на­ре­че­на Со­фи­ей. О ее внеш­но­сти го­во­ри­ли раз­ное. Один га­лант­ный италь­я­нец, мель­ком уви­дев­ший про­цес­сию Зои, пи­сал: «Ца­рев­на бы­ла в пла­ще из пар­чи и со­бо­лей, в пур­пур­ном пла­тье. Го­лов­ку ее ук­ра­ша­ла зо­ло­тая диа­де­ма с жем­чу­га­ми. Сви­ту со­став­ля­ли знат­ные юно­ши, и ка­ж­дый ос­па­ри­вал честь дер­жать под узд­цы ее ло­шадь». Хо­тя здесь ни сло­ва не ска­за­но о ее кра­со­те, но по об­ще­му вос­тор­жен­но­му то­ну мож­но пред­по­ло­жить, что уро­ди­ной она не бы­ла. Лишь не­доб­ро­же­ла­те­ли (а у ко­го их нет?) нев­нят­но на­ме­ка­ли на низ­ко­рос­лость  и туч­ность прин­цес­сы. А вот ве­ли­ко­му кня­зю она по­нра­ви­лась, да на­столь­ко, что она мог­ла из не­го ве­рев­ки вить. И ви­ла. За­хо­те­ла, что­бы ее сын стал на­след­ни­ком. Так и вы­шло, а вну­ка Ива­на III, Ди­мит­рия, вен­чан­но­го на цар­ст­во, в тюрь­ме сгнои­ли. Не по­нра­ви­лась ей рус­ская сто­ли­ца, ук­ра­си­ла ее с по­мо­щью ино­зем­ных мас­те­ров. Го­во­рят, что она му­жа под­би­ла и на то, что­бы он хан­скую гра­мо­ту ра­зо­рвал и тем с игом по­кон­чил. На­вет, ко­неч­но: мно­гие ее не лю­би­ли при рус­ском дво­ре.

По­нят­но, что боя­рин Пат­ри­ке­ев ее не жа­ло­вал, вы­го­ва­ри­вал сво­ему дру­гу Мак­си­му Гре­ку: «…как при­шла сю­да ве­ли­кая кня­ги­ня Со­фия с ва­ши­ми гре­ка­ми, так на­ша зем­ля и за­ме­ша­лась, и при­шли не­строе­ния ве­ли­кие, как у вас в Ца­ре­гра­де при ва­ших ца­рях». Вот ведь и гер­ман­ский ди­пло­мат ба­рон Сиг­мунд Гер­берт­штейн, ко­то­ро­го не на­зо­вешь рев­ни­те­лем рус­ской ста­ри­ны, пи­сал, что жен­щи­на эта бы­ла хит­рая, вла­сто­лю­би­вая, и под ее влия­ни­ям князь сде­лал мно­гое. Спус­тя го­ды бег­лый князь Курб­ский об­ви­нял вну­ка Ива­на III, ца­ря Гроз­но­го в том, что зло в нем еще баб­ка по­сея­ла: « В пре­доб­рый рус­ских кня­зей род все­ял дья­вол злые нра­вы, наи­па­че же же­на­ми их злы­ми и ча­ро­дей­ца­ми».

Ну что, на­след­ни­цу ви­зан­тий­ской муд­ро­сти труд­но за­по­доз­рить в про­сто­ду­шии. Она ведь и па­пу рим­ско­го об­ма­ну­ла, да еще как! Вот эта ис­то­рия.

Ко­нец Ви­зан­тии был не ме­нее ужа­сен, чем раз­гром Древ­не­го Ри­ма. Древ­няя гре­че­ская дер­жа­ва пе­ре­ста­ла су­ще­ст­во­вать 29 мая 1453 го­да. По­след­не­го им­пе­ра­то­ра, ко­то­рый по стран­но­му сов­па­де­нию, был тез­кой ос­но­ва­те­ля Ви­зан­тии, на­шли под гру­дой тру­пов. Обез­обра­жен­ное те­ло его уз­на­ли лишь по ма­лень­ким зо­ло­тым дву­гла­вым ор­лам на пур­пур­ных са­по­гах. Кто то­гда мог пред­по­ло­жить, что эта се­мей­ная эмб­ле­ма ста­нет гер­бом не­ви­дан­ной и не­слы­хан­ной мо­гу­чей дер­жа­вы – им­пе­рии Рос­сий­ской! А Ви­зан­тия на­все­гда ста­нет Тур­ци­ей.

Па­па рим­ский, ни­как не по­мог­ший дру­гой хри­сти­ан­ской дер­жа­ве, ре­шил из слу­чив­ше­го­ся из­влечь вы­го­ду. Он при­грел в Ри­ме пле­мян­ни­цу Кон­стан­ти­ну с тем, что­бы она ста­ла вест­ни­цей ка­то­ли­циз­ма на Вос­то­ке. И хо­ро­шень­кая де­воч­ка не про­ти­ви­лась уго­то­ван­ной ей ро­ли, со вни­ма­ни­ем вы­слу­ши­ва­ла ос­но­вы рим­ской ве­ры, о ко­то­рой ей рас­ска­зы­ва­ли выс­шие ие­рар­хи церк­ви.

Тем вре­ме­нем па­па че­рез кар­ди­на­ла Ви­са­рио­на в фев­ра­ле 1469 го­да ус­та­нав­ли­вать от­но­ше­ния с Ива­ном III: в Мо­ск­ву был от­прав­лен по­сла­нец с пред­ло­же­ни­ем ве­ли­ко­му кня­зю взять в же­ны Зою Па­лео­лог. В ка­то­ли­че­ской хро­ни­ке под 1470 го­дом за­пи­са­но о на­ме­ре­ни­ях па­пы Пав­ла II: «Па­па льстил се­бя на­де­ж­дой, что де­вуш­ка скло­нит суп­ру­га к при­ня­тию об­ря­дов рим­ско-ка­то­ли­че­ской церк­ви, в ко­то­рых она бы­ла вос­пи­та­на у апо­столь­ско­го пре­сто­ла».

Ко­неч­но, ве­ли­кий князь по­ни­мал, от­че­го так ста­ра­ет­ся па­па, но и по­род­нить­ся с ца­ре­град­ской прин­цес­сой для не­го бы­ло про­сто да­ром не­бес! По­то­му и на­пра­вил Иван Ва­силь­е­вич в Рим сво­его весь­ма про­вор­но­го че­ло­ве­ка. На Ру­си его зва­ли Ива­ном Фря­зи­ном, а на ро­ди­не, в Ита­лии, он был из­вес­тен под на­стоя­щим име­нем Джан­ни Ба­ти­ста де­ла Воль­пе. Ко­неч­но, с аван­тю­ри­стом из го­ро­да Ви­чен­ца, пусть он и из дво­рян, в Ва­ти­ка­не ни­кто не стал бы раз­го­ва­ри­вать. Иное де­ло по­сол ве­ли­ко­го рус­ско­го кня­зя Иван Фря­зин! В та­ком ка­че­ст­ве он был всем мил, а уж ко­гда при­нял об­ряд ка­то­ли­че­ско­го кре­ще­ния (скрыв, при этом, что он уже кре­щен в пра­во­сла­вии), то до­ро­го гос­тя про­сто не зна­ли, ку­да и уса­дить.

По­гос­тив как сле­ду­ет у па­пы рим­ско­го, пра­во­слав­ный ка­то­лик Фря­зин-Воль­пе в ию­не вме­сте с ве­ли­ко­кня­же­ской не­вес­той от­был из Ри­ма сна­ча­ла в Гер­ма­нию, за­тем в Эс­то­нию. Еха­ли не спе­ша. Лишь 1 ок­тяб­ря пско­ви­чи и нов­го­род­цы, по­лу­чив при­каз встре­чать бу­ду­щую го­су­да­ры­ню, по­спе­ши­ли с да­ра­ми к ней на­встре­чу. Она же пред­по­чла не за­дер­жи­вать­ся, со­слав­шись на то, что хо­чет по­ско­рее по­ки­нуть нем­цев и уви­деть су­же­но­го. Это же­ла­ние на­шим лю­дям бы­ло впол­не по­нят­но. Уди­ви­ло дру­гое: не­вес­ту со­про­во­ж­дал пап­ский ле­гат Ан­то­ний. Был он в не­при­выч­ных для рус­ских яр­ко крас­ных оде­ж­дах, в та­ко­го же пла­ме­нею­ще­го цве­та пер­чат­ках, ко­то­рые не сни­мал. Лю­ди шеп­та­лись: «Из пек­ла он, что ли, та­кой крас­ный вы­ско­чил? А ру­ка­ви­цы-то свои, от­че­го не сни­ма­ет, ког­ти у не­го на паль­цах или как?»

Пра­во­слав­ные же свя­щен­ни­ки бы­ли воз­му­ще­ны иным – ле­гат вез­де нес пе­ред со­бой ла­тин­ский крест. Точ­но та­кой, с ка­ким тев­тон­ские ры­ца­ри шли на Русь, унич­то­жая все на сво­ем пу­ти. Ми­тро­по­лит Фи­липп то­гда пря­мо ска­зал о «кры­же»: «не­при­лич­но нам и слы­шать об этом не толь­ко что ви­деть».

Так что по­сла­нец па­пы дол­жен был въе­хать в Мо­ск­ву без сво­его кре­ста. Ан­то­ний был раз­до­са­до­ван та­ким по­во­ро­том со­бы­тий, но на­де­ял­ся, что пап­ская вос­пи­тан­ни­ца вы­пол­нит свою ис­то­ри­че­скую мис­сию и с ее по­мо­щью Рос­сия об­ра­тит­ся ес­ли не в ка­то­ли­че­ст­во, то хо­тя бы в ком­про­мисс­ное уни­ат­ст­во. Не тут-то бы­ло! Рус­ский ми­тро­по­лит при­ста­вил к кар­ди­на­лу книж­ни­ка Ни­ки­ту, ко­то­рый дал по ка­то­ли­ку та­кой сло­вес­ный залп, что он взмо­лил­ся, что­бы дис­пут пре­кра­ти­ли, а то у не­го нет с со­бой книг, на ко­то­рые бы он мог ссы­лать­ся.

Ну, а Зоя? Впро­чем, ка­кая Зоя? Со­фия Фо­ми­нич­на – пра­во­слав­ная гре­чан­ка, вы­шед­шая на сле­дую­щей же день по­сле при­ез­да в Мо­ск­ву за еди­но­вер­ца, ве­ли­ко­го кня­зя Ива­на. И уже бу­ду­чи ве­ли­кой кня­ги­ней она, за­су­чив ру­ка­ва, при­ня­лась пе­ре­де­лы­вать Русь на ци­ви­ли­зо­ван­ный, ви­зан­тий­ский лад. Из За­пад­ной Ев­ро­пы бы­ли вы­зва­ны ху­дож­ни­ки и зод­чие для ук­ра­ше­ния двор­ца и сто­ли­цы. Воз­дви­га­лись но­вые хра­мы, но­вые двор­цы. Италь­я­нец Ари­сто­тель  Фио­ра­ван­ти по­стро­ил со­бо­ры Ус­пен­ский и Бла­го­ве­щен­ский. Мо­ск­ва ук­ра­си­лась Гра­но­ви­той па­ла­той, баш­ня­ми крем­лев­ски­ми, двор­цом Те­рем­ным, вы­стро­ен был и Ар­хан­гель­ский со­бор. Ну, а гер­бом но­вой Рос­сии – уже не столь­ко кня­же­ской, сколь­ко цар­ской (пусть еще не по на­зва­нию, но уже по су­ще­ст­ву) стал дву­гла­вый орел, на гру­ди ко­то­ро­го щит с фи­гу­рой Ге­ор­гия По­бе­до­нос­ца, прон­заю­ще­го змия.

В за­клю­че­ние ска­жем, что на Русь в сви­те Со­фии при­бы­ло мно­го гре­ков. Так один из них, Кор­буш, стал ос­но­ва­те­лем дво­рян­ско­го ро­да Каш­ки­ных. Его потомок, Ти­хон Кон­д­рать­е­вич Каш­кин, жив­ший в пер­вой по­ло­ви­не XVII ве­ка, слу­жил вое­во­дой в Кок­шай­ске, сын его Ва­си­лий — вое­во­дой в Ба­лах­не и Шац­ке. Петр Гав­ри­ло­вич (1695 — 1764) был ви­це-ад­ми­ра­лом; сын его Ев­ге­ний (1738 — 1796) — на­ме­ст­ни­ком Ка­луж­ским и Туль­ским (с 1793 г.), а Ни­ко­лай Ев­гень­е­вич (1768 — 1827) был русским се­на­то­ром.

При­быв­ший с прин­цес­сой грек Кас­си­ан (умер в 1504 г.) – стал рус­ским свя­тым; ос­но­вал мо­на­стырь близ Уг­ли­ча на ре­ке Уч­ме.

Са­ма же Со­фья Фо­ми­нич­на, сде­лав так мно­го для пре­об­ра­зо­ва­ния Рос­сии и не по­лу­чив за это слов при­зна­тель­но­сти, умер­ла 7 ап­ре­ля 1503 го­да.

Ди­пло­ма­ты XV ве­ка

«Гар­мо­ни­че­ской вол­ною

  Льют­ся зву­ки в ду­шу мне:

  Го­во­рят они с ду­шою

  О бы­лом, о ста­ри­не».

Алек­сей Ни­ко­лае­вич Пле­ще­ев, «Ста­рик за фор­те­пиа­но»

Как уже по­нят­но, Иван III уде­лял мно­го вни­ма­ния раз­ви­тию ди­пло­ма­ти­че­ских от­но­ше­ний. На этом по­при­ще про­сла­ви­лись пер­вый рус­ский по­сол в Тур­ции Ми­ха­ил Ан­д­рее­вич Пле­ще­ев (1497 — 1498), и ди­пло­мат Иван Ни­ки­тич Бек­ле­ми­шев по про­зва­нию Бер­сень (то есть, кры­жов­ник).

Пле­ще­ев удач­но про­вел пе­ре­го­во­ры с турками, а за­тем дважды, в 15134 и 1522 го­дах, в зва­нии вое­во­ды уча­ст­во­вал в бое­вых по­хо­дах про­тив поль­ско­го ко­ро­ля Си­гиз­мун­да Ста­ро­го (1467 – 1548) и крым­ско­го ха­на Менг­ли-Ги­рея.

Ми­ха­ил Ан­д­рее­вич вер­но слу­жил от­цу, про­дол­жал так жен слу­жить и сы­ну, Ва­си­лию III.Од­на­ко за то, что был про­тив раз­во­да ве­ли­ко­го кня­зя с его пер­вой же­ной, Со­ло­мо­ни­ей, был подвергнут опа­ле. Прав­да, поз­же, в 1522 году, был про­щен с тем условием, что не бу­дет стро­ить коз­ней ни про­тив Ва­си­лия III, ни про­тив его но­вой же­ны, Еле­ны Глин­ской.

От­ли­чи­лись на го­су­да­ре­вой служ­бе и сын Пле­щее­ва Ан­д­рей, поль­зо­вав­ший­ся пол­ным до­ве­ри­ем Ива­на III. Ему по­ру­ча­лись не раз се­мей­ные де­ла ве­ли­ко­го кня­зя, то есть, по по­ня­ти­ям эпо­хи, са­мые важ­ные го­су­дар­ст­вен­ные де­ла. Так, в 1479 го­ду Ан­д­рей Ми­хай­ло­вич был по­слан в Ржев для со­гла­ше­ния с брать­я­ми ве­ли­ко­го кня­зя, Ан­д­ре­ем и Бо­ри­сом, ухо­див­ши­ми в Лит­ву; в 1480 г. он со­про­во­ж­дал из Мо­ск­вы в Бе­ло­зерск суп­ру­гу го­су­да­ре­ву, по слу­чаю на­ше­ст­вия Ах­ма­та; в 1482 г. ез­дил в Мол­да­вию за Еле­ной, не­вес­той Ио­ан­на Мо­ло­до­го, и был пред­ста­ви­те­лем его при об­ря­де об­ру­че­ния. Умер он в 1492 г.

Во­об­ще, род Пле­щее­вых дал Ру­си мно­гих вы­даю­щих­ся людей. Это Елев­фе­рий-Си­ме­он, став­ший ми­тро­по­ли­том всея Ру­си, свя­тым Алек­се­ем (1290-1378).При ма­ло­лет­нем Дмит­рии Дон­ском он был фак­ти­че­ским пра­ви­те­лем Мо­с­ков­ско­го кня­же­ст­ва. Ти­мо­фей-Юр­ло Пле­ще­ев (умер в 1504 г.) был околь­ни­чим Ио­ан­на III, Фе­дор (умер в 1607 г.) был околь­ни­чим при Лже­дмит­рии и Ва­си­лии Шуй­ском. Иван Афа­нась­е­вич был чаш­ни­ком ца­ря Ми­хаи­ла Фе­до­ро­ви­ча, а его пле­мян­ник Ми­ха­ил Льво­вич — боя­ри­ном при пра­ви­тель­ни­це Со­фии и при Пет­ре Ве­ли­ком; он управ­лял при­ка­зом боль­шой каз­ны. К это­му же ро­ду при­над­ле­жит из­вест­ный по­эт Алек­сей Ни­ко­лае­вич Пле­ще­ев (1825 – 1893).Он из­вес­тен не толь­ко сво­им твор­че­ст­вом, но и бур­ной жизнью: учился в шко­ле гвар­дей­ских подпрапорщиков, затем в университете, где по­се­щал кру­жок ре­во­лю­цио­не­ра Пет­ра­шев­ско­го вме­сте с Достоевским. За что и был при­го­во­рен к смерт­ной казни, замененной на ссыл­ку в Орен­бург­скую гу­бер­нию, от­ку­да вер­нул­ся че­рез 10 лет. Умер в Па­ри­же, по­хо­ро­нен в Мо­ск­ве.

Про­слав­лен и ста­рин­ный род Бек­ле­ми­ше­вых, про­ис­хо­дя­щий, по пре­да­нию, от вы­ход­ца «из прус­ския зем­ли» Льва, при­быв­ше­го в Мо­ск­ву при ве­ли­ком кня­зе Ва­си­лии Дмит­рие­ви­че, в на­ча­ле XV ве­ка. Пра­вну­ки его сде­ла­лись ро­до­на­чаль­ни­ка­ми не­сколь­ких фа­ми­лий: Княж­ни­ных, Ор­ло­вых и дру­гих. Стар­ший же из пра­вну­ков, Фе­дор Ели­за­ро­вич, имел про­зва­ние Бек­ле­миш, от­ку­да и по­шли Бек­ле­ми­ше­вы.

Иван Ни­ки­тич Беклемишев, по про­зва­нию Бер­сень был ди­пло­ма­том при Ива­не III и Ва­си­лии III.При от­це он был при­ста­вом при гер­ман­ском по­сле Де­ла­то­ре, прие­хав­шем в Мо­ск­ву от им­пе­ра­то­ра Мак­си­ми­лиа­на (1459-1519).Че­рез год он был от­прав­лен для пе­ре­го­во­ров в Поль­шу, к ко­ро­лю Казимиру, а в 1502 го­ду в Крым, к хану Менг­ли-Ги­рею. При сы­не же, Ва­си­лии III, Бек­ле­ми­шев на­чал по­сте­пен­но те­рять бы­лой ав­то­ри­тет. Ви­ной то­му был его кру­той нрав. Крупное столк­но­ве­ние Ива­на Ни­ки­ти­ча про­изош­ло с ве­ли­ким кня­зем про­изош­ло во вре­мя Ли­тов­ской вой­ны. Боя­рин по­зво­лил се­бе в ду­ме про­ти­во­ре­чить ве­ли­ко­му кня­зю и по­лу­чил в от­вет, хле­ст­кое, как удар кну­та: «По­ди, смерд, прочь, не на­до­бен ми еси!»

По­сле это­го Бек­ле­ми­шев на­хо­дил­ся в уда­ле­нии от дво­ра и дел. Свое не­до­воль­ст­во по­ли­ти­кой ве­ли­ко­го кня­зя он вы­ска­зы­вал в бе­се­дах с Мак­си­мом Гре­ком. Бе­се­ды эти бы­ло под­слу­ша­ны и о них до­нес­ли Ва­си­лию. Бек­ле­ми­шев в них се­то­вал, что ве­ли­кий князь не счи­та­ет­ся с мне­ни­ем бо­яр­ско­го со­ве­та. В при­мер ста­вил по­ли­ти­ку Ива­на III, ко­то­рый лю­бил «встре­чу», то есть воз­ра­же­ния, осу­ж­дал его сы­на  за не­лю­бовь к «встре­че», за «не­со­ве­тие», «вы­со­ко­умие», за «уп­рям­ст­во» и за то, что он «пе­ре­став­ля­ет обы­чаи», «за­пер­шись, сам тре­тей у по­сте­ли вся­кие де­ла де­ла­ет». По Бек­ле­ми­ше­ву «луч­ше ста­рых обы­ча­ев дер­жать­ся, лю­дей жа­ло­вать и ста­ри­ков по­чи­тать». Не­до­во­лен он был и ми­тро­по­ли­том, угод­ни­чав­шим пе­ред ве­ли­ким кня­зем. Сло­вом, взгля­ды Бек­ле­ми­ше­ва мож­но обоб­щить его зна­ме­ни­той фра­зой о том, что «ны­не в лю­дях прав­ды нет». Пе­ре­ме­ну древ­них обы­ча­ев опаль­ный боя­рин свя­зы­вал с но­вой же­ной Ва­си­лия, Со­фьей Па­лео­лог и прие­хав­ши­ми с ней гре­ка­ми. От­сю­да сле­до­вал не­из­беж­ный вы­вод: в Мо­ск­ве не толь­ко прав­ды, но и Бо­га нет.

В 1525 го­ду  Иван Ни­ки­тич, не смот­ря на ве­ли­кие за­слу­ги пе­ред пре­сто­лом и дер­жа­вой, был каз­нен смерт­ной каз­нью – ему от­ру­би­ли го­ло­ву.

Смерть од­но­го че­ло­ве­ка не оз­на­ча­ла смер­ти са­мо­го ро­да Бек­ле­ми­ше­вых. Мож­но вспом­нить вое­вод этой фа­ми­лии: Се­мен Ва­силь­е­вич на­хо­дил­ся вое­во­дой в слав­ном го­ро­де Алек­си­не в 1473 го­ду; Иван Алек­сан­д­ро­вич был пер­вым вое­во­дой пе­ре­до­во­го пол­ка в по­хо­де к До­ро­го­бу­жу в 1500 го­ду; Иван Ва­силь­е­вич на­хо­дил­ся пер­вым вое­во­дой вто­ро­го боль­шо­го пол­ка в Ка­зан­ском по­хо­де 1544 го­да. Иг­на­тий Иг­нать­е­вич убит при взя­тии Ка­за­ни 2 ок­тяб­ря 1552 го­да; имя его, вме­сте с дру­ги­ми, впи­са­но в си­но­дик мо­с­ков­ско­го Ус­пен­ско­го со­бо­ра на веч­ное по­ми­но­ве­ние. Ле­он­тий Юрь­е­вич был вто­рым вое­во­дой в Нов­го­ро­де в 1569 го­ду. Ва­си­лий Ми­хай­ло­вич, про­зван­ный Оди­нец — вое­во­дой в Тер­ках с 1645 по 1648 год, по­том вто­рым судь­ей во вла­ди­мир­ско-суд­ном при­ка­зе в 1651 го­ду, вое­во­дой в Бе­лой в 1656 го­ду, наконец, в То­боль­ске с 1659 го­ду, где и скон­чал­ся. Ни­ки­фор Ми­хай­ло­вич был вое­во­дой в Ас­т­ра­ха­ни в 1658 го­ду; Алек­сей Ми­хай­ло­вич был вое­во­дой в Ту­рин­ске с 1664 по 1667 год, в Тю­ме­ни в 1670 го­ду. Се­мен Яков­ле­вич был вое­во­дой в Ас­т­ра­ха­ни в 1663 го­ду; Мат­вей Алек­сее­вич — вое­во­дой в Ту­рин­ске в 1670 го­ду.

Мно­го Бек­ле­ми­ше­вых слу­жи­ло в XVII сто­ле­тии в столь­ни­ках, стряп­чих, дво­ря­нах мо­с­ков­ских и го­ро­до­вых дво­ря­нах. В чис­ле вла­дель­цев на­се­лен­ны­ми име­ния­ми 1699 го­ду зна­чит­ся Бек­ле­ми­ше­вых со­рок один че­ло­век. В XVIII сто­ле­тии Иван Бек­ле­ми­шев (в 1760 г.) на­хо­дил­ся ви­це-гу­бер­на­то­ром в Ас­т­ра­ха­ни; Сер­гей Ва­силь­е­вич был ви­це-пре­зи­ден­том ком­мерц-кол­ле­гии в 1775 го­ду. По жен­ско­му ко­ле­ну из ро­да Бек­ле­ми­ше­вых про­изош­ли два зна­ме­ни­тых пол­ко­вод­ца 1612 и 1812 го­дов: князь Ми­ха­ил Фе­до­ро­вич По­жар­ский, был же­нат на Ев­фро­си­нии Фе­до­ров­не Бек­ле­ми­ше­вой, а Ил­ла­ри­он Мат­вее­вич Го­ле­ни­щев-Ку­ту­зов, отец ве­ли­ко­го пол­ко­вод­ца кня­зя Ми­хаи­ла Ил­ла­рио­но­ви­ча, был же­нат на Бек­ле­ми­ше­вой.

В XX ве­ке про­сла­ви­лись скульп­тор Вла­ди­мир Алек­сан­д­ров­ич Беклемишев, бывший так же рек­то­ром Ака­де­мии художеств. В Треть­я­ков­ской га­ле­рее хра­нят­ся его ра­бо­ты «Де­ре­вен­ская лю­бовь» (брон­за), порт­рет Куинджи (мра­мор). Его уче­ни­ка­ми бы­ли зна­ме­ни­тые скульп­то­ры Мат­вей Ма­ни­зер и Леонид Шер­вуд.

Из­вес­тен так­же со­вет­ский уче­ный Вла­ди­мир Ни­ко­лае­вич Бек­ле­ми­шев(1890-1962), ос­но­ва­тель на­уч­ной шко­лы па­ра­зи­то­ло­гов и ме­ди­цин­ских эн­то­мо­ло­гов, ав­тор уче­ния о ма­ля­рий­ных ланд­шаф­тах, ака­де­мик АМН (1945).

Сло­вом, род Бек­ле­ми­ше­вых про­слав­лен в ве­ках. Все же, бо­лее все­го Бек­ле­ми­ше­вы из­вест­ны рат­ны­ми под­ви­га­ми. А, ес­ли за­шел раз­го­вор, о вой­нах рус­ско­го го­су­дар­ст­ва, то сле­ду­ет рас­ска­зать о ве­ли­ких оте­че­ст­вен­ных пол­ко­вод­цах XV ве­ка.

Он не знал по­ра­же­ний

«Холм­ский сто­ял на гуль­би­ще ря­дом с ве­ли­ким кня­зем, об­ли­тый бро­ней. Его сталь­ные на­ло­кот­ни­ки свер­ка­ли. Стре­мян­ный за­мер с ше­ло­мом кня­зя в ру­ках. Конь ред­кой го­лу­бой мас­ти хра­пел вни­зу, рыл зем­лю ко­пы­том».

Дмит­рий Ми­хай­ло­вич Ба­ла­шов, «Мар­фа-по­сад­ни­ца»

Рус­ская ис­то­рия зна­ет мно­го бли­ста­тель­ных пол­ко­вод­цев, но мы, к со­жа­ле­нию, пом­ним да­ле­ко не всех. Сре­ди по­за­бы­тых пер­вый вое­во­да Ива­на III Да­ни­ил Дмит­рие­вич Холм­ский. Фа­ми­лия его про­ис­хо­дит от на­зва­ния ро­до­во­го гнез­да, се­ла Крас­ный Холм, что на ре­ке Шо­ше, при­то­ке Вол­ги. Пре­док ро­да Холм­ских – ге­рои­че­ский князь Алек­сандр Ми­хай­ло­вич Твер­ской, пав­ший за рус­скую ве­ру в Ор­де. Его пра­пра­вну­ком был князь Да­ни­ил, отом­стив­ший не толь­ко за пред­ка, но и за стра­да­ния рус­ско­го на­ро­да.

Князь пе­ре­брал­ся из твер­ско­го кня­же­ст­ва на вое­вод­ст­во в под­чи­нен­ное Мо­ск­ве Му­ром­ское кня­же­ст­во. Ме­сто бы­ло не­спо­кой­ное: сю­да то и де­ло со­вер­ша­ли раз­бой­ные на­бе­ги ка­зан­ские та­та­ры. Но­вый вое­во­да про­вел удач­ный ма­невр. Ко­гда поя­вил­ся оче­ред­ной вра­же­ский от­ряд, не стал за­пи­рать­ся в сте­нах го­ро­да, а со­вер­шил вне­зап­ную вы­лаз­ку и та­та­ры в стра­хе бе­жа­ли прочь.

О дей­ст­ви­ях но­во­го Му­ром­ско­го вое­во­ды до­ло­жи­ли ве­ли­ко­му кня­зю и Иван осе­нью 1469 го­да взял его с со­бой в по­ход на Ка­зань. Да­ни­ил ко­ман­до­вал кон­ни­цей. Бое­вая опе­ра­ция про­шла ус­пеш­но: Ка­зань за­клю­чи­ла с Мо­ск­вой мир­ный до­го­вор.

Спус­тя два го­да, ле­том 1471 го­да – на Нов­го­род. Мы уже пи­са­ли о том, ка­кие об­стоя­тель­ст­ва вы­ну­ди­ли рус­ских вое­вать с русскими. В на­ча­ле ию­ня 1471 го­да пер­вым вы­сту­пи­ло из Мо­ск­вы на Ста­рую Рус­су и да­лее на Нов­го­род де­ся­ти­ты­сяч­ное вой­ско под на­ча­лом Да­нии­ла Холм­ско­го и кня­зя Фе­до­ра Да­ви­до­ви­ча Пе­ст­ро­го-Ста­ро­дуб­ско­го. Вско­ре ту­да же дви­ну­лись со свои­ми пол­ка­ми бра­тья Ива­на III удель­ные кня­зья Юрий и Бо­рис. В се­ре­ди­не ию­ня вто­рое вой­ско под на­ча­лом кня­зя Ива­на Стри­ги-Обо­лен­ско­го и та­тар­ско­го ца­ре­ви­ча Дань­я­ра по­шло из Мо­ск­вы дру­гим пу­тем — на Выш­ний Во­ло­чек и да­лее по ре­ке Ме­те. На­ко­нец, 20 ию­ня дви­ну­лись ос­нов­ные си­лы, с ко­то­ры­ми шел и сам Иван III.

Со­глас­но об­ще­при­ня­той в то вре­мя во­ен­ной прак­ти­ке мо­с­ков­ские вое­во­ды, всту­пив в нов­го­род­скую зем­лю, при­ня­лись унич­то­жать все на сво­ем пу­ти. По сви­де­тель­ст­ву ле­то­пи­си, Холм­ский и Фе­дор Пе­ст­рый «рас­пус­ти­ли вои­нов сво­их в раз­ные сто­ро­ны жечь, и пле­нить, а в по­лон вес­ти, и каз­нить без ми­ло­сти жи­те­лей за их не­по­ви­но­ве­ние сво­ему го­су­да­рю ве­ли­ко­му кня­зю. Ко­гда же дош­ли вое­во­ды те до Рус­сы, за­хва­ти­ли и по­жгли они го­род; за­хва­тив по­лон и спа­лив все во­круг, на­пра­ви­лись к Нов­го­ро­ду, к реч­ке Ше­ло­ни».

У се­ла Ко­ро­сты­ни мо­с­ков­ская рать под­вер­глась на­па­де­нию «су­до­вой ра­ти», то есть новгородцы, высадившись на бе­рег Иль­ме­ня, вне­зап­но на­па­ли на мо­ск­ви­чей. Од­на­ко Холм­ский и его со­рат­ни­ки су­ме­ли  ов­ла­деть  по­ло­же­ни­ем и дать от­пор. Нов­го­род­цы бы­ли раз­би­ты. Одер­жав пер­вую по­бе­ду, Холм­ский от­сту­пил к Ста­рой Рус­се, ожи­дая под­хо­да ос­нов­ных сил. Там его уже ожи­да­ло но­вое нов­го­род­ское вой­ско, вдвое боль­ше преж­не­го.

Холм­ский ос­тал­ся ве­рен сво­ей из­люб­лен­ной так­ти­ке: как ко­гда-то в Му­ро­ме, не раз­ду­мы­вая, стре­ми­тель­но на­пал на нов­го­род­цев и вновь одер­жал по­бе­ду.

Но за­ры­вать­ся не стои­ло. Вое­во­да знал, что лав­ры по­бе­ди­те­ля  все­гда дос­та­ют­ся ве­ли­ко­му кня­зю, а ес­ли у не­го поя­вят­ся со­мне­ния от­но­си­тель­но вое­во­ды: а не ис­кус­ней ли тот его са­мо­го, то…В луч­шем слу­чае – опа­ла. По­это­му Да­ни­ил от­пра­вил гон­ца к Ива­ну III с во­про­сом: что де­лать даль­ше? От­вет по­сле­до­вал тут же – ид­ти к ре­ке Ше­ло­ни, что­бы от­ре­зать еще один нов­го­род­ский от­ряд, ко­то­рый уст­ре­мил­ся на со­юз­ни­ков Мо­ск­вы, пско­ви­чей.

И вновь князь Холм­ский дей­ст­во­вал с бы­ст­ро­той мол­нии. Ра­но ут­ром 14 ию­ля Холм­ский при­ка­зал вой­ску пе­ре­прав­лять­ся че­рез Ше­лонь и с хо­ду уда­рить на вра­га. Не­боль­шое, но друж­ное, за­ка­лен­ное в бо­ях с ли­тов­ца­ми и та­та­ра­ми мо­с­ков­ское вой­ско, во­оду­шев­лен­ное ре­ши­мо­стью сво­его пред­во­ди­те­ля, с во­ем и сви­стом об­ру­ши­лось на рас­те­ряв­ших­ся, оро­бев­ших нов­го­род­цев. Для них по­яв­ле­ние мо­ск­ви­чей бы­ло как гром сре­ди яс­но­го не­ба! Пе­ре­до­вые ря­ды се­вер­но­го опол­че­ния в стра­хе за свои жиз­ни по­вер­ну­лись и, сми­ная зад­ние ря­ды, бро­си­лись бе­жать прочь. Ху­же все­го, что, да­же от­сту­пая, они ус­пе­ва­ли све­сти дав­ние сче­ты: би­лись не с рат­ни­ка­ми Холм­ско­го, а друг с дру­гом! Ле­то­пи­сец, удив­ля­ясь та­кой глу­по­сти, за­пи­сал: «Пол­ки ве­ли­ко­го кня­зя по­гна­ли их, ко­ля и ру­бя, а они и са­ми в бег­ст­ве друг дру­га би­ли, кто ко­го мог».

Иван III при­пи­сал эти по­бе­ды се­бе – ведь он же ру­ко­во­дил дей­ст­вия­ми Холм­ско­го, а вое­во­да лишь вы­пол­нял во­лю ве­ли­ко­го кня­зя! В па­мять о сво­ей по­бе­де Иван Ва­силь­е­вич воз­вел храм свя­то­го Аки­лы (день по­бе­ды над нов­го­род­ца­ми сов­пал с днем па­мя­ти это­го уче­ни­ка Хри­ста), а Холм­ский дал обет воз­вес­ти храм во имя Вос­кре­се­ния Хри­сто­ва. Оба кня­зя ис­пол­ни­ли дан­ный ими обет – сей­час эти храм яв­ля­ют­ся пре­де­ла­ми Ар­хан­гель­ско­го со­бо­ра Мо­с­ков­ско­го Крем­ля.

Сле­дую­щая бес­кров­ная по­бе­да над ли­вон­ски­ми ры­ца­ря­ми, в 1474 го­ду, ко­гда  те на­па­ли на Псков. Холм­ский лишь при­гро­зил нем­цам, что вторг­нет­ся в их зем­ли, как они за­про­си­ли ми­ра и за­клю­чи­ли до­го­вор сро­ком на 20 лет.

Все же ве­ли­кий князь не­до­люб­ли­вал Холм­ско­го. Воз­мож­но, к его рев­но­вал к во­ин­ским ус­пе­хам. Как пи­сал Дмит­рий Ба­ла­шов в ро­ма­не «Мар­фа-по­сад­ни­ца»: «      Холм­ский, пря­мо­п­ле­чий, стат­ный, весь в твер­скую по­ро­ду (и не зная, ска­жешь, что князь!), осо­бен­но на­сто­ра­жи­вал Ива­на. Не бы­ло в нем при­выч­но­го по­кор­ст­ва ста­рых мо­с­ков­ских дум­цев, од­на­ко та­лант рат­ный ве­лик зе­ло, это при­зна­ва­ли все. А за рат­ный та­лан про­ща­лось мно­гое. До по­ры». «По­ра» на­сту­пи­ла в1474 году, когда Даниила Дмит­рие­ви­ча лож­но об­ви­ни­ли в на­ме­ре­нии бе­жать со всей семь­ей за гра­ни­цу и аре­сто­ва­ли. Лишь за­ступ­ни­че­ст­во мо­с­ков­ских бо­яр спас­ло положение. Они вне­сли за Холм­ско­го за­лог в 2 ты­ся­чи руб­лей (сум­ма по тем вре­ме­нам фан­та­сти­че­ская). Вое­во­да це­ло­вал крест  на вер­ность Ива­ну III и был про­щен.

Не пом­ня оби­ды, он про­дол­жал слу­жить ве­рой и прав­дой. Все же, са­мой за­ме­ча­тель­ная по­бе­да кня­зя Да­нии­ла бы­ла со­вер­ше­на на ре­ке Уг­ре. Ка­за­лось бы, вой­на бы­ла по­зи­ци­он­ная, ка­кая уж тут по­бе­да? Тем не ме­нее, нуж­но бы­ло стать сте­ной и не про­пус­тить вра­га на Русь, пусть и це­ной жиз­ни. Бы­ла тут еще од­на осо­бен­ность. Мы уже пи­са­ли о том, как вто­рой ве­ли­кий князь – сын Ива­на III, Иван Ива­но­вич, го­тов был воз­гла­вить вой­ска и, пе­рей­дя ре­ку, на­бро­сить­ся на вра­га. В этом не бы­ло ни грам­ма рас­че­та, толь­ко же­ла­ние драть­ся, а там уж кто по­бе­дит. Иван же Ва­силь­е­вич, на­обо­рот, на­чал ко­ле­бать­ся, по­шел на пе­ре­го­во­ры о ми­ре и по­то­му свое­воль­ст­во сы­на его так обес­по­кои­ло. Он по­слал Холм­ско­го для то­го, что­бы вое­во­да, ес­ли по­на­до­бит­ся, си­лой, дос­та­вил на­след­ни­ка в Мо­ск­ву. При лю­бом раз­ви­тии со­бы­тий, по­стра­дал бы Холм­ский: отец с сы­ном по­ми­ри­лись бы, а его, под­няв­ше­го ру­ку на ве­ли­ко­го кня­зя жда­ла бы не­ми­нуе­мая смерть.

Да­ни­ил Дмит­рие­вич ос­тал­ся на Уг­ре. Он не дал Ива­ну Ива­но­ви­чу очер­тя го­ло­ву ри­нуть­ся на­встре­чу смер­ти. И за вре­мя «стоя­ния» — этой иг­ры нервов, многое из­ме­ни­лось: во-пер­вых, Иван III ос­та­вил свои ко­ле­ба­ния и был го­тов к ре­шаю­ще­му сра­же­нию, а, во вто­рых, не вы­дер­жав напряжения, бе­жал враг, хан Ах­мат.

И  по­сле­дую­щие го­ды князь про­вел в бое­вых по­хо­дах. Та­ко­ва жизнь на­стоя­ще­го вои­на, ко­то­рый меч­та­ет за­кон­чить ее не на боль­нич­ной кой­ке, а в бою. Ес­ли та­ко­ва бы­ла меч­та Да­нии­ла Холм­ско­го – он по­гиб в 1493 го­да во вре­мя оче­ред­но­го по­хо­да про­тив поляков. И никто не знает, где мо­ги­ла это­го про­слав­лен­но­го пол­ко­водц­а, ко­то­рый не знал ни еди­но­го по­ра­же­ния.

На­ше на­сле­дие

«Не ле­по ли ны бя­шет, бра­тие, на­чя­ти ста­ры­ми сло­ве­сы труд­ных по­вес­тий…»

«Сло­во о пол­ку Иго­ре­ве»

Раз уж мы за­тро­ну­ли те­му про­све­ще­ния, то нуж­но рас­ска­зать и о рус­ской сред­не­ве­ко­вой ли­те­ра­ту­ре. Ка­за­лось бы, че­го про­ще, рас­ска­зать о ве­ли­чии древ­не­рус­ской ли­те­ра­ту­ры, упо­мя­нуть о том, что она ста­ла ос­но­вой для на­шей клас­си­ки, пе­ре­чис­лить из­вест­ные про­из­ве­де­ния, на­звать ав­то­ров и на том по­ста­вить точ­ку. Имен­но так и пи­шут­ся, ес­ли не школь­ные со­чи­не­ния, то уж точ­но сту­ден­че­ские кур­со­вые. Все же, рус­ская ли­те­ра­ту­ра за­слу­жи­ва­ет к се­бе со­всем ино­го от­но­ше­ния, да­же ес­ли се­го­дня мы ут­ра­ти­ли пра­во на­зы­вать­ся са­мой чи­таю­щей стра­ной в ми­ре.

Не­дав­но я спро­сил у зна­ко­мо­го те­ат­раль­но­го ре­жис­се­ра, что он зна­ет из древ­не­рус­ской ли­те­ра­ту­ре кро­ме «Сло­ва о пол­ку Иго­ре­ве»? Он до­воль­но дол­го ту­жил­ся, аж по­крас­нел весь, а по­том ис­торг из се­бя лишь од­но сло­во: «хав­ро­нья». Пу­тем рас­спро­сов уда­лось вы­яс­нить, что име­лась в ви­ду «По­весть о Пет­ре и Фев­ро­нии Му­ром­ских».

Это был эру­ди­ро­ван­ный че­ло­век, дея­тель ис­кус­ст­ва. У дру­гих на­ших со­вре­мен­ни­ков по­зна­ния еще ху­же.

Ме­ж­ду тем, о древ­не­рус­ской ли­те­ра­ту­ре пи­шет­ся очень мно­го. Не без их уси­лий соз­дан не­га­тив­ный об­раз на­шей ли­те­ра­ту­ры – на­пи­сан­ной на не­по­нят­ном, за­бы­том  язы­ке, сю­жет­но не­ин­те­рес­ной и поч­ти все­гда спе­ци­аль­ной, цер­ков­ной. За­чем же тра­тить вре­мя на та­кие кни­ги? Уж луч­ше – про­ще и по­нят­ней, чи­тать де­тек­ти­вы, лю­бов­ные ро­ма­ны или фан­та­сти­ку.

Ко­неч­но, мы не ве­рим в то, что древ­не­рус­ская ли­те­ра­ту­ра ко­гда-ни­будь ста­нем мас­со­вым чти­вом, но сме­ем ут­вер­ждать, что она об­шир­ная, яр­кая и ин­те­рес­ная. Жаль, ко­неч­но, в шко­лах пре­по­да­ют чу­жие язы­ки, а не род­ной язык на­ших пред­ков, но «Сло­во о пол­ку Иго­ре­ве», рав­но как и дру­гие про­из­ве­де­ния, мож­но чи­тать и в пе­ре­во­де – про­заи­че­ском или по­эти­че­ском, на со­вре­мен­ный язык; бы­ло бы же­ла­ние.

Ко­гда го­во­рят, что без про­шло­го у на­ро­да не мо­жет быть бу­ду­ще­го, как у де­ре­ва с за­со­хши­ми кор­ня­ми, то име­ют в ви­ду не толь­ко ис­то­рию, но и всю пред­ше­ст­вую­щую куль­ту­ру, вклю­чая и ли­те­ра­ту­ру.Но мы жи­вем в убе­ж­де­нии, что как древ­ней ис­то­рии, так и ли­те­ра­ту­ры, у нас не бы­ло, а поя­ви­лись они от­но­си­тель­но не­дав­но, поз­же, чем у мно­гих ев­ро­пей­ских на­ро­дов. Ко­неч­но, это не так. В кни­ге «Русь ле­ген­дар­ная» мы рас­ска­за­ли об ис­то­ри­че­ском пу­ти на­ше­го на­ро­да в глу­бо­кой древ­но­сти. Са­мо со­бой, те, кто пред­по­чи­та­ют ду­мать, что все это вы­мыс­лы, ос­та­нут­ся при сво­ем мне­нии, не­смот­ря ни на ка­кие фак­ты.

Та­кая же «ис­то­рия» и с на­шей ли­те­ра­ту­рой. Ко­гда впер­вые был опуб­ли­ко­ван текст «Сло­ва о пол­ку Иго­ре­ве», об­ще­ст­вен­ное мне со­шлось на том, что это яв­ная под­дел­ка. По­че­му? До­во­дов бы­ло не­сколь­ко. Пер­вый со­сто­ял в том, что у нас не бы­ло ни­че­го по­доб­но­го, а раз нет ли­те­ра­ту­ры, то от­ку­да ж взять­ся од­но­му един­ст­вен­но­му про­из­ве­де­нию? Мож­но ска­зать точ­нее: в XII ве­ке по об­ще­рас­про­ст­ра­нен­но­му мне­нию на Ру­си не бы­ло свет­ской ли­те­ра­ту­ры, да еще яв­но язы­че­ской, ведь Русь бы­ло кре­ще­на Вла­ди­ми­ром за че­ты­ре­ста лет до то­го! Все бы­ли уве­ре­ны в том, что пись­мен­ность, а с ней и ли­те­ра­ту­ра, у нас поя­ви­лась толь­ко по­сле при­ня­тия хри­сти­ан­ст­ва. Даль­ше — толь­ко в «Сло­ве» упо­ми­на­ет­ся из­вест­ный древ­не­рус­ский по­эт Бо­ян, но боль­ше ни­где о нем не ска­за­но. Зна­чит, он при­ду­ман! И по­том, все зна­ли, что су­ще­ст­во­ва­ла Ки­ев­ская Русь, в ко­то­рое вхо­ди­ло и Чер­ни­гов­ское. А что та­кое Нов­го­род-Се­вер­ское кня­же­ст­во? Так, пус­тя­чок. Так стои­ло ли сла­гать «Сло­во» о по­хо­де ма­ло­из­ве­ст­но­го кня­зя, да к то­му же, о по­хо­де не­удач­ном, за­кон­чив­шем­ся раз­гро­мом рус­ско­го вой­ска и пле­не­ни­ем кня­зя?!

В об­щем, с ка­кой сто­ро­ны не взгля­ни, «Сло­во» — яв­ная под­дел­ка! По­тре­бо­ва­лась гнев­ная – и весьма аргументированная,от­по­ведь Пуш­ки­на, что­бы из­ме­нить об­ще­ст­вен­ное мне­ние. По­эт воз­ра­зил в том ду­хе, что, во-пер­вых, текст на­пи­сан на язы­ке, ко­то­рым кто-то из ны­неш­них вла­де­ет сво­бод­но, а, во-вто­рых, там столь­ко сколь убе­ди­тель­ных, столь и не­из­вест­ных, об­ра­зов, что в них нель­зя не по­ве­рить. И глав­ное, ес­ли бы су­ще­ст­во­вал та­кой зна­ток древ­не­го язы­ка, да еще об­ла­даю­щий столь яр­ким по­эти­че­ским та­лан­том, то его имя бы­ло бы ши­ро­ко из­вест­но. Кто же автор «Слова», Дер­жа­вин, Пуш­кин? Нет. Зна­чит, речь мо­жет ид­ти толь­ко о тво­ре­нии ано­ним­но­го ав­то­ра, по­чив­ше­го в Бо­зе в кон­це XII ве­ка или в на­ча­ле XIII-го.

И, хо­тя ори­ги­нал это­го про­из­ве­де­ния сго­рел, те­перь ни у ко­го не вы­зы­ва­ет со­мне­ния его под­лин­ность, и ге­ни­аль­ность.

Ис­то­рия по­вто­ря­ет­ся: лю­ди ни­че­му не учат­ся. По­сле «Сло­ва» поя­ви­лась «Ве­ле­со­ва кни­га». И вновь на раз­ный лад уче­ные твер­дят, что это под­дел­ка. За все­ми до­во­да­ми – убе­ди­тель­ны­ми и от­кро­вен­но вздор­ны­ми, сто­ит все то же  убе­ж­де­ние – ну, не мо­жет (и не долж­но!) быть у нас древ­ней свет­ской дох­ри­сти­ан­ской ли­те­ра­ту­ры.

Не ста­нет се­то­вать на то, что из на­сле­дия пред­ков мы со­хра­ни­ли чрез­вы­чай­но ма­ло. Ху­же это­го толь­ко пол­ное пре­неб­ре­же­ние к то­му, что еще мож­но бы­ло бы со­хра­нить в фольк­лор­ных экс­пе­ди­ци­ях и что не­об­хо­ди­мо чрез­вы­чай­но ши­ро­ко по­пу­ля­ри­зи­ро­вать, что­бы не ос­та­вать­ся «ива­на­ми не пом­ня­щи­ми род­ст­ва сво­его».

А о том, сколь ве­ли­ко бы­ло куль­тур­ное на­сле­дие, мож­но су­дить по жи­ву­че­сти ду­хов­ных тра­ди­ций. Мы и по сей день им вер­ны, ко­гда празд­ну­ем Но­вый год, Мас­ле­ни­цу, Крас­ную гор­ку. И на­род­ные пес­ни на­ши, и бы­ли­ны, и ска­зы, и дет­ские сказ­ки пе­ре­жи­ли ве­ка и ве­ка. Как и на­ша ве­ра в кол­дов­ст­во. И пись­мен­ность у нас су­ще­ст­во­ва­ла за­дол­го до Ки­рил­ла и Ме­фо­дия: пи­са­ли гла­го­ли­цей и ру­на­ми – «чер­та­ми и ре­за­ми». Ну, а раз есть пись­мен­ность, то есть и ли­те­ра­ту­ра – на­до же за­пи­сы­вать  и про­ис­хо­дя­щие со­бы­тия, и пре­да­ния, что­бы они со­хра­ни­лись в бу­ду­щем.

Впро­чем, не все­гда оче­вид­ное ре­аль­но: так мог­ло бы быть, но кто ж ска­зал, что так все и бы­ло?

Су­ще­ст­во­ва­нию бо­га­той куль­тур­ной и ли­те­ра­тур­ной тра­ди­ции в древ­но­сти есть убе­ди­тель­ное под­твер­жде­ние. Это на­род­ное пра­во­сла­вие, ко­то­рое раз­ви­лось из язы­че­ст­ва и в зна­чи­тель­ной сте­пе­ни яви­лось от­ра­же­ни­ем его форм, ве­ка­ми су­ще­ст­во­ва­ло па­рал­лель­но офи­ци­аль­но­му цер­ков­но­му куль­ту и жи­во, на изум­ле­ние и ра­дость, по сей день. При­чем, не толь­ко в се­лах в уда­лен­ных рай­онах, но и в круп­ных го­ро­дах.

На­вер­ное, не со­всем вер­но на­зы­вать нас дву­вер­ны­ми, про­ти­во­пос­тав­ляя, та­ким об­ра­зом, язы­че­ст­во и пра­во­сла­вие. Ско­рее речь долж­на ид­ти о на­род­ном пра­во­сла­вии. Ко­неч­но, де­ся­ти­ле­тия боль­ше­ви­ст­ско­го ате­из­ма вне­сли серь­ез­ные кор­рек­ти­вы в на­ши ми­ро­воз­зре­ние, ве­ру, куль­ту­ру. Есть и уп­ро­ще­ние, да­же ог­руб­ле­ние, нра­вов, и от­да­лен­ность как от рус­ских тра­ди­ций, так и – для боль­шин­ст­ва, от церк­ви. Но подобное уже бы­ва­ло в на­шей ис­то­рии. На­сле­дие боль­ше­ви­ст­ско­го прав­ле­ния впол­не со­пос­та­ви­мо с ор­дын­ским вре­ме­нем: бы­ли и чу­до­вищ­ные кро­ва­вые рас­пра­вы, и ог­руб­ле­ние нра­вов, и без­ве­рие, и упа­док куль­ту­ры. За ко­то­ры­ми по­сле­до­вал рас­цвет. По­сле ига – это объ­е­ди­не­ние рус­ских зе­мель во­круг Мо­ск­вы и рас­цвет мо­с­ков­ской ли­те­ра­ту­ры, о ко­то­рой мы по­го­во­рим поз­же. Сей­час же речь о ли­те­ра­тур­ной фор­ме, в ко­то­рой бы­то­ва­ла на­род­ная куль­ту­ра – о, так на­зы­вае­мых, от­ре­чен­ных (за­пре­щен­ных, лож­ных) кни­гах. Мы не хо­тим про­ти­во­пос­тав­лять от­ре­чен­ную ли­те­ра­ту­ру пре­крас­ным ли­те­ра­тур­ным па­мят­ни­кам пра­во­сла­вия, но все же рас­сказ о древ­ней рус­ской ли­те­ра­ту­ре нач­нем с нее по­то­му, что она не­сет в се­бе от­звук да­ле­ких, очень да­ле­ких, вре­мен. О чем  хо­ро­шо на­пи­сал из­вест­ный ис­то­рик Иван Яков­ле­вич Пор­фирь­ев (1823 – 1890): «…Эти ска­за­ния бы­ли все­гда лю­би­мы, пе­ре­хо­ди­ли от од­но­го на­ро­да к дру­го­му, про­ни­ка­ли в ис­кус­ст­во и ли­те­ра­ту­ру, дос­тав­ля­ли… сю­же­ты для по­эзии, жи­во­пи­си и скульп­ту­ры и во­об­ще име­ли ог­ром­ное влия­ние на склад тех ре­ли­ги­оз­ных на­род­ных по­ня­тий, ко­то­рые до сих пор су­ще­ст­ву­ют в на­род­ных мас­сах!»

Другая куль­ту­ра

«Ря­дом с не­по­сред­ст­вен­ным воз­дей­ст­ви­ем хри­сти­ан­ской книж­но­сти на на­род­ную по­эзию идет и дру­гая вол­на. Она та­ит­ся в глу­би­нах на­род­но­го соз­на­ния, за­прет­ная и го­ни­мая офи­ци­аль­ной цер­ко­вью… Апок­риф бли­же к фольк­ло­ру… Он глав­ный ис­точ­ник са­мых яр­ких на­род­но-по­эти­че­ских пред­став­ле­ний. Он при­шел­ся бо­лее по вку­су твор­цам на­род­ной по­эзии».

Евгений Васильевич Аничков

На­род­ное пра­во­сла­вие, о ко­то­ром мы го­во­ри­ли в пре­ды­ду­щей гла­ве, это сум­ма ве­ро­ва­ний на­ро­да, спо­соб «при­спо­со­бить» уче­ние церк­ви к реа­ли­ям по­все­днев­ной жиз­ни, по­пыт­ка сде­лать его по­нят­нее. От­ре­чен­ная ли­те­ра­ту­ра – это за­пи­си на­род­но­го пра­во­сла­вия. В сред­ние ве­ка по­доб­ную роль вы­пол­ня­ли раз­лич­ные га­да­тель­ные кни­ги, рас­ска­зы об уст­рой­ст­ве ми­ра, о да­ле­ких зем­лях, о не­ве­до­мых жи­вот­ных, о стран­ных мон­ст­рах. Они бу­до­ра­жи­ли во­об­ра­же­ние са­мых раз­ных лю­дей. Ис­то­рик Афа­на­сий Про­копь­е­вич Ща­пов (1831-1876) пи­сал: ««Не толь­ко на­род­ные, мир­ские гра­мот­ни­ки, но и свя­щен­но­слу­жи­те­ли с осо­бен­ным со­чув­ст­ви­ем чи­та­ли апок­ри­фи­че­ские кни­ги и со­чи­ня­ли но­вые от­ре­чен­ные ста­тьи, пред­по­чи­тая их ви­зан­тий­ским ис­точ­ни­кам зна­ния».

А пи­са­тель и ис­то­рик Ге­ор­гий Они­со­мо­вич Бу­ла­шев, жив­ший в кон­це XIX ве­ка, от­ме­чал, что «в безд­не на­род­ных книг, тет­ра­док, лу­боч­ных кар­тин, «от­ре­чен­ным» кни­гам и по сию по­ру при­над­ле­жит са­мое вид­ное ме­сто».

То, что от­ре­чен­ная ли­те­ра­ту­ра ухо­дит кор­ня­ми в дох­ри­сти­ан­ские ве­ро­ва­ния мож­но про­ил­лю­ст­ри­ро­вать сле­дую­щим об­ра­зом.

Не­мец­кие хро­ни­сты по­се­ща­ли за­пад­но­сла­вян­ские зем­ли и ос­та­ви­ли опи­са­ние ут­ра­чен­ные куль­ты и об­ря­ды. В XI ве­ке это был хро­нист Адам Бре­мен­ский, за­тем в ХII ве­ке мис­сио­нер Хель­мольд из Голь­штей­на, по­том в XIII ве­ке мо­нах Ар­нольд Лю­бек­ский. По­сколь­ку они при­бы­ва­ли в сла­вян­ские зем­ли вме­сте с бое­вы­ми от­ря­да­ми не­мец­ких ры­ца­рей, то по­сле XIII ве­ка опи­сы­вать бы­ло уже не­че­го – эти зем­ли бы­ли за­хва­че­ны и за­се­ле­ны не­мец­ки­ми фер­ме­ра­ми. Тем цен­нее ос­тав­лен­ные вра­га­ми сви­де­тель­ст­ва о дох­ри­сти­ан­ских ве­ро­ва­ни­ях на­ших пред­ков. Сре­ди про­че­го Хель­мольд (или Гель­молд) пи­сал: « Есть у сла­вян уди­ви­тель­ное за­блу­ж­де­ние… при­зна­ние, что сча­стье за­ви­сит от доб­ро­го бо­га, не­сча­стье от зло­го. По­это­му так­же они зло­го на сво­ем язы­ке на­зы­ва­ют Дья­вол или Чер­но­бог, то есть Чер­ный бог».

На­до ска­зать, что рез­кие про­ти­во­пос­тав­ле­ния во­об­ще ха­рак­тер­ны для сла­вян­ской куль­ту­ры, где бе­ло­му све­ту про­ти­во­сто­ит чер­ная тьма, гор­ним не­бе­сам – под­зем­ное пек­ло, доб­ро­му – злое, муж­ско­му – жен­ское, пра­во­му – ле­вое и так да­лее. Мы к это­му дуа­лиз­му на­столь­ко при­вык­ли, что не пред­став­ля­ем, как мо­жет быть по-ино­му.

Ко­гда не ста­ло свя­тых зе­мель на За­па­де, за­хва­чен­ных нем­ца­ми, то пред­став­ле­ния о свя­то­сти бе­ло­го и па­губ­но­сти чер­но­го со­хра­ни­лись у нас на Вос­то­ке. Прав­да, па­мять об ут­ра­те не ис­че­за­ла ни­ко­гда и во мно­гих за­го­во­рах го­во­ри­лось об ост­ро­ве Буя­не, быв­шем Руя­не, ны­неш­нем Руе­не.

Бе­ло­бог ос­тал­ся жить в за­прет­ных ска­за­ни­ях. Прав­да, как это все­гда бы­ва­ет со ста­ры­ми бо­га­ми, был «по­ни­жен в долж­но­сти», стал бе­лым и до­б­рым хо­зяи­ном ле­сов. Ну, а Чер­ный и во­все пре­вра­тил­ся в не­чис­то­го ду­ха, чер­та.

Ин­те­рес­но дру­гое: в од­ном от­ре­чен­ном ска­за­нии о со­тво­ре­нии ми­ра Бе­ло­бог пре­вра­тил­ся в хри­сти­ан­ско­го Твор­ца, а Чер­но­бог – в Черта. При­чем, в тво­ре­нии они со­труд­ни­ча­ли – в пол­ном про­ти­во­ре­чии со Свя­щен­ным пи­са­ни­ем.

Вот этот миф в сжатом изложении.

Ко­гда не бы­ло ни зем­ли, ни не­ба, все за­ни­ма­ла со­бою во­да. Бог по­слал Черта на дно мор­ское дос­тать зем­лю, но пре­ду­пре­дил, что это на­до сде­лать во имя Бо­га, ина­че зем­лю дос­тать нель­зя. Черт, конечно же, не послушался и спрятал зем­лю за щеку, но, по­ка он вы­плы­вал на по­верх­ность, во­дой вы­мы­ло всю зем­лю. Два раза ны­рял вновь  Черт и, на­ко­нец, по­нял свое бес­си­лие: нельзя перехитрить Бога и сделать что-то не славу Его.

Но на то он и Черт, чтобы попытаться обойти запрет: со дна он взял землю во имя Бога, но отдал ее не всю, часть утаил для себя.

Бог из доставшегося ему кусочка земли сотворил  «вос­точ­ную сто­ро­ну и ста­ла там чуд­ная, пре­крас­ная зем­ля». Зем­ля же, ута­ен­ная Чер­том, ста­ла рас­ти и пух­нуть так, что щека у него здорово раздулась. Пришлось ее выплюнуть. Черт в сердцах плюнул с такой силой, что его доля землицы улетела далеко на север и, упав там, образовала твердь холодную, каменистую и непригодную для землепашества.

От рус­ских миф про­ник в уг­ро-фин­скую и тюрк­скую сре­ду и ос­тал­ся там как род­ной.

Су­ще­ст­ву­ет до­воль­но рас­про­стра­нен­ное мне­ние о том, что на­ши пред­ки не са­ми до­ду­ма­лись, как при­спо­со­бить преж­ние пред­став­ле­ния об уст­рой­ст­ве ми­ра к но­вой ре­ли­гии, а им по­мог­ли  мис­сио­не­ры их юж­ных сла­вян. Про­ще го­во­ря, речь идет о бо­го­миль­ской ере­си, ко­то­рая про­ник­ла на Русь вме­сте с ни­щи­ми мо­на­ха­ми, ка­ли­ка­ми пе­ре­хо­жи­ми. Это был вто­рой, не­офи­ци­аль­ный, путь, по ко­то­ро­му хри­сти­ан­ст­во при­шло на Русь. А, ес­ли го­во­рить о куль­ту­ре, то обыч­но ее счи­та­ют треть­ей – по­сле офи­ци­аль­ной мир­ской и цер­ков­ной.

Вот что пи­сал об этом Лев Ни­ко­лае­вич Тол­стой: « Су­ще­ст­во­вал еще тре­тий ис­точ­ник, во мно­гом при­ня­тый сла­вя­на­ми со­вме­ст­но или поч­ти од­но­вре­мен­но с хри­сти­ан­ст­вом. Речь идет о той куль­ту­ре — на­род­ной и го­род­ской, ко­то­рая раз­ви­ва­лась и в Ви­зан­тии, и от­час­ти на За­па­де как куль­ту­ра ах­ри­сти­ан­ская, не хри­сти­ан­ская, но да­ле­ко не все­гда ан­ти­хри­сти­ан­ская. Эта куль­ту­ра бы­ла про­ти­во­пос­тав­ле­на хри­сти­ан­ст­ву, по­доб­но то­му, как в сла­вян­ской сре­де про­ти­во­по­ла­га­лось хри­сти­ан­ст­во и язы­че­ст­во, и это соз­да­ва­ло оп­ре­де­лен­ный сим­би­оз; сла­вя­не, за­им­ст­вуя хри­сти­ан­ст­во, при­ни­ма­ли и ком­по­нен­ты это­го сим­био­за. Так про­ни­ка­ли в сла­вян­скую сре­ду эле­мен­ты позд­ней ан­тич­но­сти-эл­лин­ст­ва, мо­ти­вы ближ­не­во­сточ­ных апок­ри­фов, вос­точ­но­го мис­ти­циз­ма и за­пад­ной сред­не­ве­ко­вой книж­но­сти…С не­ко­то­рой ос­то­рож­но­стью или ус­лов­но­стью к эле­мен­там обо­зна­чен­ной на­ми «треть­ей» куль­ту­ры мож­но от­не­сти юрод­ст­во (впо­след­ст­вии став­шее од­ним из цер­ков­ных ин­сти­ту­тов), ско­мо­ро­ше­ст­во (пе­рио­ди­че­ски то го­ни­мое, то под­дер­жи­вае­мое власть иму­щи­ми), го­род­скую кар­на­валь­ную, яр­ма­роч­ную пло­щад­ку и лу­боч­ную куль­ту­ру, до­жив­шую до на­ше­го ве­ка и имев­шую свою ав­то­ном­ную эво­лю­цию и свои ло­каль­ные пу­ти раз­ви­тия».

Ну, а ес­ли го­во­рить о ли­те­ра­ту­ре, то это апок­ри­фы (хри­сти­ан­ские ска­за­ния, от­вер­гае­мые цер­ко­вью как не­ка­но­ни­че­ские). При­ме­ров та­кой ли­те­ра­ту­ры у нас мно­го. По­жа­луй, наи­бо­лее за­мет­ны­ми сре­ди них яв­ля­ют­ся «отреченный» Апо­ка­лип­сис Ио­ан­на Бо­го­сло­ва,  «Бе­се­да трех свя­ти­те­лей», «Сви­ток бо­же­ст­вен­ных книг», «Хождение Богородицы по мукам» (не путайте с романом Алексея Николаевича Толстого) и, конечно же, «Голубиная (правильнее – Глубинная) книга:

-Восходила туча сильна, грозная,

 Выпадала книга Голубиная,

И не малая, не великая:

Долины кита сороку сажень,

Поперечины двадсяти сажень.

Ко той книге ко божественной

Соходилися, соезжалися

Сорок царей со царевичем,

Сорок князей со князевичем,

Сорок попов, сорок дьяконов,

Много народу, людей мелкиих,

Християн православыыих,

Никто ко книге не приступится,

Никто ко Божьей не пришатнется.

 А разносили такие песни  калики перехожие. Кто они? Об этом в следующей главе.

  Ка­ли­ки пе­ре­хо­жие

«Вы­хо­ди­ли со­рок ка­лик со ка­ли­кою
            Вы­хо­ди­ли они да в чис­то по­ле,
            Ста­но­ви­лись ка­ли­куш­ки да во зе­ле­ный луг,
            Во зе­ле­ный луг да во еди­ный круг…»
           «Пес­ня про Кась­я­на Ми­хай­ло­ви­ча»

Для то­го что­бы ли­те­ра­ту­ра раз­ви­ва­лась и рас­про­стра­ня­лась, нуж­но ее по­пу­ля­ри­зи­ро­вать, пе­ре­ска­зы­вать и да­вать чи­тать как мож­но боль­ше­му ко­ли­че­ст­ву лю­дей. По­нят­но, что кни­ги, ко­то­рые пи­са­лись и пе­ре­пи­сы­ва­лись в мо­на­сты­рях, не мог­ли стать дос­тоя­ни­ем про­стых лю­дей. И чрез­вы­чай­но до­ро­ги они, да и це­ли та­кой не бы­ло, на­род про­све­щать. Впол­не дос­та­точ­но про­по­ве­ди, про­чи­тан­ной в церк­ви.

Ме­ж­ду тем, бы­ли на Ру­си лю­ди, ко­то­рые хо­ди­ли по де­рев­ням, от од­но­го до­ма к дру­го­му и рас­ска­зы­ва­ли о ве­ре, чу­де­са тво­ри­ли, воз­мож­но, кни­ги да­ва­ли. Это бы­ли ка­ли­ки пе­ре­хо­жие. Лег­че их на­звать, чем по­яс­нить, кто же они. Од­ни уче­ные счи­та­ли их сле­пы­ми, ни­щи­ми бро­дя­га­ми, ко­то­рые бро­ди­ли с мес­та на ме­сто и жи­ли ми­ло­сты­ней, про­ся ее «Хри­ста ра­ди». Дру­гие ви­де­ли в них па­лом­ни­ков, иду­щих к свя­тым мес­там. Тре­тьи по­ла­га­ли ка­ли­ки — бро­дя­чие ар­ти­сты, пев­цы и му­зы­кан­ты. Зна­ме­ни­тый ис­то­рик ли­те­ра­ту­ры Алек­сандр Ни­ко­лае­вич Ве­се­лов­ский (1838 – 1906),а вслед за ним очень мно­гие по­сле­до­ва­те­ли (в их чис­ле и Лев Ни­ко­лае­вич Тол­стой) ут­вер­жда­ли: ка­ли­ки – бол­гар­ские мис­сио­не­ры, при­вер­жен­цы раз­гром­лен­ной сек­ты бо­го­ми­лов. От них, мол, и рас­про­стра­ни­лись на Ру­си апок­ри­фы, дав­шие на­ча­ло на­род­но­му пра­во­сла­вию. Еще за­га­доч­нее по­яс­не­ние, ко­то­рое при­во­дил Вла­ди­мир Ива­но­вич Даль: «Ка­ли­ка, в пес­нях и ска­за­ни­ях, па­лом­ник, стран­ник; бо­га­тырь во сми­ре­нии, в убо­же­ст­ве и бо­го­угод­ных де­лах…Ка­ли­ка пе­ре­хо­жий, стран­ст­вую­щий, ни­щен­ст­вую­щий бо­га­тырь». Как бы при­ми­ряя раз­ные мне­ния, Юрий Пет­ро­вич Ми­ро­лю­бов, вспо­ми­ная свое дет­ст­во, пи­сал: «Ка­ли­ка» на­ших бы­лин — не од­но и то же, что «ка­ле­ка», т.е. по­ка­ле­чен­ный че­ло­век. Ка­ли­ка пе­ре­хо­жий — это ста­рик, ино­гда еще в пол­ной си­ле и здра­вии. Од­ни из них да­ва­ли обет ид­ти в Свя­тые Мес­та и, про­ся «ра­ди Хри­ста», до­ро­гой кор­ми­лись по­дая­ни­ем. Дру­гие про­сто ни­щен­ст­во­ва­ли. Тре­тьи бы­ли вы­ну­ж­де­ны, бу­ду­чи вы­бро­шен­ны­ми за ка­кой-ни­будь без­нрав­ст­вен­ный по­сту­пок из кре­сть­ян­ско­го об­ще­ст­ва, ски­тать­ся. Не­ко­то­рые не име­ли пра­ва ос­та­вать­ся на мес­те бо­лее трех-че­ты­рех дней, обыч­но это бы­ли вы­пу­щен­ные из тю­рем за тяж­кие про­ступ­ки, и на ко­то­рых осо­бен­но по­ло­жить­ся нель­зя бы­ло. Бы­ли и ста­ри­ки, про­сто не спо­соб­ные уже ра­бо­тать и «шед­шие в ку­соч­ки», то есть за лом­тя­ми хле­ба. Бы­ли, на­ко­нец, и про­сто лен­тяи, бро­дя­ги по при­зва­нию».

Все же, не всех бро­дяг сле­до­ва­ло счи­тать ка­ли­ка­ми. Очень ин­те­рес­ны мыс­ли о ка­ли­ках за­ме­ча­тель­но­го рус­ско­го эт­но­гра­фа Сер­гея Ва­силь­е­ви­ча Мак­си­мо­ва (1831-1901). В кни­ге «Бро­дя­чая Русь» он пи­сал: «Не ото­шла ка­ли­чья честь, ко­гда и Хри­сто­ва ве­ра за­ве­лась на свя­той Ру­си: взя­ла она убо­гих и стран­ных под свою креп­кую за­щи­ту и ска­за­ла оп­ре­де­ли­тель­но и твер­до, что это — пер­вые и ближ­ние дру­зья Хри­сто­вы. В их поль­зу ус­та­но­ви­лись но­вые обы­чаи, но преж­не­го смыс­ла и значения. Из ни­щей бра­тии от­би­ра­ли са­мых убо­гих две­на­дцать че­ло­век. Во­ди­ли их в те же те­ре­ма кня­же­нец­кие в ве­ли­кий чет­верг. Умы­вал их на­тру­жен­ные по­ход­ные но­ги сам князь столь­но­ки­ев­ский, са­жал их за сто­лы ду­бо­вые и за ска­тер­ти бра­ные, сам кор­мил их и пот­че­вал».

Пре­ж­де чем сде­лать ка­кие-то вы­во­ды вспом­ним еще бы­ли­ны, в ко­то­рых упо­ми­на­ют­ся ка­ли­ки пе­ре­хо­жие. В пер­вую оче­редь нуж­но вспом­нить из­вест­ную еще со школь­ных вре­мен бы­ли­ну об ис­це­ле­нии бо­га­ты­ря Ильи Му­ром­ца. При­шед­шие ка­ли­ки де­мон­ст­ри­ру­ют ряд ма­ги­че­ских прие­мов. Они го­во­рят не­дуж­но­му Илье: «Встань и иди!». И он вста­ет и идет. Ему да­ют энер­ге­ти­че­ски на­сы­щен­ную – вро­де бы про­стую ко­ло­дез­ную во­ду и Илья об­ре­та­ет не­имо­вер­ную си­лу. Ну, пе­ре­ста­ра­лись ста­рич­ки. В дру­гой раз на­сы­ти­ли энер­ги­ей во­ди­цу в са­мый раз.

Во­об­ще, как за­ме­ча­ли мно­гие ис­сле­до­ва­те­ли, ка­ли­ки ка­ким-то об­ра­зом свя­за­ны с бо­га­ты­ря­ми. Но са­ми бо­га­ты­ри – не­обык­но­вен­ные лю­ди или не очень-то лю­ди. И рос­том, и си­лой не­дю­жин­ной, и судь­бой (в од­ной из бы­лин, по­ве­ст­вую­щей о том, как пе­ре­ве­лись бо­га­ты­ри на Ру­си, они об­ра­ща­ют­ся в ка­мень) от­ли­ча­ют­ся они от обыч­ных лю­дей, будь то зем­ле­паш­цы или кня­зья. Они – осо­бая по­ро­да су­ществ, ге­рои, ко­то­рых в Древ­ней Гре­ции счи­та­ли по­лу­бо­га­ми, вне­брач­ны­ми деть­ми бо­гов. Зна­чит, и ка­ли­ки то­же не со­всем лю­ди, а кто? Еще раз про­чи­та­ем то, что на­пи­сал Мак­си­мов: « Не ото­шла ка­ли­чья честь, ко­гда и Хри­сто­ва ве­ра за­ве­лась на свя­той Ру­си». Что это оз­на­ча­ет? Да то, что ка­ли­ки бы­ли на Ру­си в дох­ри­сти­ан­ские вре­ме­на, что они – стран­ст­вую­щие вол­хвы, вол­шеб­ни­ки, ко­то­рых опа­са­ет­ся да­же ве­ли­кий князь и с поч­те­ни­ем омы­ва­ет им но­ги. Впро­чем, ри­ту­ал омы­ва­ния ног, ко­то­рый со­хра­нил­ся в ка­то­ли­че­ст­ве, го­во­рит не толь­ко о сми­ре­нии, но и о при­зна­нии вла­сти ста­рей­ше­го. Бы­ли вре­ме­на, ко­гда имен­но вол­хвы осу­ще­ст­в­ля­ли вер­хов­ную власть. Лишь зна­чи­тель­но поз­же вер­хов­ны­ми пра­ви­те­ля­ми ста­ли бо­лее мо­ло­дые и энер­гич­ные вое­на­чаль­ни­ки, кня­зья. Но в Ки­ев­ской Ру­си, да­же по­сле кре­ще­ния, об­ряд по­чи­та­ния млад­ше­го стар­шим – пред­во­ди­те­ля вои­нов – ма­га, мог со­хра­нить­ся.

Ес­ли ко­му-то на­ше пред­по­ло­же­ние по­ка­жет­ся слиш­ком про­из­воль­ным, то на­пом­ним ему сло­ва из­вест­но­го фи­ло­ло­га Из­маи­ла Ива­но­ви­ча Срез­нев­ско­го: « С те­лес­ной си­лой со­еди­ня­ют­ся в ка­ли­ках, по бы­ли­нам поч­ти по­сто­ян­но, ду­хов­ная си­ла. Это ка­кие-то ча­ро­деи, у ко­то­рых си­ла мышц есть вы­ра­же­ние си­лы ду­ха… Ча­ро­дей­ст­вен­ная си­ла за­лег­ла как буд­то в са­мой «кру­ге» их, во всем, что по внеш­не­му ви­ду де­ла­ет их ка­ли­ка­ми».

Мы со­вер­шен­но со­глас­ны с Мак­си­мо­вым в том, что, об­раз­но го­во­ря, в ста­рые ме­хи вли­ли но­вое ви­но: ве­ра при­шла но­вая, но она бы­ла впи­са­на в ста­рые фор­мы. Ка­ли­ки уже не бы­ли вол­хва­ми, их ме­сто, от­час­ти, мог­ли за­нять бо­го­миль­ские мис­сио­не­ры – ере­ти­ки, с точ­ки зре­ния офи­ци­аль­ной церк­ви. Еще поз­же ка­ли­ка­ми ста­ли на­зы­вать уже рус­ских па­лом­ни­ков, ни­щих пев­цов и про­сто по­би­ру­шек. Но по древ­ней, дох­ри­сти­ан­ской еще, тра­ди­ции их всех, пусть и от­кро­вен­ных про­хо­дим­цев, нуж­но бы­ло ода­ри­вать, чем Бог по­слал: кро­ме еды, оде­ж­дой;  пре­дос­тав­лять ноч­лег. Ми­ро­лю­бов пи­сал: «Лю­ди на­ши да­ва­ли охот­но, не раз­би­ра­ясь да­же ко­му, раз про­сит че­ло­век. Од­на­ж­ды я ска­зал: « Да, ведь он про­пьет!» А моя соб­ст­вен­ная мать мне от­ве­ти­ла: «Ну, и что ж, пусть про­пьет на здо­ро­вье! Ес­ли уж у че­ло­ве­ка боль­ше ни­ка­кой ра­до­сти в жиз­ни не ос­та­лось»… Отец час­то вор­чал: «Вся­ких про­хо­дим­цев кор­мишь!» На что мать не­из­мен­но от­ве­ча­ла: «Ты ведь ие­рей? Дол­жен дать, раз про­сят ра­ди Хри­ста!» Отец, мах­нув ру­кой, ухо­дил в сад. Мать же на­чи­на­ла раз­да­вать все, что мог­ла най­ти».

Ну, а при­чем же тут рус­ская ли­те­ра­ту­ра?

Де­ло в том, что ка­ли­ки все­гда де­ли­лись рас­ска­за­ми (ес­ли не уме­ли петь и иг­рать на му­зы­каль­ных ин­ст­ру­мен­тах) с при­ютив­ши­ми их хо­зяе­ва­ми. Это бы­ла свое­об­раз­ная пла­та за еду и ноч­лег, не­обя­за­тель­ная, но же­ла­тель­ная.

Как вол­хвы, так и поз­же бол­гар­ские ере­ти­ки-мис­сио­не­ры долж­ны бы­ли рас­ска­зы­вать прит­чи о бо­гах. Воз­мож­но, они не толь­ко рас­ска­зы­ва­ли их, но и за­пи­сы­ва­ли. Или в де­рев­нях на­хо­ди­лись гра­мо­теи, ко­то­рые за­пи­сы­ва­ли ус­лы­шан­ное от стран­ни­ков.

Мно­гие ис­сле­до­ва­те­ли уве­рен­но го­во­ри­ли о том, что ка­ли­ки са­ми пи­са­ли бы­ли­ны – по­эмы ге­рои­че­ско­го со­дер­жа­ния, ко­то­рые ис­пол­ня­ли. О цен­но­сти их твор­че­ст­ва мож­но су­дить по то­му, что и зна­ме­ни­тый Го­мер был ка­ли­кой пе­ре­хо­жей, сле­пым пев­цом. Раз­ни­ца лишь в том, что «Илиа­да» и «Одис­сея» на­зва­ны ос­но­вой за­пад­но­ев­ро­пей­ской ли­те­ра­ту­ры. Мы же ли­ши­ли се­бя это­го ос­но­ва­ния – по­ста­ра­лись от­речь­ся от бес­цен­но­го на­сле­дия, а то, что чу­дом вы­жи­ло, пре­зи­ра­ем и пред­по­чи­та­ем не за­ме­чать, как не­что по­стыд­ное.

В за­вер­ше­ние ска­жем, что с удив­ле­ни­ем и ра­до­стью мы уз­на­ли: древ­няя тра­ди­ция ожи­ла в на­ши дни – по­ют со­вре­мен­ные ка­ли­ки и ста­рин­ные бы­ли­ны и но­вые по­эмы. С ни­ми и хо­дят по де­рев­ням от до­ма к до­му. И в этом и есть жи­вая ос­но­ва рус­ской ли­те­ра­ту­ры.

Лю­ди не про­стые, ве­се­лые

«А был у ца­ря уха­рец — боль­шой ско­мо­рох, — пло­хи бы­ли де­ла, ста­ли гнать ско­мо­ро­хов, — и си­дел ско­мо­рох с го­лыть­бой в ка­ба­ке. Си­дел ско­мо­рох в ка­ба­ке, крест про­пи­вал».

Алек­сей Ми­хай­ло­вич Ре­ми­зов, «Глу­мы»

Ка­ли­ки и ско­мо­ро­хи, не смот­ря на оче­вид­ное не­сход­ст­во, все же  «бра­тья по про­фес­сии»: и те, и дру­гие — бро­дя­чие му­зы­кан­ты. Есть еще од­но об­щее свой­ст­во: и ка­лик, и ско­мо­ро­хов уче­ные упор­но ста­ра­ют­ся пред­ста­вить ино­стран­ным яв­ле­ни­ем,                                                                                                                                                                                                                                                                         при­жив­шим­ся на рус­ской поч­ве. До­во­ды в поль­зу та­ко­го мне­ния при­во­дят­ся «убий­ст­вен­ные»: сло­во не­зна­ко­мое, не рус­ское, а ми­мы бы­ли в Ви­зан­тии, а в За­пад­ной Ев­ро­пе – жонг­ле­ры. Не­бось, и к нам за­бре­ли, а мы, зна­чит, со­безь­ян­ни­ча­ли и то­же ду­ра­ка ста­ли ва­лять. За всем этим сто­ит на­стой­чи­вое же­ла­ние пред­ста­вить рус­ский на­род со­вер­шен­но ни­чтож­ным, ни к че­му не­спо­соб­ным. Ес­ли у нас и бы­ло что-то дос­той­ное вни­ма­ния, то и это не ис­кон­ное, а за­им­ст­во­ван­ное, прав­да, оди­чав­шее и ог­ру­бев­шее на Ру­си. Кар­ти­на по­лу­ча­ет­ся по­ра­зи­тель­ная: рус­ских во­об­ще не бы­ло до, ска­жем, ве­ка шес­то­го. Не бы­ло у нас ни ис­то­рии, ни куль­ту­ры, ни­че­го во­об­ще не бы­ло, а по­том на­ши пред­ки вы­ско­чи­ли из не­бы­тия, как чер­тик из та­ба­кер­ки, и ста­ли ози­рать­ся в по­ис­ках, у ко­го бы что сли­зать – ре­ли­гию, празд­ни­ки, обы­чаи, оде­ж­ду.

Но ведь:

— Бы­ли, бра­тья, вре­ме­на Трая­на,

  Ми­но­ва­ли Яро­сла­ва го­ды,

  По­за­бы­лись пра­вну­ка­ми ра­но…

Рус­ская ис­то­рия и куль­ту­ра – од­ни из бо­га­тей­ших и древ­ней­ших на Зем­ле. Са­мо сло­во «ско­мо­рох» — об­ще­ин­до­ев­ро­пей­ское, со­хра­нив­шее­ся, слег­ка из­ме­нив­шись, в дру­гих арий­ских язы­ках: фран­цу­зы шу­та на­зы­ва­ют ска­ра­му­шем, италь­ян­цы —  ска­ра­муч­ча. Не на­до быть ис­ку­шен­ным в срав­ни­тель­ной лин­гвис­ти­ке уче­ным, что­бы по­нять род­ст­во этих слов, не толь­ко со­звуч­ных, но и по смыс­лу сход­ных, с на­шим «ско­мо­ро­хом».

Не­у­же­ли на Ру­си до га­ст­ро­лей ино­зем­ных ко­ме­ди­ан­тов лю­ди жи­ли без ве­се­лых празд­ни­ков и шу­ток, без ду­ра­честв и пе­ре­оде­ва­ний? Да ведь имен­но та­кой уда­лой, за­час­тую без бе­ре­гов, об­раз жиз­ни свой­ст­ве­нен имен­но рус­ским, осо­бен­но в дох­ри­сти­ан­ские вре­ме­на! А во мно­гих рай­онах об­шир­но­го сла­вян­ско­го ми­ра, в пер­вую оче­редь в По­ле­сье и на Рус­ском Се­ве­ре, язы­че­ские празд­ни­ки с пе­ре­оде­ва­ния­ми, глу­ма­ми жи­вы по сей день!

Ес­ли уж ис­кать ана­ло­гии с жиз­нью за­пад­ных ев­ро­пей­цев, то, в пер­вую оче­редь, кель­ты. С их друи­да­ми впол­не со­пос­та­ви­мы на­ши вер­хов­ные вол­хвы, по­сле го­не­ний став­шие стран­ни­ка­ми-ка­ли­ка­ми. Ну, а кельт­ские бар­ды у нас со­от­вет­ст­во­ва­ли ско­мо­ро­хам, без ко­то­рых с дав­них вре­мен не мыс­лил­ся не один празд­ник, хоть в про­стой зем­лян­ке, хоть в кня­же­ских па­ла­тах. Как не тра­ви­ли цер­ков­ни­ки ско­мо­ро­хов, так и не уда­лось им ли­шить рус­ский на­род ра­до­сти и ве­се­лья.

Ско­мо­ро­хи, как и ир­ланд­ские бар­ды, раз­ни­лись по сте­пе­ни мас­тер­ст­ва: не лю­бой бро­дя­чий му­зы­кант мог стать пев­цом ве­ли­ко­го кня­зя, по­доб­но зна­ме­ни­то­му Боя­ну, о ко­то­ром в «Сло­ве о пол­ку Иго­ре­ве» (ах, как мно­го лю­дей же­ла­ли бы, что­бы этот па­мят­ник на­шей ли­те­ра­ту­ры раз­ве­ял­ся по воз­ду­ху) ска­за­но: « Ведь Бо­ян ве­щий, ес­ли хо­тел ко­му песнь сла­гать, то рас­те­кал­ся мыс­лию по дре­ву, се­рым вол­ком по зем­ле, си­зым ор­лом под об­ла­ка­ми. Пом­нил он, го­во­рят, преж­них вре­мен усо­би­цы».

У бар­дов ир­ланд­цев бы­ли шко­лы и эк­за­ме­ны; лишь выс­шие мас­те­ра мог­ли петь о ге­ро­ях бы­лых вре­мен. Нет при­чин счи­тать, что у рус­ских в древ­но­сти не бы­ло так­же. Во вся­ком слу­чае, ви­зан­тий­ский ис­то­рик Фео­фи­лакт в VII ве­ке пи­сал о люб­ви се­вер­ных сла­вян – ве­не­дов, к му­зы­ке, при этом упо­ми­ная изо­бре­тен­ные ими ки­фа­ры, то есть гус­ли. Ну, а гус­ли, все­гда и вез­де, спут­ни­ки ско­мо­ро­хов. Имен­но так и изо­бра­жен один из ско­мо­ро­хов на древ­ней фре­ски в ки­ев­ской хра­ме Со­фии. А дру­гой из­вест­ный ин­ст­ру­мент ско­мо­ро­хов, ду­да? Знае­те, что это та­кое? – Во­лын­ка, без ко­то­рой шот­ланд­цы ни­ку­да ни ша­гу но­гой. Да и са­мо сло­во во­лын­ка – из во­ловь­ей шку­ры ее де­ла­ли, от­сю­да и на­зва­ние.

В ста­ри­ну ни­ко­му не при­шло бы в го­ло­ву счи­тать ско­мо­ро­хов бе­зум­ны­ми пая­ца­ми. В зна­ме­ни­той бы­ли­не «Ва­ви­ло и ско­мо­ро­хи» чи­та­ем:

— При­шли лю­ди ве­се­лые,
           Ве­се­лые лю­ди не про­стые,
           Не про­стые лю­ди – ско­мо­ро­хи…

А даль­ше и то­го боль­ше:

— Да тут Ва­ви­ло
           Ви­дит, лю­ди тут не про­стые,
          Не про­стые те – свя­тые –
          И по­шел он с ни­ми ско­мо­ро­шить.

И пра­виль­но сде­лал, что по­шел с ни­ми:на со­рев­но­ва­ние ма­ги­че­ских пев­цов те на­прав­ля­лись, что­бы по­сра­мить Со­ба­ку-ца­рю и на его ме­сто Ва­ви­лу по­са­дить.

О том, что это ма­ги­че­ское со­стя­за­ние со­мне­вать­ся не при­хо­дит:

— Заи­грал Со­ба­ка во гу­до­чек,
           Еще ста­ла во­да да при­бы­ва­ли,
           Он хо­че во­дой их по­то­пи­ти.

А на­ши ско­мо­ро­хи в от­вет так уда­ри­ли по стру­нам, да так ду­ну­ли в ду­ды, что Со­ба­ка-царь вспых­нул в ма­ги­че­ском пла­ме­ни, но не сго­рел, а пре­об­ра­зил­ся.

Как мы уже ска­за­ли, рус­ские ско­мо­ро­хи бы­ли раз­но­го уров­ня мас­тер­ст­ва и раз­ной спе­ци­аль­но­сти. Пер­вый ско­мо­рох – пе­вец и: он «по струн­кам по­ха­жи­ва­ет и го­ло­сом по­ва­жи­ва­ет». Пел под ак­ком­па­не­мент гус­лей. На пи­ру, толь­ко за­слы­шат его му­зы­ку и пе­ние, сра­зу же умол­ка­ют, слу­ша­ют с ува­же­ни­ем. В от­ли­чие от ка­лик, он по­ет не о бо­гах, а о ве­ли­ких ге­ро­ях, о слав­ном про­шлом. 

Вто­рой ве­дет «ве­ли­кую иг­ру». Что же это та­кое? Это не столь­ко пе­ние, и да­же не рас­сказ под му­зы­ку, а, вы­ра­жа­ясь со­вре­мен­ным язы­ком, мо­но­спек­такль. Имен­но так в «Сло­ве» и опи­сы­ва­ет­ся мас­тер­ст­во Боя­на, ко­то­рый пе­ре­ле­тал мыс­лью во вре­ме­ни и про­стран­ст­ве.

Тре­тий ско­мо­рох соб­ст­вен­но по­эт, на­чи­нав­ший свой сказ тра­ди­ци­он­ным за­чи­ном: «Бла­го­сло­ви­те, брат­цы, ста­ри­ну ска­зать,  ста­ри­ну ста­ро­дав­нюю». По­сле че­го сле­до­ва­ло на­ча­ло, на­при­мер: «При ца­ре Да­ви­де Ев­се­ви­че, при стар­це Ма­ка­рье За­харь­е­ви­че бы­ло без­за­кон­ст­во ве­ли­кое…»

Чет­вер­тый ско­мо­рох – мас­тер ре­приз. Он встав­ля­ет в пес­ню и рас­сказ свои за­ме­ча­ния, за­час­тую ост­ро­ум­ные при­ба­ут­ки и по­сло­ви­цы.

Ну, а кро­ме му­зы­кан­тов и по­этом, бы­ли еще ско­мо­ро­хи-пля­су­ны, шут­ни­ки, ми­мы.

Но, ка­ко­ва бы ни бы­ла их спе­ци­аль­ность и ква­ли­фи­ка­ция, важ­но бы­ло соз­на­ние са­мой су­ти их де­ла, о ко­то­рой очень хо­ро­шо на­пи­сал Ле­о­нид Ни­ко­лае­вич Мар­ты­нов в сти­хо­тво­ре­нии «Ско­мо­рох»:

— Есть на зем­ле вы­со­кое ис­кус­ст­во —

  Бу­дить в на­ро­де дрем­лю­щие чув­ст­ва,

  Не тре­буя да­ров и пред­поч­те­нья,

  Чтоб слу­ша­ли те­бя не из поч­те­нья,

  Чтоб, слы­шав раз, по­слу­ша­ли и сно­ва,

  Чтоб ни од­но не по­за­бы­ли сло­во,

  Что­бы в ду­ше — не на ру­ках!— но­си­ли.

Го­во­рят, что иг­ры ско­мо­ро­хов ста­ли ос­но­вой сна­ча­ла для на­род­но­го, а за­тем и про­фес­сио­наль­но­го дра­ма­ти­че­ско­го те­ат­ра. Что ж, имен­но по та­ко­му пу­ти – от народных празднеств «комоса» и «трагоса» — песни козлиной, и шло раз­ви­тия древ­не­гре­че­ско­го те­ат­ра, да толь­ко у нас и по сю по­ру «ос­но­ва» жи­ва, не умер­ла, ду­ра­ка ва­ля­ет, на­род сме­шит.

Мо­с­ков­ская ли­те­ра­ту­ра

«Нет те­бе на све­те рав­ных,

Ста­ро­дав­няя Мо­ск­ва!..

Здесь Иван Ва­силь­ич Тре­тий

Иго раб­ст­ва раз­дро­бил,

Здесь, за длин­ный ряд сто­ле­тий,

Был ис­точ­ник на­ших сил».

Ва­ле­рий Яков­ле­вич Брю­сов

На­род­ная ли­те­ра­ту­ра, как пра­ви­ло, пе­ре­да­вае­мая из уст в ус­та, име­ла мно­же­ст­во со­ав­то­ров и по­то­му она — ано­ним­на. Да и не в обы­чае бы­ло вы­став­лять­ся, не для то­го пи­са­лось и со­чи­ня­лось, а для об­ще­го бла­га. То, что ны­не мы на­зы­ва­ем древ­не­рус­ской ли­те­ра­ту­рой, ее па­мят­ни­ки то­же за­час­тую бы­ли ано­ним­ны, но, все же, к сча­стью, не все­гда. По­сколь­ку эта кни­га о ста­нов­ле­нии Мо­с­ков­ско­го кня­же­ст­ва, то и го­во­рить нам сле­ду­ет о ли­те­ра­ту­ре мо­с­ков­ской, а она на об­щем ли­те­ра­тур­ном фо­не бы­ла очень за­мет­ным и яр­ким яв­ле­ни­ем. И сия­ла мно­же­ст­вом имен. На­зо­вем лишь не­ко­то­рых бли­ста­тель­ных рус­ских пи­са­те­лей, сра­зу ого­во­рив­шись, что нет смыс­ла де­лить на­шу ли­те­ра­ту­ру на древ­нюю, но­вую и но­вей­шую, она вся еди­на и веч­на. Это Ки­рилл Бе­ло­зер­ский и Епи­фа­ний Пре­муд­рый, Еф­ро­син и Фе­дор Ку­ри­цын, а так­же Мак­сим Грек. О них мы рас­ска­жем в по­сле­дую­щих гла­вах.

Воз­вы­ше­ние Мо­ск­вы, а вме­сте с ней и мо­с­ков­ской ли­те­ра­ту­ры, не слу­чай­но и не на­вя­за­но чьей-то злой во­лей, оно ес­те­ст­вен­но вы­те­ка­ло из ло­ги­ки жиз­ни: мо­с­ков­ский князь Дмит­рий Ива­но­вич Дон­ской со­брал рус­ских вои­нов под еди­ное зна­мя для по­бе­ды на Ку­ли­ко­вом по­ле. По од­но­му об­раз­но­му вы­ра­же­нию, на бит­ву при­шли рат­ни­ки удель­ных кня­жеств, а вер­ну­лись от­ту­да еди­ным рус­ским на­ро­дом.

По­бе­да на Ку­ли­ко­вом по­ле, дей­ст­ви­тель­но, ста­ла на­ча­лом воз­вы­ше­ния Мо­ск­вы как об­ще­рус­ской сто­ли­цы. Ста­ло по­нят­но: столь же­лан­ной сво­бо­ды мож­но до­бить­ся толь­ко об­щи­ми уси­лия­ми и под еди­ной на­ча­лом еди­но­го пол­ко­вод­ца. Очень важ­но и то, что на бит­ву с вра­гом ве­ли­ко­го кня­зя бла­го­сло­вил пре­по­доб­ный Сер­гий Ра­до­неж­ский, чей ав­то­ри­тет был весь­ма вы­сок. По­это­му по­бе­да бы­ла свя­той, ос­вя­щен­ной свы­ше.

Об этом и пи­са­ли во всех про­из­ве­де­ни­ях, по­свя­щен­ных ве­ли­кой по­бе­де. Пер­вой бы­ла ле­то­пис­ная по­весть, ко­то­рая на­зва­на «По­бои­щем ве­ли­ко­го кня­зя Дмит­рия Ива­но­ви­ча на До­ну с Ма­ма­ем», за­тем бы­ло «Сло­во о ве­ли­ком кня­зе Дмит­рии Ива­но­ви­че и о бра­те его, кня­зе Вла­ди­ми­ре Ан­д­рее­ви­че» Со­фро­ния, бо­лее из­вест­ное как «За­дон­щи­на».

В «За­дон­щи­не» за­пи­са­ны сло­ва, ска­зан­ные Дмит­ри­ем Дон­ским со­рат­ни­кам: «Бра­тья, боя­ре и кня­зья и де­ти бо­яр­ские, су­ж­де­но вам то ме­сто меж До­на и Днеп­ра, на по­ле Ку­ли­ко­вом, на реч­ке Не­пряд­ве. По­ло­жи­ли вы го­ло­вы свои за свя­тые церк­ви, за зем­лю за Рус­скую и за ве­ру хри­сти­ан­скую». Од­но­вре­мен­но по­яв­ля­ют­ся  еще две по­вес­ти – «Ска­за­ние о Ма­мае­вом по­бои­ще» и «Сло­во о жи­тии и о пре­став­ле­нии ве­ли­ко­го кня­зя Дмит­рия Ива­но­ви­ча, ца­ря рус­ска­го». Эта «об­молв­ка» — ко­гда ве­ли­ко­го кня­зя на­зва­ли ца­рем, весь­ма по­ка­за­тель­на: рань­ше ца­рем на­зы­ва­ли лишь ор­дын­ско­го ха­на, ко­то­ро­му под­чи­ня­лись рус­ские кня­зья, как вас­са­лы сво­ему сю­зе­ре­ну. Хо­тя до пол­ной не­за­ви­си­мо­сти от Ор­ды бы­ло еще да­ле­ко – долж­но бы­ло прой­ти 100 не­лег­ких лет, но же­лан­ное бу­ду­щее уже ви­де­лось как на­стоя­щая ре­аль­ность.

Увы, ре­аль­ность по­ка бы­ла еще иной. О чем и го­во­рит­ся в «О мо­с­ков­ском взя­тии от ца­ря Тох­та­мы­ша и о пле­не­нии зем­ли Русь­ския»: « Бы­ло не­кое пред­вес­тие на про­тя­же­нии мно­гих но­чей — яв­ля­лось зна­ме­ние на не­бе на вос­то­ке пе­ред ран­нею за­рею: звез­да не­кая, как бы хво­ста­тая и как бы по­доб­ная ко­пью, ино­гда в ве­чер­ней за­ре, ино­гда же в ут­рен­ней; и так мно­го раз бы­ва­ло. Это зна­ме­ние пред­ве­ща­ло злое при­ше­ст­вие Тох­та­мы­ша на Рус­скую зем­лю и го­ре­ст­ное на­ше­ст­вие по­га­ных та­тар на хри­сти­ан, как и слу­чи­лось то по гне­ву Бо­жию за ум­но­же­ние гре­хов на­ших».

За ка­кие же гре­хи эта на­пасть? Пер­вый из них – се­па­ра­тизм, из­ме­на Мо­ск­ве, а с ней и всей Рос­сии и все­му хри­сти­ан­ско­му, пра­во­слав­но­му, ми­ру: «А князь Олег Ря­зан­ский встре­тил ца­ря Тох­та­мы­ша, ко­гда он еще не всту­пил в зем­лю Ря­зан­скую, и бил ему че­лом, и стал ему по­мощ­ни­ком в одо­ле­нии Ру­си, и по­соб­ни­ком на па­кость хри­стиа­нам. И еще не­ма­ло слов го­во­рил о том, как пле­нить зем­лю Рус­скую, как без тру­да взять ка­мен­ный град Мо­ск­ву, как по­бе­дить и за­хва­тить ему кня­зя Дмит­рия».

В 1381 го­ду ми­тро­по­лит Ки­при­ан соз­да­ет ре­дак­цию жи­тия свя­ти­те­ля  Пет­ра и вкла­ды­ва­ет в ус­та Пет­ра про­ро­че­ст­во о бу­ду­щем ве­ли­чии Мо­ск­вы при ус­ло­вии под­держ­ки ею православия. В Жи­тии ми­тро­по­ли­та Пет­ра го­во­рит­ся об этом так: «…угод­ник Бо­жий Петр при­был в слав­ный го­род Мо­ск­ву, ко­то­рая в то вре­мя на­хо­ди­лась во вла­де­нии бла­го­вер­но­го ве­ли­ко­го кня­зя Ио­ан­на Да­нии­ло­ви­ча (Ка­ли­ты), ук­ра­шен­но­го вся­ки­ми доб­ро­де­те­ля­ми, ми­ло­сти­во­го к ни­щим и ду­хо­вен­ст­ву, лю­бив­ше­го хра­мы и при­ле­жав­ше­го к свя­щен­ным кни­гам. Свя­ти­тель очень по­лю­бил его и на­чал жить в том го­ро­де боль­ше, чем в иных мес­тах. Со­ве­то­вал он бла­го­вер­но­му кня­зю по­стро­ить в Мо­ск­ве ка­мен­ную цер­ковь во имя Ус­пе­ния Пре­свя­той Вла­ды­чи­цы на­шей Бо­го­ро­ди­цы и При­сно­де­вы Ма­рии, так убе­ж­дая его:- Ес­ли ты по­слу­ша­ешь ме­ня, сын мой, и соз­дашь храм Пре­свя­той Бо­го­ро­ди­це, то и сам про­сла­вишь­ся боль­ше кня­зей дру­гих и го­род твой бу­дет про­слав­лен: свя­ти­те­ли по­жи­вут в нем и взы­дут ру­ки его на вра­гов его и Бог в нем про­сла­вит­ся, и кос­ти мои здесь по­ло­же­ны бу­дут».

В кон­це XIV ве­ка соз­да­ет­ся и пер­вая ре­дак­ция жи­тия ми­тро­по­ли­та Алек­сея.

Мас­тер «пле­те­ния сло­вес» Епи­фа­ний Пре­муд­рый соз­да­ет жи­тия ве­ли­ких рус­ских свя­тых Сер­гия Ра­до­неж­ско­го и Сте­фа­на Перм­ско­го. В Жи­тии Сер­гия Ра­до­неж­ско­го зву­чит стра­ст­ный при­зыв к еди­не­нию рус­ских зе­мель. Эта же мысль зву­чит и в жи­тии дру­го­го рус­ско­го ми­тро­по­ли­та, Ио­ны.

Идея объ­е­ди­не­ния рус­ских зе­мель во­круг Мо­ск­вы по­сле­до­ва­тель­но про­во­ди­лась и мо­с­ков­ски­ми ле­то­пис­ца­ми. Они про­ве­ли боль­шую ра­бо­ту по об­ра­бот­ке и со­еди­не­нию об­ла­ст­ных ле­то­пис­ных сво­дов.

Тем бо­лее эта идея от­стаи­ва­лась в публицистике пер­вой чет­вер­ти XVI ве­ка: «По­сла­нии о Мо­но­ма­хо­вом вен­це» Спи­ри­до­на-Сав­вы, «По­сла­нии» стар­ца псков­ско­го Елеа­за­ро­ва мо­на­сты­ря Фи­ло­фея Ва­си­лию III в 1523 го­ду и, осо­бен­но, в «Ска­за­нии о князь­ях Вла­ди­мир­ских», где написано, что ви­зан­тий­ский им­пе­ра­тор Кон­стан­тин пе­ре­дал зна­ки цар­ской вла­сти рус­ско­му ве­ли­ко­му кня­зю Вла­ди­ми­ру Все­во­ло­до­ви­чу с та­ки­ми сло­ва­ми: «При­ми от нас, о бо­го­лю­би­вый и бла­го­вер­ный князь, во сла­ву твою и честь эти че­ст­ные да­ры, ко­то­рые с са­мо­го на­ча­ла твое­го ро­да и тво­их пред­ков яв­ля­ют­ся цар­ским жре­би­ем, что­бы вен­чать­ся ими на пре­стол твое­го сво­бод­но­го и са­мо­дер­жав­но­го цар­ст­ва… те­перь бу­дешь ты на­зы­вать­ся бо­го­вен­чан­ным ца­рем, увен­чан­ный этим цар­ским вен­цом ру­кою свя­тей­ше­го ми­тро­по­ли­та Нео­фи­та с епи­ско­па­ми».

Ины­ми сло­ва­ми, речь шла о пре­ем­ст­вен­но­сти вла­сти ди­на­стии Рю­ри­ко­ви­чей от ви­зан­тий­ских басилевсов и да­же от рим­ско­го им­пе­ра­то­ра Ав­гу­ста.

Не сто­ит ду­мать, что эта идео­ло­гия скла­ды­ва­лась столь про­сто. Она фор­ми­ро­ва­лась в столк­но­ве­нии про­ти­во­ре­чи­вых мне­ний, в борь­бе с нов­го­род­ско­го епи­ско­па Ген­на­дия с ере­сью «жи­дов­ст­вую­щих», в спо­рах «за­волж­ских стар­цев» во гла­ве с пре­по­доб­ным Ни­лом Сор­ским со «стя­жа­те­ля­ми», ко­то­рых воз­глав­лял пре­по­доб­ный Ио­сиф Волоцкий. Как жить по­сле свер­же­ния ига – пре­ум­но­жая зем­ные или ду­хов­ные богатства?

Со­чи­не­ния Мак­си­ма Гре­ка, ми­тро­по­ли­та Да­нии­ла, Ива­на Пе­ре­све­то­ва, Зи­но­вия Отен­ско­го и дру­гих ока­зы­ва­ли зна­чи­тель­ное влия­ние на об­ще­ст­вен­ное мне­ние и да­же на по­ли­ти­ку ве­ли­ких кня­зей и ца­рей. Да и пе­ре­пис­ка – яро­ст­ная эпи­сто­ляр­ная дис­кус­сия, ца­ря Ива­на Ва­силь­е­ви­ча с убе­жав­шим в Поль­шу кня­зем Ива­ном Курб­ским, бы­ла про­дол­же­ни­ем фор­ми­ро­ва­ния идеи еди­но­дер­жа­вия.

Впро­чем, спо­ры о фор­мах рус­ской го­су­дар­ст­вен­но­сти не ути­ха­ют и по­ны­не, но бес­спор­но од­но: Мо­ск­ва – серд­це, мозг и мощь Рос­сии.

Заповедь на века

«…ни царская, ни княжеская, ни иная какая-либо власть не может избавить нас от нелицемерного суда Божия».

Из послания Кирилла Белозерского Василию II

Об од­ном из ве­ли­ких рус­ских свя­тых Ки­рил­ле Бе­ло­зер­ском, мо­ск­ви­че, ос­но­вав­шем на Се­ве­ре Ру­си про­слав­лен­ный мо­на­стырь, и ска­за­но, и на­пи­са­но мно­го. Дей­ст­ви­тель­но, жизнь его уди­ви­тель­на и по­учи­тель­на. Но здесь и сей­час мы хо­те­ли бы рас­ска­зать о нем как о за­чи­на­те­ле мо­с­ков­ской ли­те­ра­ту­ры и как об ав­то­ре идеи вер­хо­вен­ст­ва мо­с­ков­ско­го кня­зя. Его идеи, да­же об­ра­зы из по­сла­ний пре­по­доб­но­го Ки­рил­ла (на­при­мер, о пра­ви­те­ле как корм­чем), ши­ро­ко из­вест­ны, но в XIV ве­ке они бы­ли но­вы, не­обыч­ны и не все­ми вос­при­ни­ма­лись од­но­знач­но.

Из­вест­но, что Ки­рилл до сво­его по­стри­же­ния в мо­на­хи звал­ся Кузь­мой, при­над­ле­жал к не са­мо­му за­ху­да­ло­му дво­рян­ско­му ро­ду, а по­сле смер­ти ро­ди­те­лей (то­гда Кузь­ме бы­ло 25 лет) был взят в дом к боя­ри­ну Ти­мо­фею Ва­силь­е­ви­чу Вель­я­ми­но­ву, околь­ни­че­му Дмит­рия Дон­ско­го. О том, сколь зна­чи­тель­но бы­ло это зва­ние, пи­сал Вла­ди­мир Даль: «Околь­ни­чий сан при­бли­жен­но­го к ца­рю, по служ­бе, ли­ца, вто­рой свер­ху по чи­ну». Кузь­ма же был у Вельяминова не про­сто при­жи­ва­лой на долж­но­сти ка­зна­чея, а го­раз­до боль­шем до­ве­рии, чем-то вро­де управ­ляю­ще­го и за сто­лом си­дел ря­дом с хо­зяи­ном, а по­то­му был в кур­се всех дел « в вер­хах». Мно­гое он слы­шал, о мно­гом ду­мал и, ви­ди­мо, да­ле­ко не все ему нра­ви­лось: по­то­му-то он твер­до ре­шил уй­ти в мо­на­стырь. А по­сколь­ку Ти­мо­фей Ва­силь­е­вич и слы­шать не хо­тел об этом, при­хо­ди­лось Кузь­ме ос­та­вать­ся «мо­на­хом в ми­ру» — по су­ти, но до по­ры не по фор­ме. Он мно­го мо­лил­ся, рев­но­ст­но со­блю­дал все по­сты, в по­ло­жен­ное вре­мя не же­нил­ся.

В это же вре­мя, на­вер­ное, он и по­зна­ко­мил­ся с деть­ми ве­ли­ко­го кня­зя, в пер­вую оче­редь с на­след­ни­ком, Ва­си­ли­ем Дмит­рие­ви­чем, ко­то­ро­му, спус­тя мно­гие го­ды, он и от­пра­вил свое из­вест­ное по­сла­ние, на­чи­наю­щее­ся тра­ди­ци­он­но сло­ва­ми по­кая­ния: «Гос­по­ди­ну бла­го­вер­но­му и бо­го­лю­би­во­му ве­ли­ко­му кня­зю Ва­си­лию Дмит­рие­ви­чу — Ки­ри­ло, чер­не­чи­ще мно­го­греш­ный, со всей бра­тии­цей».

Не из­вест­но, бы­ли ли они близ­ко зна­ко­мы в мо­ло­дые го­ды, ве­ли ли ме­ж­ду со­бой за­ду­шев­ные раз­го­во­ры, строи­ли ли пла­ны на бу­ду­щее – ни­че­го это­го мы не зна­ем.Но вот те­перь при­шел срок по­го­во­рить обо мно­гом, ес­ли не в бе­се­де с гла­зу на глаз, то в пись­ме. Все из­ме­ни­лось: на­след­ник стал ве­ли­ким кня­зем Ва­си­ли­ем II, а си­ро­та и управ­ляю­щий в до­ме Вель­я­ми­но­ва – на­стоя­те­лем мо­на­сты­ря. В пись­ме, или как при­ня­то го­во­рить – по­сла­нии, Ки­рилл учит вер­хов­но­го пра­ви­те­ля и пер­вый урок за­клю­чен в при­зна­нии се­бя «мно­го­греш­ным». Что, неужели Кирилл успел сотворить столь много грехов, что теперь нужно каяться и замаливать их перед Богом? Нет, конечно. Будто отвечая на этот вопрос, Кирилл говорит нам из XIV столетия:  «Знаешь сам, какой вред постигает нас из-за похвалы человеческой, особенно же подверженных страстям. Даже, господин, и тем, кто воистину свят и чист сердцем, даже тем повреждение бывает от этой тягости». И еще: «Насколько ведь приближаются святые любовью к Богу, настолько видят себя грешными».

Ну, а самом деле, что может быть глупее и бесстыднее чванливого «Письма святого великому». Нет, святость в покаянии, в признании всех грехов знаемых и незнаемых.

И чем большей властью – от Бога, наделен человек, тем большим должно быть его смирение перед Богом и людьми. А в христианском мире – на Руси, самая высокая власть у великого князя.

Интересно, что эта мысль высказана Кириллом тогда, когда Русь находилась в двойном подчинении: духовно —  у Византии, административно – у Орды. По этой причине в летописях и басилевса, и хана именовали одинаково – царями. Но для Кирилла будто не существует ни того, ни другого. Он будто заглядывая вперед, уже знает, что падут и Константинополь, и Орда, и возвысится Москва. Для него жизнь христианского мира сосредоточена именно на Руси, здесь решаются важнейшие вопросы. И решать их нужно чрезвычайно осторожно, чтобы не натворить бед и сейчас, и в будущем, которое закладывалось еще тогда, в XIV веке. Кирилл увещевает Василия II: «Это как на кораблях: когда наемник, каковым является гребец, ошибается, малый вред причиняет он плавающим с ним; а когда — кормчий, тогда всему кораблю причиняет он пагубу. То же, господин, можно сказать и о князьях: если кто-то из бояр согрешает, то не причиняет всем людям пакости, но только себе одному; если же сам князь согрешает, то всем людям, ему подвластным, причиняет он вред». 

В послании великому князю преподобный пишет, что знает о распре между князьями, но великому князю, облеченному высшей властью, не приличествует ссориться со своими подданными, он, как отец в большей семье, должен мудро и беспристранствно решать все споры между чадами и домочадцами. «Так ты,- советует Кирилл, —  господин, посмотри на то поистине: в чем окажутся они правы перед тобой, и ты, господин, со смирением уступи им. А в чем окажется твоя правда перед ними, в том, господин, ты за себя стой по правде. А начнут тебе, господин, они бить челом, и ты бы, господин, Бога ради пожаловал их по их вере, потому что, господин, я так слышал, что до сих пор они были у тебя в принуждении, и оттого, господин, и возмутились».

Верховная власть – тяжелая ноша и за нее обязательно придется держать ответ – перед Господом: «…ни царская, ни княжеская, ни иная какая-либо власть не может избавить нас от нелицемерного суда Божия. И если, господин, ты возлюбишь ближнего как себя и утешишь душу скорбящую и озлобленную, то это много поможет тебе на Страшном суде Христовом».

        О том, какой должна быть власть христианского властителя еще подробнее пишет Кирилл в послании князю Андрею Дмитриевичу Можайскому: «…властителем в отчине ты от Бога поставлен, — людей, господин, своих смиряй дурные обычаи».

Какие же это «дурные обычаи»? Да те же, увы, что и ныне! Во-первых: « Суды бы, господин, пусть судили праведно, как перед Богом справедливо. Клеветы, господин, пусть бы не было. И подметных, господин, писем тоже не было бы. Судьи бы взяток не брали, довольствовались бы своим жалованьем». Во-вторых: «…господин, следи внимательно, чтобы корчмы в твоей отчине не было, потому что, господин, великая от нее пагуба душам: христиане, господин, пропиваются, и души гибнут». В-третьих: « Также, господин, и поборов бы у тебя не было, потому что, господин, брать куны несправедливо. А где перевоз, там, господин, следует давать за труд». Затем: «…и разбоя и воровства в твоей отчине пусть бы не было. И если не уймутся преступники делать свое злое дело, то ты вели их наказывать своим наказанием, — чего будут достойны». И  еще: «Также, господин, унимай подвластных тебе людей от скверных слов и от ругани, потому что все это гневит Бога. И если, господин, не постараешься ты все это исправить, то все это Он на тебе взыщет, потому что властителем над своими людьми ты от Бога поставлен».

И самое главное: «А великому Спасу и Пречистой Его Матери, госпоже Богородице, заступнице христианской, велели бы вы, господин, петь молебны по церквам, и сами бы, господин, в церковь ходить не ленились».

В послании к третьему брату, Георгию Дмитриевичу Зенигородскому, Кирилл пишет, что знает о болезни его жены, но просит взглянуть на это печальное событие глазами христианина: «А что, господин, скорбишь о своей княгине, что она в недуге лежит, так мы о том, господин, в точности знаем, что некий промысел Божий и человеколюбие Его проявилось на вас, — чтобы вы исправились в отношении к Нему…  А если, господин, она так и пребудет в том недуге, то воистину, господин, знай, что ради некоей ее добродетели хочет Бог упокоить ее от маловременной этой болезненной жизни в оном нестареющем блаженстве».

Такие простые и мудрые советы. Но кто же и когда им следовал?! И тогда, и потом, и сейчас.

Пле­те­ние сло­вес

«…же­ла­ни­ем одер­жим… и лю­бо­вью под­ви­за­ем»

Епи­фа­ний Пре­муд­рый, «Жи­тие Сте­фа­на Перм­ско­го»

Книж­ник Епи­фа­ний Пре­муд­рый бо­лее все­го из­вес­тен жи­тий­ной ли­те­ра­ту­рой – опи­са­ни­ем жиз­ни и чу­дес со­вер­шен­ных пре­по­доб­ны­ми Сер­ги­ем Ра­до­неж­ским и Сте­фа­ном Перм­ским, кре­стив­шим на­род ко­ми и соз­дав­шим для них аз­бу­ку. Ка­за­лось бы, что осо­бен­но­го в жи­ти­ях? Все, что зна­ешь о че­ло­ве­ке, то и пи­шет­ся, как бы са­мо со­бой, без ав­тор­ст­ва. Сей­час та­кую ли­те­ра­ту­ру на­зва­ли бы «нон фикшн» или, что­бы ска­зать по-рус­ски, – до­ку­мен­таль­ной про­зой. По­доб­ное мне­ние – ре­зуль­тат не­уме­рен­но­го ув­ле­че­ния бел­лет­ри­сти­кой. Ведь то, что и как, мы зна­ем, ска­жем, о Сер­гии и Сте­фа­нии – не на­ше зна­ние, не на­ши об­ра­зы, они пе­ре­да­ны нам Епи­фа­ни­ем и ус­вое­ны на­ми как соб­ст­вен­ные мыс­ли. Это про­ис­хо­дит столь ес­те­ст­вен­но, что мы ни­че­го и не за­ме­ча­ем, буд­то до­ку­мен­таль­ная про­за, к ко­то­рой мы в дан­ном слу­чае от­не­сли и  жи­тий­ную ли­те­ра­ту­ру, пи­шет­ся са­ма со­бой, буд­то и ав­то­ра и у нее ни­ка­ко­го нет.

Епи­фа­ния час­то на­зы­ва­ют мас­те­ром пле­те­ния сло­вес. А что это та­кое? Мо­жет, са­мым яр­ким при­ме­ром  мог бы слу­жить язык про­из­ве­де­ний Го­го­ля с мно­го­чис­лен­ны­ми от­сту­п­ле­ния­ми, по­вто­ра­ми, вос­кли­ца­ния­ми, ко­то­рые, ка­за­лось бы, ни­ка­ко­го от­но­ше­ния к раз­ви­тию сю­же­та не име­ют, но имен­но они-то и соз­да­ют ту не­по­вто­ри­мую ат­мо­сфе­ру, за ко­то­рую мы их боль­ше все­го це­ним и лю­бим. Убе­ри­те «пле­те­ние сло­вес» и пе­ред ва­ми ока­жет­ся ка­ко угод­но, но толь­ко не ху­до­же­ст­вен­ный текст, ско­рее уж со­об­ще­ние о том, на­при­мер, что, по­ссо­ри­лись Иван Ива­но­вич с Ива­ном Ни­ки­фо­ро­ви­чем и кто, как, ко­го при этом обоз­вал. Мо­же­те при­нять эту ин­фор­ма­цию к све­де­нию и на­все­гда за­быть о ка­ких-то там ста­рич­ках про­вин­циа­лах, ко­то­рых вы не ус­пе­ли тол­ком уз­нать и про­ник­нуть­ся к ним сим­па­ти­ей.

В то вре­мя, ко­гда вы­ра­же­ние «так, ко­ро­че» ста­ло глав­ным тре­бо­ва­ни­ем к лю­бо­му со­об­ще­нию, «пле­те­ние сло­вес» оз­на­ча­ет мно­го­сло­вие или да­же пус­то­сло­вие, за ко­то­рым буд­то бы на­ме­рен­но хо­тят скрыть со­дер­жа­ние. Про­ще го­во­ря, сей­час под пле­те­ни­ем сло­вес все ча­ще по­ни­ма­ют пус­то­сло­вие, бол­тов­ню.

При­знать­ся, бы­ва­ет и так, но нуж­но по­нять, что пись­мен­ная речь, осо­бен­но ху­до­же­ст­вен­но­го про­из­ве­де­ния, и речь уст­ная не од­но и то же: пи­шем и го­во­рим мы не оди­на­ко­во. Ну, а ес­ли нуж­но рас­ска­зать о чем-то сверхъ­ес­те­ст­вен­ном, что вы­хо­дит за рам­ки при­выч­но­го, то для та­ко­го рас­ска­за про­сто не­об­хо­дим осо­бый язык, осо­бые сти­ли­сти­че­ские обо­ро­ты. Епи­фа­ний,  не от не­уме­ния, а соз­на­тель­но, что­бы сде­лать чи­та­те­ля со­уча­ст­ни­ком сво­его вос­хи­ще­ния, в Жи­тии Сте­фа­на Перм­ско­го, пи­сал об этом сло­вес­ном прие­ме: «по­сле­дуя сло­ве­сем по­хва­ле­ний тво­их, сло­во пле­ту­щи и сло­во пло­дя­щи, и сло­вом поч­ти­ти мня­щи, и от сло­вес по­хва­ле­ние со­би­рая и при­об­ре­тая и при­ле­тая па­ки гла­го­ля: что еще тя на­ре­ку?»

Ин­те­рес­но, что пле­те­ние слов, воз­вы­шен­ность, да­же выс­прен­ность, ин­то­на­ций Епи­фа­ний ис­поль­зу­ет в Жи­тии Сте­фа­на, где не опи­сы­ва­ет чу­дес. По­че­му? На­до по­ла­гать, что про­стую жизнь и дея­ния пре­по­доб­но­го нуж­но бы­ло по­дать не как обы­ден­ные яв­ле­ния, а как воз­вы­шен­ные, свя­тые, для че­го и ис­поль­зо­ван осо­бый язы­ко­вой при­ем. В то же вре­мя в Жи­тии Сер­гия Ра­до­неж­ско­го, где чу­дес пре­дос­та­точ­но, Епи­фа­ний пи­шет про­сто и яс­но: са­ми фак­ты столь не­обыч­ны, столь от­лич­ны от по­все­днев­но­сти, что о них сле­ду­ет пи­сать про­сто и внят­но. Он пи­шет и о при­чи­нах, по­бу­див­ших его к это­му тру­ду: «Удив­ля­юсь я то­му, сколь­ко лет ми­ну­ло, а жи­тие Сер­гия не на­пи­са­но. И ох­ва­ти­ла ме­ня ве­ли­кая пе­чаль, что с тех пор, как умер та­кой свя­той ста­рец, чу­дес­ный и пре­доб­рый, уже два­дцать шесть лет про­шло, и ни­кто не дерз­нул на­пи­сать о нем,— ни да­ле­кие ему лю­ди, ни близ­кие, ни ве­ли­кие лю­ди, ни про­стые: из­вест­ные не хо­те­ли пи­сать, а про­стые не сме­ли. Че­рез один или два го­да по­сле смер­ти стар­ца я, ока­ян­ный и дерз­кий, дерз­нул сде­лать это». На­счет «ока­ян­но­го» это обыч­ное мо­на­ше­ское са­мо­уни­же­ние. Хва­лить се­бя – грех. Ес­ли де­ло твое дос­той­ное хва­лы, лю­ди о том ска­жут. Ну, и дей­ст­ви­тель­но, на фо­не двух ве­ли­ких свя­тых – Сер­гия и Сте­фа­на, их био­граф, вер­нее аг­рио­граф, вы­гля­дел до­воль­но скром­но.

Об ис­поль­зо­ва­нии осо­бых прие­мов для изо­бра­же­ния свя­тых объ­ек­тов не в ли­те­ра­тур­ном тек­сте, а в жи­во­пи­си, Епи­фа­ний рас­ска­зы­ва­ет в пись­ме к сво­ему дру­гу Ки­рил­лу Твер­ско­му.

Здесь нуж­но сде­лать не­боль­шое от­сту­п­ле­ние, что­бы рас­ска­зать о жиз­ни Епи­фа­ния. Ро­дом он был рос­тов­ча­нин, там же и при­нял по­стриг, книж­но­му де­лу учил­ся в мо­на­сты­ре Ио­ан­на Бо­го­сло­ва, ко­то­рый час­то на­зы­ва­ли За­тво­ром. Там и по­зна­ко­мил­ся и под­ру­жил­ся со Сте­фа­ном Перм­ским.

Из «По­хваль­но­го сло­ва Сер­гию Ра­до­неж­ско­му» мы мно­го уз­на­ем и об ав­то­ре, ко­то­рый по­бы­вал во мно­гих стра­нах: на свя­той го­ре Афон в Гре­ции, в Кон­стан­ти­но­по­ле, в Ие­ру­са­ли­ме и, воз­мож­но, в дру­гих вос­точ­ных стра­нах. По воз­вра­ще­нии на Ро­ди­ну на­чал пе­ре­пи­сы­вать кни­ги сна­ча­ла в Нов­го­ро­де Ве­ли­ком, по­том в Ниж­нем, за­тем на­дол­го осел в Мо­ск­ве, где под­ру­жил­ся со зна­ме­ни­тым ико­но­пис­цем Фео­фа­ном Гре­ком, рас­пи­сы­вав­шим вме­сте с Се­ме­ном Чер­ным храм Ро­ж­де­ст­ва Бо­го­ро­ди­цы в Крем­ле, воз­ве­ден­ный в 1394 го­ду. Поз­же, в 1408 го­ду, Пре­муд­рый вме­сте со свои­ми кни­га­ми, спа­са­ясь от на­ше­ст­вия Еди­гея, уез­жа­ет в Тверь, где и зна­ко­мит­ся с ар­хи­ман­д­ри­том Ки­рил­лом.

На­до по­ла­гать, что из Тве­ри Епи­фа­ний, ес­ли и вер­нул­ся в Мо­ск­ву, то не­на­дол­го, а от­пра­вил­ся в Трои­це-Сер­ги­ев мо­на­стырь, где тру­дил­ся над Жи­ти­ем Сер­гия, рас­спра­ши­вая пре­ста­ре­лых мо­на­хов, ко­то­рые еще пом­ни­ли преж­не­го на­стоя­те­ля. В это вре­мя он по­лу­чил  пись­мо из Тве­ри, в ко­то­ром дав­ний друг ин­те­ре­со­вал­ся книж­ны­ми ми­ниа­тю­ра­ми с изо­бра­же­ни­ем кон­стан­ти­но­поль­ско­го хра­ма свя­той Со­фии. Епи­фа­ний, воз­вра­ща­ясь па­мя­тью к про­шло­му, об­стоя­тель­но от­ве­тил. По­на­ча­лу он по­ве­дал, что ав­то­ром ми­ниа­тюр был из­вест­ный ху­дож­ник Фео­фан Грек: «Ко­гда я был в Мо­ск­ве, жил там и пре­слав­ный муд­рец, фи­ло­соф зе­ло ис­кус­ный, Фео­фан Грек, кни­ги изо­граф опыт­ный и сре­ди ико­но­пис­цев от­мен­ный жи­во­пи­сец, ко­то­рый соб­ст­вен­ною ру­кой рас­пи­сал бо­лее со­ро­ка раз­лич­ных церк­вей ка­мен­ных в раз­ных го­ро­дах: в Кон­стан­ти­но­по­ле, и в Хал­ки­до­не, и в Га­ла­те, и в Ка­фе, и в Ве­ли­ком Нов­го­ро­де, и в Ниж­нем».

Книж­ни­ка по­ра­зи­ла ма­не­ра ра­бо­ты ху­дож­ни­ка: «Ко­гда он все это ри­со­вал или пи­сал, ни­кто не ви­дел, что­бы он ко­гда-ли­бо смот­рел на об­раз­цы, как де­ла­ют это не­ко­то­рые на­ши ико­но­пис­цы, ко­то­рые от не­по­нят­ли­во­сти по­сто­ян­но в них всмат­ри­ва­ют­ся, пе­ре­во­дя взгляд от­ту­да — сю­да, и не столь­ко пи­шут крас­ка­ми, сколь­ко смот­рят на об­раз­цы. Он же, ка­жет­ся, ру­ка­ми пи­шет изо­бра­же­ние, а сам на но­гах, в дви­же­нии, бе­се­ду­ет с при­хо­дя­щи­ми, а умом об­ду­мы­ва­ет вы­со­кое и муд­рое, ост­ры­ми же оча­ми ра­зум­ны­ми ра­зум­ную ви­дит доб­ро­ту».

Оба уче­ных му­жа сбли­зи­лись и то­гда Епи­фа­ний от­ва­жил­ся по­про­сить у Фео­фа­на, что­бы тот изо­бра­зил свя­тую Со­фию (ес­ли пом­ни­те, ее вид на­столь­ко по­ра­зил в свое вре­мя по­слан­цев Вла­ди­ми­ра Свя­то­сла­ви­ча, что он ос­та­но­вил вы­бор на хри­сти­ан­ст­ве вос­точ­но­го тол­ка и кре­стил Русь). И вот что от­ве­тил Фео­фан на эту прось­бу. «Не­воз­мож­но,— мол­вил он,— ни те­бе то­го по­лу­чить, ни мне на­пи­сать, но, впро­чем, по твое­му на­стоя­нию, я ма­лую часть ее на­пи­шу те­бе, и это не часть, а со­тая до­ля, от мно­же­ст­ва ма­лость; но и по это­му ма­ло­му изо­бра­же­нию, на­ми на­пи­сан­но­му, ос­таль­ное ты пред­ста­вишь и ура­зу­ме­ешь».

По­лу­чив эту ми­ниа­тю­ру ра­бо­ты Фео­фа­на Гре­ка Епи­фа­ний за­ка­зал сде­лать с нее не­сколь­ко ко­пий и вста­вил их, как ил­лю­ст­ра­цию, в еван­ге­лия, ко­то­рые пе­ре­пи­сы­вал. Эта кар­тин­ка бы­ла лишь бли­ком, от­ра­же­ни­ем сия­ние свя­то­сти хра­ма. Рав­но как и жи­тия, на­пи­сан­ные Епи­фа­ни­ем, лишь в ма­лой час­ти от­ра­зи­ли скром­ность и ве­ли­чие Сер­гия и Сте­фа­на Перм­ско­го, ко­то­рым он сплел сла­ву. Но и в ма­лом ви­дит­ся без­мер­ное. Епи­фа­ний по­ни­мал это и по­лу­чил про­зва­ние Пре­муд­ро­го. Ну, а са­мо его имя в пе­ре­во­де с гре­че­ско­го оз­на­ча­ет – оза­рен­ный, про­зрев­ший.

Между Иванами

«Безмолвие по всей Москве, многоязыкой и шумной днем. Даже стражники, мерно вышагивающие по кремлевской стене, стараются не греметь бердышами: гневен и строг государь к нарушите­лям покоя, к нерадивым слугам. Оттого и тишина на Москве».

Вадим Иванович Артамонов, «Василий Третий»

Фигура великого князя Василия Ивановича будто скрыта в тени, двух Иванов Васильевичей, отца Василия и его сына. Обычно о Василии III (1479-1533) говорят, что он продолжал объединение России вокруг Москвы, начатое Иваном III, и подготовил почву для реформ Ивана IV, Грозного. Мнение это сколь верное, столь же и несправедливое. Очень много важных по своим последствиям событий произошло во время правления Василия III. Причем, события эти, зачастую и — к сожалению, не нашли своего разрешения и потому остались злободневными. О них мы обязательно расскажем в последующих главах.

Начиная рассказ о времени правления Василия, мы хотели бы отметить, что все происходившее с последней трети XV века до первой трети XVI века, напоминает многослойный пирог. Первый слой – внешняя политика, а это, в первую очередь, война с Литвой и Польшей за возвращение западнорусских земель в состав России. ( В скобках заметим, что сейчас мы с легкостью расстаемся с русским землями, которые были отвоеваны кровью наших прадедов). Собственно говоря, это была не только война за возвращение русских городов – в частности, Смоленска, но и борьба за выход к берегам Балтики, которое в раннем средневековье называли Русским морем. В XIV –XV веках великие князья помнили, откуда прибыл их славный предок Рюрик. Теперь же Василий III боролся за сохранение православия на Западе Руси.

Внешние сношения государства это не столько войны, сколько дипломатия, а Россия отнюдь не была в изоляции от своих западных соседей. О чем свидетельствуют интенсивные контакты с императором Священной Римской империи Максимилианом I. Представлял Максимилиана в России барон Сигизмунд Герберштейн, оставивший широко известные «Записки о Московии».Но тут сразу же нужно оговориться – слава Герберштейна чрезмерна и незаслуженна.Этот знаток русской жизни,на которого беспрестранно ссылаются наши историки,писал: « Василий же Иоаннович присваивает себе титул и имя царя следующим образом… Так как ныне все называют его императором, то мне кажется необходимым распространиться о титуле императора и о причине этой ошибки. Слово «царь» на русском языке значит «король», rex. Но на общем славянском языке, у поляков, богемцев и всех других, под словом «царь» понимают императора или цесаря от созвучия этого слова с последним долгим слогом слова «Caesar»…От этого произошло, что русские переводчики, слыша, что иностранцы называют их государя императором, начали и сами именовать его так, полагая, что имя царя почетнее, чем имя короля (хотя они и значат одно и то же)».

Отсюда следует, что русский царь слишком ничтожен, чтобы именоваться императором, вот Максимилиан – иное дело.

Надо сказать, что при русском дворе побывали многие иностранные послы и их свидетельства зачастую куда благосклонней к русским.

Так венецианский посол Франческо Тьеполо писал о России: «Московия некогда была одним из многих герцогств, на которые делилась великая область Руссия, заключенных в границах, ныне достаточно хорошо известных. Этому (герцогству) и его городу Моска дала имя река Моска, проходящая посередине города. Оно (герцогство) весьма известно среди других соседей, всегда было под независимым государем и никому не подчинено… Вся эта величайшая страна, разделенная на столько царств и областей, производит многое и для собственного употребления, и для вывоза в другие страны…Московия весьма населена, за исключением (местности) близ залива Грандвико (Белого моря), где из-за гор, болот, лесов и из-за сильного холода, царствующего там в зимнее время, жителей мало…Жители в общем очень сильны; привычны квсяким невзгодам и нужде, а также к войне и ее трудам, так как постоянно приучаются (к этому) государем. Вместе с тем они не забывают земледелия, скотоводства и прочих необходимых занятий, а в местностях, где другие занятия в меньшем употреблении, (недостающее) восполняется скотоводством, и живут тем приплодом, получаемым от животных, дичью, рыбой и медом. При этом где нет чего-либо одного, там его с избытком заменяет что-нибудь другое…»

Но об этом, равно как и об отношениях с другими западными соседями, как правило, враждебными, – Швецией и Ливонским орденом,  позже. Не просто складывались отношения Москвы с Казанью и Крымом.

Второй слой русского «пирога» — внутренняя политика Василия III. Это не только война за Смоленск, но и приведение в полную покорность Москве Пскова. Не только подчинение Казани, но и присоединение Рязани. Зачастую это важное и, безусловно, нужное для России дело, совершалось не самим благовидным образом, надолго оставляя горький осадок. А к опыту Василия в переселении присоединенного народа в чуждый им край, прибегали и потом, спустя века.

Третий слой – не столько церковные разногласия, сколько спор о духовных ценностях вообще, чрезвычайно болезненный раскол русского мировоззрения. Речь идет о «стяжателях» во главе с Иосифом Волоцким и «нестяжателях» во главе с Нилом Сорским. Неправомерно видеть здесь дискуссию о монастырских владениях. Дмитрий Сергеевич Лихачев считал, что победа «стяжателей» и последующие за этим казни «жидовствующих» еретиков воспрепятствовали развитию Возрождения и свободомыслия в России. Думаем, что последствия еще глубже и не относятся лишь к далекому прошлому, но и к дню нынешнему.

Писать на эту тему легко и потому чрезвычайно… трудно! Как это может быть? Да как всегда: нынешние историки часто и с легкостью судят великих правителей прошлого, поучают их, дают «дельные» советы. Или, что того хуже, клеймят их за «неправильные» мысли и дела. Думаю бессмысленно напоминать им вторую заповедь Божью, о любви к ближнему, но хоть о страхе сказать: «Не судите, да не судимы будете». Трудно любить тех, кого считаешь неправым и виновным во многих грехах! И вместе с тем, нет ничего легче, чем осуждать кого-либо, считая себя безупречным.

Но ведь судили беспощадно во все времена, не только сейчас. А уж Василию Ивановичу доставалось особенно сильно! Обвиняли в том, что он взошел на престол, уморив в темнице другого претендента, Ивана Ивановича, уже царем провозглашенного! А развод с первой женой, Соломонией Сабуровой и вовсе привел едва ли не к бунту самых близких людей!

Да и вторую жену, Елену Глинскую, сильно невзлюбили, и много от того было бед!

Судачили и о странной —  внезапной (!),  болезни великого князя, приключившейся с ним на охоте. «Не иначе как наказанье за грехи!»

И только сострадание к умирающему от тяжелой болезни великому князю заставило замолчать недоброжелателей.«Все люди тогда плакали, — записано в «Повести о болезни и смерти Василия III», —  и рыдали неутешно. Даниил-митрополит и бояре унимали людей от плача, но в этом крике не слышно было, что друг другу говорили. Еще тогда великая княгиня не знала о преставлении великого князя, и бояре унимали людей от плача, чтобы не было слышно ни у великой княгини, ни в других покоях…Потом взяли тело великого князя … старцы троицкие и иосифовские, и понесли его, держа на головах, и вынесли его в переднюю горницу. И люди, которые его еще не видели, сильно плакали и рыдали».

Так уж у нас принято: жалеть больных и не говорить ничего плохого об умерших. О живых же и здоровых – сколько угодно!

Как в недоброй сказке

Еще было у царя да чадо милое,

Еще на имя Васильшко Иванович,

Еще Васильшко от роду было двадцать лет…

Народная песня «Царский гнев на царевича Василия Ивановича»

На любое событие, в том числе и историческое, можно смот­реть как со стороны, так и изнутри. То есть – глазами сторонних и, возможно недоброжелательных, свидетелей и – с точки зрения ос­новных участников. Но можно и по-другому. Подчас достаточно просто рассмотреть эти события более внимательно, чтобы отделить правду от домыслов. Например, рассмотреть факты прихода Васи­лия III к власти, чтобы не обвинять его во всех смертных грехах.

А рассмотреть внимательно нужно хотя по той причине, что в исторических ссылках царит невообразимый хаос, когда путают всех со всеми. И возразить особо некому.

Итак, старший сводный брат Василий Ивановича – сын от пер­вого брака Ивана III с молдаванкой Еленой Стефановной, Иван Иванович, которого, дабы отличать его отца, называли Иваном Мо­лодым, умер в 1490 году. Он был наследником отца и реальным конкурентом Василия в споре за великокняжеский престол. В это время Иван III был еще жив и здоров. Как известно, великий князь скончался спустя пятнадцать лет после смерти своего старшего сына, в 1505 году. Иными словами, в 1490 году Василий, сын от вто­рого брака, не имел никакой возможности уморить в темнице Ивана Молодого. Да и было ему в ту пору 11 лет от роду.

Совсем иное дело сын Ивана Молодого, Дмитрий (1483 — 1509), родившийся в браке с Еленой Стефановной. Иван III мог пе­редать власть как внуку Дмитрию, так и сыну от второго брака – с Софьей Палеолог, Василию. Борьба за власть развернулась, надо понимать, даже не между самими претендентами, а между их мате­рями, у которых были свои, многочисленные, сторонники. У Елены, дочери молдавского господаря Стефана IV,  – именитые бояре, у наследницы несуществующего более византийского трона Софьи Палеолог – царедворцы пониже рангом, дьяки и дети боярские. Они-то и подталкивали женщин и их сыновей на решительные дей­ствия.

Софью и ее сына бояре стойко, тяжело, не любили, но никаких действий против великой княгини и ее сына не предпринимали. Первый шаг в необъявленной войне сделала, как раз, ее сторона. Дьяк Федор Стромилов – потомок выходцев из Литвы, нашептал Василию, будто его отец хочет пожаловать великим княжением от­нюдь не его, а Дмитрия. И что дело это так оставить нельзя. А на­добно сделать вот что: погубить Дмитрия и тайно выехать из Мо­сквы и держать путь на север, в Вологду и на Белоозеро, где, захватив казну, переждать великокняжеский гнев. Потом, может и отругает да простит – других-то наследников у него нет. А как придет час Ивана отдать Богу душу, как примет Василий из рук отца высшую власть, так и вспомнит своих верных помощников да советчиков: Федора Стромилова, Афанасия Яропкина, Поярка и других детей боярских.

Кто такие дьяки, понятно – это чиновники, а кто такие дети бо­ярские? Неужто, и правда, дети бояр, замышлявшие недоброе против своих отцов?

Вовсе нет. Коротко говоря, дети боярские это дворяне, потомки обнищавших боярских родов.

Сторонники Василия решили скрепить свой союз самой креп­кой клятвой – крестным целованием. Но все замысел их был в де­кабре 1497 года раскрыт. Сына Иван примерно отругал и велел от отца более не отходить. В народной песне поется, что он и вовсе ве­лел отрубить Василию голову:

— Рассердился грозен царь Иван Васильевич

  На своего на чадышка на милого;

  Приказал отвезти его в чисто поле

  Да отсечь его буйну голову,

  Принести его голову на тарелочке.

Но это явное преувеличение. Если уж кого и был карать Иван Васильевич так это заговорщиков: шестерых главарей приказал утопить в Москве-реке, остальных разослал по тюрьмам.

В ходе следствия – пыток обвиненных в измене, было выяс­нено, что и мать Василия не осталась в стороне от заговора. Именно Софье и надлежало уморить Дмитрия Ивановича. А как умо­рить? Да старым византийским способом – отравить. Уже и бабы лихие к великой княгине зачастили, советовали какие травы лучше выбрать. Баб этих схватили и тоже утопили. А Иван с той поры стал остерегаться своей византийской женушки – как бы и его не надумала отравить.

Вот после всех этих событий и в связи с ними 4 февраля 1498 года великий князь приказал венчать в Успенском соборе внука Дмитрия на царство! Опальному Василию с матерью оставалось только смотреть на торжество соперника и кусать губы от злости. Что же предприняла Софья? – Она сделала все возмож­ное, пустив, надо полагать, в ход женские чары, чтобы убедить мужа в том, что ее с сыном оболгали. Кто? Да известные люди – князья Патрикеевы и Ряполовские, честь и краса русского боярства. Вели­кий князь, не долго думая, велел казнить своих верных друзей и помощников. Правда, Иван Патрикеев по просьбе высшего духовен­ства был оставлен в живых, но пострижен в монахи. Плачевна была его сына Василия, более известного, после насильственного пострижения в монахе, как Вассиан Косой. Подробнее о нем – вер­ном ученике преподобного Нила Сорского, мы расскажем позже.

И совсем уж скверно получилось с князем Семеном Иванови­чем Ряполовским, московским воеводой. В 1477 году он участвовал в походе Ивана III на Новгород. В 1494 году он ездил в Литву при­нимать присягу Иоанну III от великого князя литовского Александра. В 1496 году был отправлен с большим войском защищать со­юзного казанского царя Магмет-Амина от шибанского хана Ма­шука. В 1498 году раскрыл заговор против Дмитрия, внука Иоанна. И вот награда за верность и ратные труды – казнь по приказу вели­кого князя в 1499 году.

Зная все это, вряд ли нам с благодарностью стоит вспоминать имя Софьи Палеолог.

После этой казни Иван Третий, словно позабыл о внуке, и стал всячески привечать опального Василия. Для начала отдал под его власть Новгород и Псков. А 14 апреля 1502 года и вовсе благосло­вил Василия на великое княжение Владимирское, Московское и сделал его всея Руси самодержцем. Незадолго перед тем – 11 ап­реля, не велел более называть Дмитрия великим князем и отправил его с матерью в темницу. Ситуация прямо как в пушкинской сказке:

-Делать нечего: бояре,
Потужив о государе. И царице молодой,
В спальню к ней пришли толпой.
Объявили царску волю —
Ей и сыну злую долю,
Прочитали вслух указ,
И царицу в тот же час
В бочку с сыном посадили,
Засмолили, покатили
И пустили в Окиян —
Так велел-де царь Салтан.

На этом дело не кончилось: Иван III решил подыскать невесту для наследника. Выбор его оказался более чем странным – будущей великой княгиней должна была стать девица Соломония из незнат­ного рода Сабуровых. Но о ней отдельный разговор.

Русла, по которым течет жизнь народа

«Чего не может род сей славный,

          Любя царей своих, свершить?

          Умейте лишь, главы венчанны!

          Его бесценну кровь щадить»

Гавриил Романович Державин, «На взятие Измаила»

Мы назвали род Сабуровых незнатным, другие же авторы, на­оборот, утверждают, что это один из древнейших боярских родов. Кто прав? Это зависит от того, каким источниками пользуются ав­торы. В средние века было модно выводить свой род от иностран­цев. Действительно, получалось красиво. От польского ли короля, от крымского ли хана, взбунтовавшись, уехал на Русь знатный вое­вода и поступил на службу к великому князю. Служил ему верой и правдой. Служили его дети, внуки и правнуки. И били смертным боем бывших соотечественников. А побеждали они потому, что сражались за правое дело и на нужной стороне. Что сказать? Такие случаи, действительно, были. Вот и с Сабуровыми, будто вышло точно также.  Выехал де в 1330 году из Орды к князю Ивану Дани­ловичу Калите князь Чет. В Москве он крестился и получил право­славное имя Захария. На Руси обзавелся семьей, нарожал детей, те – внуков; одного из них, Ивана, отчего-то прозвали на татарский лад Сабуром, что, будто бы означает «терпеливый». А его сын уже прозывался Федором Ивановым сыном Сабуровым. Вот так, мол, и появился на Руси род Сабуровых.

Конечно, возникали вопросы – отчего это едва ли не все знат­ные русские роды иноземного происхождения? Да и ответ был вполне очевиден: выводить свой род от русских прародителей оз­начало признаться в худородности. Ведь для великого князя любой русский, это подданный и, стало быть, независимо от социального статуса, — холоп!

Любые сомнения о происхождении этого рода растворялись перед таинственным, едва ли не гипнотическим, явно ненашен­ским, именем – Сабур!

Ну, вот. А знаменитый русский литературовед Александр Ни­колаевич Веселовский (1838-1906) занялся всерьез исследованием происхождения русской царицы Соломонии и выяснил, что ее ро­доначальником был костромич, крупный землевладелец Захарий Зерно. Его сын, боярин Александр Захарьевич Зерно был убит при столкновении московских и тверских княжеских дружин в 1304 году.

Может быть, на службу к московскому князю Ивану Данило­ви­чу Калите и прибыл татарский воин по имени Чет, но по­ступил к нему на службу в 30-х годах XIV века и сын покойного костромско­го боярина, Дмитрий Александрович Зерно.

Но причем же тут прозвище Зерно, когда речь идет о Сабуре? А очень просто! Одного из потомков Дмитрий Александровича, а не Чета – Федора, прозвали Сабуром. Точно также, как его брата Ивана прозвали Годуном (от него и пошли Годуновы, в том числе и два царя – Борис и его сын Федор). Третий брат  стал родоначаль­ником бояр Вельяминовых. Все эти три рода потомков Захария Зерно, занимавшие ведущие места при великокняжеском дворе.

Служа в Москве они не расстались со своими, весьма обшир­ными, костромскими владениями. Наоборот, приумножали их, расширяясь в сторону Суздаля, Ярославля и Москвы. До сих пор в районе Костромы есть деревня Сабуры, а на Нижегородчине, в За­волжье, у города Ветлуга жива деревня Сабуриха.

Надо упомянуть еще о городе Большие Соли или Соль Вели­кая, где в XII-XVI веках находились главные русские солеварни, поставлявшая свой продукт даже к царскому столу. Сейчас это всего лишь поселок Некрасовский Ярославской области. Увы, Слава Соляного острова на реке Солонице неподалеку от впадения ее в Волгу, осталась в минувшем. Так вот, Сабуровы занимались добычей соли: у Большой Соли был Сабуров луг, а одна из Больше­сольских варниц ХVI-ХVII веков называлась «Сокол-Сабуров».

 Сын Федора Сабура, Михаил Федорович, служил дворецким у великого князя Василия Второго, а позже, уже во время правле­ния его сына, Ивана III, принял постриг (то есть стал монахом) в знаменитом костромском Ипатьевском монастыре. В 1464 году, не­задолго до смерти, он завещал монастырю земли под Костромой и тем самым положил начало его богатству. А часть костромских зе­мель была передана им подмосковной Троице-Сергиевой Лавре.

Вообще, Сабуровы  были заметными личностями не только при дворе, но и на бранном поле, в частности один из них отли­чался во время Куликовской битвы, да и потом Сабуровы не ща­дили головы, сражаясь за Русь-матушку. Однако, как понятно, по­добное рвение не шло на пользу роду – он постепенно оскудевал.

Сабуровы трижды роднились с царскими родами, сначала Рю­риковичами, а потом и Романовыми. Первый раз, когда Соломония стала женой Василия III.Второй – когда внучатая племянница Со­ломонии, Евдокия Богдановна, вышла за первого сына Ивана Гроз­ного – Ивана. Евдокия умерла после убийства мужа его отцом (помните картину «Иван Грозный убивает своего сына»?) и похо­ронена так же, где и Соломония – в Покровском суздальском мона­стыре. В третий раз Сабуровы породнились с царствующим родом, но уже не Рюриковичей, а Романовых, когда в начале XVIII века Екатерина Романовна Сабурова вышла замуж за брата императ­рицы Екатерины I Федора Скавронского.

В ХVIII-ХIХ веках они расселились по разным городам и ве­сям России. Сабуровы, которых мы знаем в более поздние времена, осо­бых вершин не достигли, хотя и не растворились в неизвест­ности. Это династия актеров Сабуровых. В первую очередь, это вы­даю­щаяся московская актриса Аграфена Тимофеевна Сабурова, от­дав­шая сцене 40 лет жизни. Это ее рано ушедший из жизни муж Алек­сандр Матвеевич (1800-31),игравший молодых аристократов, их дочь Екатерина, известная не только оперным пением, но и иг­рой в водевилях. По иронии судьбы, одной из лучших ее ролей была роль второй жены Василия III, «разлучницы» Елены Глинской (в драме прекрасного писателя Николая Алексеевича Полевого (1796-1846).

Можно еще вспомнить Андрея Александровича, дослуживше­гося в 1898 году до члена тайного совета, одной из высших долж­ностей в России. Или капитан-инженера  Ивана Васильевича (1788 — 1873), известного своими трудами о сельском хозяйстве, которые он печатал в прославленных «Отечественных Записках». Или ду­ховного писателя Михаила Ивановича, а также известную сочини­тельницу Ирину Евгеньевну (1907-1979),которую лихолетье ото­рвало от Родины. Сначала она жила в Латвии, потом, во время вто­рой мировой войны, скиталась по Европе, пока в 1946 году не осела в разрушенной Германии. К сожалению, ее произведения – романы («Корабли старого города»), антиутопическая повесть «После …», сборники рассказов и прекрасные сказки («Тень синего марта», «Счастливое зеркало» и другие), не стали любимым чтением наших современников: книжные прилавки заполнила, оттеснив литера­туру, в основном, ярко размалеванная макулатура.

Пока Ирина Евгеньева – бесприютной странницей, бродила по военным дорогам, ее однофамилец генерал-майор Александр Ни­колаевич Сабуров (1908-74), руководил партизанским движением и бил врага сначала в Орловской, а затем в Сумской области на Укра­ине.

Зачем мы в книге о Московской Руси вспоминаем события Великой Отечественной? Да потому, что хотим рассказать, пусть и не полностью, об одном из русских родов, который подобен устью реки со струящимися по нему жизнями его детей. Чем же, по сути, является русская история как не повествованием о русских родах, больших и малых, прославленных и скромных. Русские люди это и есть наша история. И ничего более.

Ну, а случилось так, что Иван III уже, как говорится, стоя од­ной ногой в могиле, женил наследника на Соломонии, дочери боя­рина Юрия Константиновича Сверчкова-Сабурова. Случай этот был из ряда вон выходящий – чуть ли не впервые великой княгиней стала русская боярышня, а не заморская принцесса. Случай небы­валый и по далеко идущим последствиям, о который не устают ду­мать и гадать и поныне.

Смотрины невест

«Месяца сентября 4 в четверток князь великий Иоанн Васильевич всея Руси женил сына своего Василия Иоанновича всея Руси,взял за него дочку Юрия Константиновича Сабурова,именем Соломонию»

Василий Никитич Татищев, «История Российская»

Итак, 4 сентября 1505 года была отпразднована свадьба — по­сле венчания в Успенском соборе Московского Кремля, сына и на­следника Ивана III, Василия Ивановича и дочери боярина Юрия Константиновича Сверчкова-Сабурова, Соломонии. Германский посол Сигизмунд Герберштейн сообщает о поразивших его вооб­ражение предварительных смотринах. Примечательно, что посол, на которого неизменно ссылаются наши историки как на неоспо­римый авторитет, ничего не понимал ни в экзотических для него русских обычаях, ни в мотивах поступков высших государственных лиц, которые  подменял собственными соображениями, ну а с рус­скими именами так просто караул. Так в «Записках о Московских делах» он писал: « Когда Василий Иоаннович собирался жениться, ему казалось, что лучше взять дочь кого-нибудь из подданных, чем чужестранку, как для того, чтоб избежать больших издержек, так имеете с тем и для того, чтобы не иметь супруги с чужеземными обычаями и другой веры. Виновником этого намерения князя был Георгий, по прозванию Малый, казначей и высший советник князя; он полагал, что князь возьмет в супруги его дочь. С общего совета были собраны в одно место дочери бояр, числом 1500, для того чтобы князь выбрал из них супругу по желанию. По осмотре, про­тив ожидания Георгия, он выбрал Соломиною, дочь боярина Ио­анна Сабурова».

Нелепо, чтобы Василий при живом отце, великом князе, ре­шил и смотрины устроить, и выбрать жену по собственному усмот­рению. Естественно, что выбор Соломонии должен был быть пред­решенным. Смотрины же были устроены для отвода глаз.

Комично звучат соображения о выборе русской невесте из-за скаредности. Сам Иван III женился на византийке Софье Палеолог, а его сын вторым браком сочетался с «литвячкой» Еленой Глин­ской. Казна от того не оскудела.

На самом же деле Иван Васильевич поначалу только и думал о том, как бы женить сына на иностранной принцессе. И в выборе ее пола­гался на связи своей дочери Елены, великой княгиней Литвы. Он писал ей: «Если королева Елена укажет государей, у которых есть дочери, то спросить каких лет они, да о матерях их справиться: не было ли о них какой другой молвы?» Дочь подробно описывала всех европейских невест: « Разведывала я про детей деспота серб­ского, но ничего не могла допытаться. У маркграфа

Бранденбургского, говорят, пять дочерей, большая семнадцати лет, хрома, нехороша, следующая — четырнадцати лет, из себя хороша… Есть дочери у баварского князя, каких лет не знают, матери у них нет. У штетинского князя есть дочери, слава про мать и про них добрая. У короля Франции сестра была обру­чена за Альбрехта, короля Польского, собой хороша, да хрома, и теперь на себя чепец положила, пошла в монастырь»…

Нет, все это никуда не годилось – мелковаты рангом! Нужна была королевна, а те были нарасхват.

Возможно, идея невесты-иностранки принадлежала не самому Ивану Васильевичу, а его византийской жене. Во всяком случае, когда ее не стало, отпало и обязательно условие – чтобы невеста непременно была иноземной принцессой. Но на ком же из своих остановить выбор? Подсказал соотечественник покойной великой княгини, грек Юрий Траханиот, которого Герберштейн называет «Георгием Малым» и указывает, что у советника была своя ко­рысть: выдать собственную дочь за наследника. Идея смотрин по­нравилась как отцу, так и сыну. Ну, а останавливать свое внимание на дочери Траханиота Василия никто не обязывал.

Когда он указал на Соломонию, которая, может быть, приглянулась ему, да и любовь с первого взгляда не запрещена великим князьям, надо полагать последовала бурная сцена – со стороны греческого советника, иначе откуда бы узнали о его секретных планах? Да и терять ему было почти нечего – слишком большие планы разом рухнули! В пору посетовать на русское коварство.

Потом, как мы уже сказали было обручение, венчание и пышная свадьба, за которыми последовали годы и годы грусти – Соломония не могла подарить Василию сына-наследника. Что она, бедняга, ни делала, чтобы забеременеть – и к старухам-травницам обращалась, и с мужем ездила по святым местам, ничего не помогало (как потом выяснилось, бесплодным был сам супруг).

Псковская летопись весьма красочно описала кручину Васи­лия Ивановича: «… а великому князю своя бысть кручина о своей великой княгине. Того же лета поехал князь великий, царь всея Руси в объезд… и возревши на небо и видев гнездо птиче на древе, и сотвори плач и рыдание велико, в себе глаголюще: люте мне, кому уподобихся аз? Не уподобихся ни ко птицам небесным, яко птицы небесны плодовиты суть, ни зверем земным, яко звери зем­ные плодовиты суть, ни уподобихся никому же… И приехал князь великий тоя осени из объезда к Москве и зачаша думати со своими бояры о своей великой княгине Соломонии, что не плодна бысть, и нача с плачем говорить к боярам: кому по мне царствовать на Рус­ской земле и во всех городах моих и делах? Братьям ли дам, ино братья своих уделов не умеют устраивать!… И начаша бояре гово­рить: князь де великий государь! Неплодную смоковницу посекают и измещут из винограда…»

В этом отрывке два примечательных места: во-первых, о не­радивых братьях. В действительности же, великий князь, боясь со­перничества со стороны возможных претендентов, запретил им же­ниться. Во-вторых, о боярах, советовавших «посечь» неплодную смоковницу. Конечно, льстецы и доброхоты всегда найдутся, да только надо знать, что развод в православии, пусть и с бездетной женой, дело неслыханное, святотатственное, в нарушение запове­дей Господних. Исключение могло быть сделано только в том слу­чае, если по обоюдному согласию супругов, один из них решал  полностью посвятить себя служению Богу и уходил в монастырь.

Как бы там ни было,а мнимое бесплодие Соломонии  обрело всемирную известность. Так папский посол Иовий писал в своем донесении: «Великий Князь Василий еще прежде двадцатилетнего возраста лишился отца своего Иоанна, имевшего в супружестве Софию, дочь Фомы Палеолога… Василий имеет в супружестве Со­ломонию, (дочь Георгия Сабурова, верного и умного царского со­ветника), украшенную всеми женскими добродетелями, но, к сожа­лению неплодную».

Иовию же принадлежит описание смотрин, как традиционного русского обряда. Причем, «вкусности ради», он добавляет пикант­ные подробности, дорисованные его воображением: «Московские Государи, желая вступить в брак, повелевают избрать из всего Цар­ства девиц, отличающихся красотою и добродетелию и представить их ко двору. Здесь поручают их освидетельствовать надежным са­новникам и верным боярыням, так что самые сокровенные части тела не остаются без подробного рассмотрения. Наконец, после долгого и мучительного ожидания родителей, та, которая понра­вится Царю, объявляется достойною брачного с ним соединения. Прочие же соперницы ее по красоте, стыдливости и скромности не редко в тот же самый день, по милости Царя, обручаются с боярами и военными сановниками. Таким образом, Московские Государи, презирая знаменитые Царские роды, подобно Оттоманским Султа­нам возводят на брачное ложе девиц большею частию низкого и не­знатного происхождения, но отличающихся телесною красотою».

Не дай Бог дожить до того дня, когда эти плоды буйной фан­тазии наши историки начнут излагать как неопровержимый факт, как  давнюю традицию русского народа.

В завершение главы скажем, что той же осенью,27 октября Иван III, со спокойной совестью умер: державу он оставил в надежных руках Василия.

Младенец Георгий

Младенец, еще не видал ты печали;

Ты был удален от дыхания злых:

Как светлый ручей, твои дни протекали;

Как тихие волны колосьев златых! —

Вильгельм Карлович Кюхельбекер, «Гроб младенца»

Соломония Сабурова так и осталась чужой в кремлевских па­латах, а со временем к этой беде добавилась еще одна, нелюбовь мужа – за неспособность родить наследника. В конце концов, спустя двадцать лет, это супружество кончилось столь желанным для Василия разводом. Если неплодовитость Соломонии была из­вестием мирового масштаба, но и развод стал новостью № 1 во всем мире, во всяком случае, православном. Как сам развод, так и вскоре последовавшую женитьбу осудили все Вселенские патри­архи, а  патриарх Иерусалимский Марк предсказал, что от второго брака у Василия родится «чадо жестокое», которое наполнит всю Россию кровью и ужасами. Предсказание, как вы понимаете, ис­полнилось с точностью. Единственная поправка: Иван IV родился у Елены Глинской во время замужества, но не от Василия: бесплод­ный с Соломонией, он остался таковым и впредь.…

Существует красочное описание в произведении Гербер­штейна того, как Соломонии объявили веление мужа отправляться в рождественский монастырь. Она было с негодованием отказалась и тогда посланник Василия — «Иоанн Шигона» (так у Гербер­штейна) ударил ее плетью. Вот так: «Она плакала и кричала, когда митрополит в монастыре резал ей волоса; а когда он подал ей ку­коль, она не допускала надеть его на себя и, схватив куколь и бро­сив его на землю, топтала его ногами. Иоанн Шигина, один из пер­востепенных советников, негодуя на этот поступок, не только сильно бранил ее, но и ударил плетью, прибавив:

«Смеешь ли ты противиться воле государя и медлить испол­нением его приказаний?» Когда Соломония спросила, по какому праву он ее бьет, он отвечал: «По приказанию государя». Тогда с растерзанным сердцем она объявила перед всеми, что надевает мо­нашеское платье не по желанию, а по принуждению, и призывала Бога в мстители за такую несправедливость».

Сильная картина и ее потом охотно пересказывали как исто­рики, так и популяризаторы. И не смущало их, что холоп прилюдно бранит великую княгиню и бьет ее плеткой, как простую девку?!

Конечно, сам германский посол не был при этом событии – об этом ему поведали, надо полагать, платные (иначе из-за чего же стараться?) осведомители. Ну, и приукрасили – думали, германец-толстосум за то еще деньжонок накинет.

Иоанн Шигона – это боярин Иван Юрьевич Шигона-Поджо­гин. Был он личным поверенным в тайных делах Василия, но уда­рить плеткой великую княгиню, пусть и опальную – дело немысли­мое!

Русские летописи сообщают иное: Соломония, пусть и не с легким сердцем, но подчинилась воле мужа. И это больше похоже на правду. Так она вела себя и в предыдущие двадцать лет, под­тверждая значение своего имени – «Мирная». В монашестве она получила новое имя София – «Мудрость».

Впрочем, в московском Рождественском монастыре, что над Трубной площадью, Соломония, вернее, уже София, не задержа­лась надолго – вскоре ее перевели в суздальский Покровский мона­стырь. Причин для перевода было, как минимум две. Первая – яв­ная: к великой княгине, насильно постриженной в монашки, стека­лось множество знати, кто из сочувствия, кто просто любопытст­вуя. Вторая причина — тайная: настоятельница стала замечать, как округляется фигура новой монахини, и возникло подозрение – уж не забеременела она, наконец? Ну, а чтобы такого же подозрения не возникло у многочисленных посетителей, Софию постарались уб­рать с глаз подальше. Ну, и продолжить наблюдение.

Шила в мешке не утаишь: поползли слухи. Жены двух влия­тельных царедворцев, хранителя казны Юрия Дмитриевича Малого и постельничего Якова Даниловича Мансурова, клялись, что они от самой великой княгини слышали признание в беременности! Васи­лий вызвал болтливых старух к себе, выслушал все сам и пришел в бешенство. Жену казначея приказал бичевать за то, что не донесла ему своевременно. Да и было отчего прийти в бешенство! Жена, наконец-то, забеременела, а он, ничего о том и не подозревая, на­влекая на себя гнев всех и вся, удаляет ее в монастырь! А, если мо­нахиня в Суздале разрешится благополучно от бремени и произве­дет на свет законного наследника – его первенца, что тогда?

Желая во всем разобраться доподлинно, великий князь от­правляет в Покровский монастырь «следственную бригаду», кото­рую возглавили, по сообщению все того же Герберштейна, совет­ник «Теодорик Рак» и человек с совершенно несусветным именем – Потат.

Исследователь Андрей Никитин постарался решить эту головолом­ную загадку и докопаться до истины. В 1971 году в журнале «Зна­ние-сила» результаты своих трудов. Во-первых, имена. Теодорих Рак – это дьяк Третьяк Михайлович Раков. Немцу оказалось не под силу произнести и записать имя Третьяка. Не лучше дело и с зага­дочным «Потатом». Это дьяк Григорий Никитич Меньшой-Путя­тин.

Ну, а зная, настоящие имена «следователей», можно реконст­руировать и дальнейшие события. Дьяки явились в монастырь и, надо понимать,первым делом отправились к настоятельнице, чтобы поведать ей о своей миссии и расспросить, как и что. А та их сразу же и огорошила! Эка, тайна – София не только беременна, но уже и родила младенца, мальчика! Георгием нарекли.

Можно лишь попытаться представить, как побледнели враз и вытянулись лица у Третьяка и Григория. И последующих их крик: «Где он?!» И – спокойный ответ игуменьи: «А нету. Умер он. Мы его уж и схоронили. Пойдемте, я вам покажу могилку».

Пошли. Могилку увидели. Да не таковы люди государевы дьяки, чтобы удовлетвориться лицезрением каменной плиты. Должны были, выражаясь современным языком, провести «эксгу­мацию» — вскрыть могилу, дабы своими глазами увидеть труп мла­денца. Ну, а как вскрыли, под горестные оханья и аханья монахинь, так и увидали в гробике – «куклу»! То есть, не игрушку, а шелко­вую, шитую серебряной нитью рубашечку, перепоясанную шитым речным жемчугом свивальничком. И больше ничего. Вот так но­вость! Это значит, что София новорожденного сумела кому-то пе­редать за стенами монастыря и младенец теперь надежно спрятан! Неизвестно, устроили ли они допрос матери, да в том и надобности особой не было, и так все ясно. Надо было с известием спешить в кремль. Так и ускакали, оставив могилку раскрытой. Монастырские служки ее и закопали, а, чтоб, от греха подальше, мать настоятель­ница велела всем сказывать, что здесь покоится тело девочки Ана­стасии.

Тайна раскрылась лишь спустя четыреста с лишним лет, когда в 1934 году проводили реставрационные работы и вскрыли могилу, в которой обнаружили все ту же самую «куклу».

Новость, которую принесли дьяки-«следователи» великому князю, его отнюдь не успокоила, а растревожила еще больше. Тер­зали его отныне одновременно и страх и раскаяние. Словно стара­ясь замолить свой грех или вымолвить прощения у где-то подрас­тающего сына, он сделал очень большой вклад в Покровский мона­стырь (такой подарок обычно великие князья делали жене при рож­дении наследника) и велел заложить церковь во имя святого Геор­гия (!),да не где-нибудь, а у кремлевских Фроловских ворот, кото­рых мы теперь называем Спасскими.

А что с сыном, с Георгием, стало? Выжил он? Никакого в том секрета нет – народ все знает и все помнит.

Злой разбойник Кудеяр

«Было двенадцать разбойников,

  Был Кудеяр-атаман,

  Много разбойники пролили

  Крови честных христиан…»

Николай Алексеевич Некрасов, «Кому на Руси жить хорошо»

Василий правил Москвой и подчиненными ей княжествами. Его первенцу Георгию досталась… вся беспредельная Русская земля, особенно та ее часть, которая издавна прозывается Диким полем.

Это историческое название южнорусских и украинских степей между Доном, верхней Окой и левыми притоками Днепра и Десны. Оно стихийно осваивалось в XVI-XVII веках беглыми крестьянами и холопами, а также заселялось служилыми людьми, казаками.

Народное предание говорит, что мальчика, раньше или позже, переправили крымскому хану, при дворе которого он вырос, возму­жал, стал силачом и красавцем и получил новое имя – Кудеяр.

Он даже будто бы участвовал в татарском набеге на Москву. Но занять принадлежавший ему по праву престол так и не смог, и потому ушел в разбойники. Сколотил шайку, грабил проплывавших по Волге купцов, от возмездия скрывался в обширной пещере. На­грабленное часто закапывал в землю, отчего после него осталось множество кладов. Была у него любимая, которая внезапно от неиз­вестной болезни умерла. Кудеяр распустил шайку, погоревал да и отправился каяться в монастырь. О смерти же его ходят разные слухи. Чаще всего говорят, будто разбойник не умер, а и поныне жив – клады свои стережет.

У этой легенды множество, подчас противоречащих друг другу, вариантов. Например, одни утверждают, что Кудеяр – ор­дынский сборщик налогов,  решивший с богатством домой не воз­вращаться, а имя его будто бы означает «любимец богов». Другие уверяют, что Кудеяр – наш, русский, о чем говорит и его имя «ку­десник ярый», то бишь волшебник или, если угодно, колдун; ну, а ярый и так понятно: вспыльчивый.

Как правило, легенды эти бытуют в тех местах, где сохрани­лись следы пребывания лихого разбойника, а мест таких не менее ста. Некоторые из них стали объектами культурного туризма.

Есть люди, которые и по сей день ищут клады Кудеяра и, что самое странное, — находят: очень редко кованые сундуки доверху набитые золотыми монетами, чаще – горшки с медяками. Известны места, где могут все еще лежать клады, но мы о них умолчим, чтобы не увеличить количество фанатиков-кладоискателей. Для нас куда важнее то, что Кудеяр стал не только героем многочисленных народных легенд (иногда – волшебных сказок, очень красивых), но и пронизал всю нашу историю и культуру. Это после него,- и по его подобию, появились многочисленные не просто разбойники, но са­мозванцы, будто бы незаконно лишенные трона. Имя им – легион: не только Григорий Отрепьев, Степан Разин, Емельян Пугачев, но и многие другие «благородные разбойники».

Ну, а русская литература? Да Кудеяр в ней – повсюду, начиная с прекрасных народных легенд до весьма сомнительных в художе­ственном отношении современных сочинений. Вспомним лишь не­которые. Ну, хотя бы знаменитый пушкинско-тыняновский неле­пый Кюхля – Вильгельм Карлович Кюхельбекер. Вот весьма эмо­циональный отрывок из его баллады (для автора Кудеяр – оприч­ник):

— Узнали на Истье-реке Кудеяра,-

    И трепет напал на людей,

Он ночь освещает огнями пожара,

    Он режет и жен и детей;

Добро бы ордынец, добро бы язычник,

А ведь окаянный опальный опричник,

    Ведь не из татар же злодей!

У народолюбца Николая Ивановича Костомарова  Кудеяр – казак и, лютый враг власти вообще и своего младшего брата Ивана Грозного, в частности: «Тогда взял его к себе казак Тишенко, и он по нем стал зваться Тишенко ж, а другое прозвище дали ему Ку­деяр, по тому аулу, где его нашли казаки; и стал он казак из каза­ков, силен, видите сами, каково, а на неверных лют зело и к церкви Божией прилежен.

— А ты, — спросил Курбский Кудеяра, — живучи у татар, знал, что ты русский человек?»

Не обошел колоритную фигуру Кудеяра и Андрей Белый (соб­ственно, Борис Николаевич Бугаев) в «Серебряном голубе»: не зря, видно, ночами молились Кудеяр и Матрена, благословил их гос­подь стать во главе новой веры, голубиной, духовной, — почему и называлось согласие Голубя.

Ну, Николай Алексеевич Некрасов в «Кому на Руси жить хо­рошо. Пир на весь мир» просто процитировал народную песню, из­вестную в разных списках. Особую популярность она обрела в ис­полнении Федора Ивановича Шаляпина.

Кстати, об исполнителях. Прекрасная певица Алла Баянова вспоминала, как она со своим отцом, оперным певцом, выступала в шикарном столичном ресторане «Кавказ»: «Отец мой был богатыр­ского телосложения и великолепно гримировался. В своем номере он выступал в роли Кудеяра — слепым старцем в рубище. Еще ему нужен был поводырь. Пока ему искали мальчонку, я была у него и была в восторге от этого… Папа в одной руке держал посох, кото­рым постукивал по блестящему полу, а другая его громадная лапа лежала на моем худеньком плече. Контраст был потрясающий: се­дой, как лунь слепой богатырь и худенький бледный заморыш, ве­дущий слепца и позвякивающий медяками в тарелочке. При мерт­вой тишине мы прошли весь зал к оркестру. Там я помогла старику сесть на пень и, умостившись у его ног, стала слушать. Отец весь перевоплотился в кающегося разбойника и душегуба, когда он, ши­роко раскинув руки, передавал миру свое желание «богу и людям служить». Его голова поникла на руки… В оркестре начался пере­звон… Что тут началось! Боже мой, что это было: все ринулись к нам, утирая глаза, тискали меня и целовали, мужчины пожимали руки отца и обнимали его».

В «Поволжском сказе» Николая Клюева:

-Собиралися в ночнину,

Становились в тесный круг.

«Кто старшой, кому по чину

Повести за стругом струг?

Есть Иванко Шестипалый,

Васька Красный, Кудеяр,

Зауголыш, Рямза, Чалый

И Размыкушка-гусляр.

Мелькнуло знакомое имя и в рассказах Леонида Максимовича Леонова: «Хороший был старичок, с двумя питерскими архиреями в больших дружбах состоял. «Выбирай коня!» — говорит. Я и выбрал себе Кирьяковского Кудеяра. Чубарый жеребец, и хвост курчав, и грива курчава, на переборку в высшей степени чисто ходил. Гене­рал Елизаров фотографию снял с Кудеяровых ног, потом повесил у себя на стенке. Всего только год и поездил на Кудеяре Кирьяк…»

Да что там конь Кудеяр, когда большевистский пароход с раз­бойным названием участвовал в подавлении в августе 1918 года «кулацкого» мятежа , вспыхнувшего Астрахани: большевики и не маскировали суть свой уголовной власти. Со временем созрели и ее плоды – в нынешней, постсоветской литературе, где имя Кудеяра замелькало с удивительной частотой: в «Кыси» ли Татьяны Тол­стой, в «Кудеяре — Аленький цветочек» Марии Семеновой и Фе­ликса Разумовского, у Бориса Акунина или в «Непристойном танце» Александра Бушкова,где : « Показался Кудеяр, все в том же безукоризненном облике лощеного джентльмена, даже знакомая тросточка с выгнутой серебряной рукоятью висела на локте».

Вышел на телеэкран фильм о Кудеяре, турфирмы приглашают посетить разбойничью пещеру… А, вообще, был ли Кудеяр, стар­ший брат Ивана Грозного? Об этом мы расскажем в следующей книге. Сейчас же вернемся к его многострадальной  матери.

Черная тень

 «Мне повстречался дьяволенок,

Худой и щуплый — как комар.

Он телом был совсем ребенок,

Лицом же дик: остер и стар.

Зинаида Николаевна Гиппиус, «Дьяволенок»

Великая княгиня Соломония Юрьевна, приняв в московском Рождественском монастыре, пусть и против своей воли, постриг и став Софией, сосланная затем в Покровский Суздальский мона­стырь, обрела здесь столь вожделенный покой. В прошлом осталось рождение ребенка и спасение его от бывшего мужа. Она стала свя­той – в ее житии сказано: «Смиренная и благочестивая от юности, оставшаяся такой же в своем высоком положении, избегавшая при­дворной пышности и роскоши, молитвенница, всегда более лю­бившая благочестивые беседы с инокинями и странницами и их рассказы, — невольная монахиня София со смирением приняла свой крест и отдалась строгой подвижнической жизни. Она стяжала лю­бовь и уважение всего монастыря».

Она умерла 16 декабря 1542 года, пережив, таким образом, на 9 лет своего бывшего супруга и на 4 года его вторую жену, Елену Глинскую (они – великий князь и все Глинские умерли нехорошей смертью, от внезапной болезни, отравления или были убиты).

На могиле преподобной Софии Суздальской совершались чу­деса. Какие именно житие не сообщает, но можно предполагать, что имеются в виду чудесные исцеления.

День памяти святой (местночтимой)  Софии отмечали еже­годно 16 декабря, по старому стилю.

Казалось бы тут и конец рассказа об этой чистой душе. Но не все хотели ее успокоения. Царю Ивану Грозному не давала покоя не только мысль о том, что где-то жив и здоров его брат – старший и законный наследник трона, он еще и хотел опорочить имя его ма­тери, бросив тень на Георгия. Какую тень? Самую черную – пустив слух, что тот вовсе не сын Василия III,а…Дьявола! Да и сама Со­фия – не святая, а чудовищная блудница. Блудила она якобы и не с людьми, а с бесчисленными бесами. Вот так и появилась во время правления Ивана Грозного анонимная (а как же!) повесть «О бес­новатой Соломонии».

То есть, речь, конечно же, не о бывшей великой княгине (как можно!), а о какой-то там Соломонии. Имя-то запоминающееся, довольно редкое на Руси. Да и дело было не в Москве, не в Суз­дале, а, скажем…ну, в Устюге. Знающий поймет, дураку объяснят. Главное пустить слух, чтобы он распространялся, укоренялся, а там любой скажет, что дыма без огня не бывает. А та Соломония, дру­гая ли, это уже значения не имеет: спуталась с Дьяволом и все тут!

В этой книге мы часто сетуем на невежество наших современ­ников – мол, не знают, не помнят. Но, может быть, впервые стоит порадоваться тому, что не знают и не помнят, а потому и не возь­мутся за инсценировку или экранизацию самой демонической рус­ской повести, дабы представить ее как серию половых извращений. Для чего она, собственно, и была написана. Благо писатель и чита­тель, разведенные временем в разные стороны, не встретились. На­деюсь, что и не встретятся. Даже после нашего краткого упомина­ния.

Был де некогда в Ергоцкой волости некий священник Димит­рий, а  жену его звали Улитой. Родилась у них дочка, которую на­рекли Соломонией, а, когда подросла она, то отдали замуж за кре­стьянина Матвея. Все шло ладно, да вот как-то муж вышел из дома ночью по малой нужде, а вместо него вернулся бес. «И в тот час пахнул ей в лицо сильный вихрь,- написано, —  и явилось пламя ог­ненно-синее».

Лег он с ней на одно ложе и сошелся с ней, как с женой. Всего три дня минуло с того времени, а Соломония почувствовала, что уже забеременела, да неладно как-то: холод и тяжесть в ней, а дья­воленок изнутри царапался, просясь наружу.

На девятый день пришел к ней демон – мохнатый, когтистый. И лег с ней. А затем стали приходить еще и другие, не только но­чью, но и днем. Люди же не видели никого и ничего. Бедная жен­щина пожаловалась мужу, но он, то ли не поверил ей, то ли посчи­тал, что она не в своем уме, то ли по другой причине, но так ничего ей и не ответив, отвез Соломонию обратно к родителям и оставил там жить.

Пока женщина была в доме священника они к ней не прибли­жались, но стоило ей только ступить за порог, как бесы ее подхва­тывали и тащили под воду. И держали там по трое суток. Она не задыхалась от нехватки воздуха и не удивлялась, да и не думала об этом, потому что черти во множестве приходили и оскверняли ее. А потом выносили из-под воды и бросали ее нагую где-нибудь в ук­ромном месте, в лесу или в поле. Измученную и рыдающую люди приводили Соломонию домой. Она, сквозь слезы рассказывала им о своих мучениях, но они, поскольку никого рядом с ней не видели, не знали что и подумать.

Когда же пришло ей время рожать, Соломония выгнала из дома всех прочь, сказав, что будет рожать демона и не хочет, чтобы это кто-нибудь видел. И, как только все люди вышли, явилась в ней демоница темная ликом и стала, точно баба-повитуха, помогать Соломонии. Так она родила шесть синих демонов. Демоница за­брала их с собой.

А потом еще рожала бесов, а та повитуха носила ей сосуд с кровью и дала пить для поддержания сил. И все время требовала, чтобы Соломония, дабы доказать верность водяным демонам, убила отца своего, священника.

И чем дальше, тем невыносимей становилась жизнь Соломо­нии, и никто ей не мог помочь. Так бы и пропала, если бы однажды перед ней не явилась некая женщина, сказавшая: «Соломония! Пойди ко граду Устюгу, а здесь не живи нимало, и от волхвов не ищи себе исцеления, не будет тебе от них помощи». Соломония спросила имя ее. Жена же сказала: «Нарицаюсь я преподобная Феодора». И стала невидима.

Отец посчитал совет неведомой Феодоры дельным, и посове­товал дочери отправляться в Устюг. Не сразу она согласилась на это – демоническая сила в ней противилась этой поездке, но все благое дело свершилось: попала Соломония в Устюг, стала ходить по церквям. И тут-то демоны принялись за нее всерьез – хрюкали и сквернословили ее устами, поднимали в воздух и с силой швыряли об пол, да так, что видевшие это, думали – выживет ли? Устюжане смотрели со страхом на бесноватую и не верили, что она вернется в разум и снова обретет веру в Господа.

Но как бы не был силен Дьявол и прислужники, они не все­цело властвуют над людскими душами. Явилась к бедной Соломо­нии Дева Мария и сказала ей: ««Знаешь ли, кто я?» Бесноватая от­вечала: « Госпожа моя, я тебя не знаю, я грешная, в скорби великой от живущей во мне демонской силы». И подивилась пресвятая свя­толепная девица: «Как же ты не знаешь меня? В дом мой прихо­дишь беспрестанно пять лет». Я же, грешная, спросила: «Где же, госпожа, дом твой?» Она же сказала мне: «Дом мой соборная и апостоль­ская церковь. Я же нарицаюсь Пресвятая Мария, родившая плотию Иисуса Христа, Творца моего и Бога. Сегодня покажу тебе чудо великое ради предста­телей и молебников ко мне праведных Прокопия и Иоанна Устюжских чудотвор­цев. Ты же молись им беспрестанно ради исцеления своего. Есть ныне в ут­робе твоей семьдесят бесов, и еще придут на тебя тысяча семьсот бесов, а ты их, окаянных, не бойся, предстательствуют за тебя святые чудо­творцы Прокопий и Иоанн, избавят они тебя от демонской силы немощной».

Так и вышло, по сказанному Богородицей, явились несчастной Соломонии святые Прокопий и Иоанн Устюжские и помогли из­гнать всех бесов, один вид которых вызывал содрогание отвраще­ния.

Таков сюжет «Повести о бесноватой Соломонии», который, как бы ни хотелось неким недоброжелательным писакам, не имеет  никакого отношения к преподобной Софии Суздальской.

Их было ровно десять

«Никогда не бывать тому, чтобы мы. Шуйские, служили явившимся к нам невесть откуда Глинским!»

Вадим Иванович Артамонов, «Елена Глинская»

У Ивана III было много детей, братьев и сестер Василия III. Все они – часть, и весьма существенная, истории России. Мы рассказали о внуке Ивана III и племяннике великого князя Василия, замученном в темнице Димитрии; вскользь упомянули младших братьев Василия, которым он не разрешал жениться; поведали о переписке с его сестрой Еленой, отданной в Литву (она, как вы помните, по велению отца, подыскивала невесту для брата). Все они – дети византийской принцессы Софьи Палеолог, а было их ровно десять. Сначала, с интервалом в год, появились на свет три сестры – Елена, Феодосия и снова Елена. Сестер-тезок часто путают, то одну, то другую называют женой великого князя Александра Казимировича. Вероятнее всего, что речь все же идет о Елене Младшей, родившейся в 147 6 году. Это она подыскивала брату иностранную принцессу, но все оказались уже занятыми и Василий, устроив смотрины, остановил свой выбор на Соломонии Сабуровой. Конечно, она известна не только этим. Елена, живя в католической стране, по настоянию отца не изменила православной вере. При Александре Казимировиче его подданные вынуждены были мириться с этим обстоятельством. Но после его смерти в 1506 году они кто явно, а кто исподтишка, стали вредить иноверке, даже унижать ее. Что и послужило явным поводом к затяжной русско-литовской войне. Был и скрытый повод, даже два. Первый – Василий сам хотел занять опустевший было литовский престол, второй – нужно было отвоевать западные русские земли и, в первую очередь, Смоленск. Об этой войне, шедшей с переменным успехом, рассказ будет позже. Пока отметим, что  в 1513 году поляки с литовцами отравили свою вдовствующую великую княгиню.

Итак, судьба первых двух сестер неизвестна – возможно, они умерли в раннем детстве. А после них, и как бы им «на замену», появились на свет другие Елена (спустя два года после первой) и Феодосия (спустя десять лет). Иначе, зачем же дочкам давать одинаковые имена? Кстати, об этих греческих именах. Мы теперь часто пытаемся разузнать значение имен (Елена – «светлая» или «избранная», Феодосия – «предназначенная Богу»), но куда важнее понять, кто носил это имя до нас и не перейдут ли на нас его качества? Кроме спартанки Елены Прекрасной, из-за которой началась Троянская война, это первая христианская паломница, мать императора Константина, основателя Византии. Ну и еще была Елена художница. Ее картину «Битву Александра Македонского при Иссе» император Веспасиан перевез из Греции в Рим и поместил в храме Мира на форуме Мира.

Прославленных мужчин по имени Феодосий – много, а вот Феодосия нам больше памятна как город в Крыму.

Руки сестры Василия III, Феодосии (1485-1505), просил германский император Фридрих III. Правда, просил не для себя, а для племенника, маркграфа Альбрехта. Если перевести на русский, то Феодосии светило стать удельной княгиней. Иван III решил, что это для великой княжны явный мезальянс, и отказал германскому императору. Позже Феодосия стала верной женой великому русскому полководцу Василию Даниловичу Холмскому, о котором мы уже писали.

Василий родился в 1479 году – он был первым сыном у Ивана III в браке с Софьей Палеолог. После него – по семейной традиции через год, появился на свет Георгий или, по-русски, Юрий. Его высокое положение – второй  мужчина в роду после великого князя, сослужило ему плохую службу. В период регентства Елены Глинской, которую у нас отчего-то принято изображать невинной жертвой буйствующих бояр, он, как реальный претендент на трон, был арестован и замучен в темнице. Жену этого бедолаги звали Ефросинией – то есть, нарекли ее «радостью» или «весельем». Увы, вышло  безо всякого веселья и не в радость.

Третий брат, Дмитрий (1482 — 1521), получил прозвание Жилка (так могли назвать как жадного человека), а в удел ему достался город Углич. Князь показал себя никудышным полководцем – безрезультатно сходил в 1502 году под Смоленск, а четыре года спустя на Казань). Поэтому его больше к государственным делам не привлекали. Можно сказать, что Дмитрий Жилка прожил «счастливую» жизнь, то есть, тихую и спокойную. До времени спокойной была и жизнь его брата Симеона Иоанновича, четвертого сына Ивана III,получившего в удел Калугу. Симеон во всем был послушен, вместе со старшим братом воевал с Литвой     под Смоленском, а потом, в 1511 году, решил в эту самую Литву бежать. Василий о том прозвал и вызвал брата в Москву. Понимая, чем ему грозит эта поездка в столицу, опальный калужский князь использовал все свои связи и добился-таки помилования. Едва ли не все церковные иерархи заступились за него и Василий «сдался», но велел брату переменить своих советников. Что, понятное дело, было исполнено быстро и беспрекословно.

Иное дело Андрей князь Старицкий. Младший брат был рьяным сторонником старшего. А вот после смерти Василия судьба его круто изменилась. Когда по приказанию Елены Глинской схватили Юрия, Андрей вмешиваться в это дело не стал и его в соучастии не заподозрили. Попросил только добавить земли к его довольно скудным уделам (Старица – это районный центр в 77 километрах от Твери. Население меньше 10 тысяч человек. До наших дней дожил, среди прочих, прекрасный Успенский монастырь 12 века). Во владениях удельному князю было отказано, наградили мягкой рухлядью – дали несколько богатых шуб из великокняжеского гардероба, не пожалели также кубков и коней.

Понятно, что князь был не доволен этой подачкой и высказал боярам все, что думает по этому поводу. Те поспешили его слова пересказать «новой властительнице». Возможно, и от себя что-то добавили. Не из ненависти к старицкому князю, а клеветы ради. Да и что бы место свое знал. Мало ли что брат Василия, отныне в Кремле иная власть – «Глинская»! Сказали, что собирается бежать за границу. Елена послала звать Андрея на совет о казанской войне. Три раза приглашали его в Москву, но он не ехал, отговариваясь болезнью: знал ведь, как поступили с братом Юрием! А просить пощады, как другой брат, Симеон, не мог – вины за собой не чувствовал. Тогда – подумать только, против него двинули войска (и немалые), которые должны были отрезать ему путь в Литву! Одновременно в Старицу прибыли духовные особы – уговаривать покориться воле великой княгине.

Князь, узнав, что его обманывают – отвлекают елейными речами и в то же время занесли меч, чтобы воткнуть его ему в спину, уехал в Новгородскую землю, где нашел сторонников. Он мог бы дать бой московскому войску, которое возглавлял фаворит Елены Глинской – князь Овчина-Телепнев, но не захотел кровопролития и, поддавшись на уговоры и заверения в гарантированной ему личной безопасности, отправился в столицу. Ну, а дальше был разыгран, как по нотам, спектакль – регентша ахала и охала в притворном ужасе, как, мол, ее фаворит взял на себя смелость давать какие-либо гарантии? Фу, какой гадкий!

Князя же Андрея сунули в темницу и пытали с особой изощренностью. Известно, что он был «уморен под железной шапкой». Нагревали ли эту «шапку» перед тем одеть на огне, били ли в нее палками, мы не знаем. Ясно, только что участь младшего брата была ужасной. Как его жены и сына Владимира, но о нем отдельный разговор.

Осталось только упомянуть о младшей сестре Евдокии (1492-1513).Ее выдали в 1506 году замуж за уехавшего из Казани царевича Кайдуллу, которого после крещения  – уже по традиции, нарекли Петром. Так что ордынских царевичей этого имени было в русской истории, по крайней мере, два (первый, как вы помните, жил в XIII веке).

Такова, в самом сжатом изложении, бурная жизнь десятерых братьев и сестер, детей Ивана III и Софьи Палеолог.

А в это время по-соседству…

«Стремительно росла Литва, поглотившая уже почти всю Киевскую Русь»

Дмитрий Михайлович Балашов, «Государи московские».

Литва всегда была сколь родственна нам, столь же и враждеб­на. Мы платили взаимностью. Так, польский король и литовский великий князь Александр Казимирович (1461-1506), узнав в 1505 году о смерти своего тестя Ивана III, не опечалился,а чрезвычайно обрадовался. Раз великий московский князь умер, то можно потре­бовать назад якобы литовские земли, авось новый великий князь – Василий, испугается перспективы литовско-русской войны. Затея­лись переговоры, которые велись с позиции силы. Василий не ис­пугался, он возмутился. Начались приготовления к войне. Алек­сандр, в поисках союзников, обратился к Вальтеру фон Плеттен­бергу, магистру Ливонского ордена. Ничего из этой затеи не вы­шло: во-первых, ливонские рыцари были обижены на литовских князей, а более всего на сильно им насолившего Михаила Глин­ского, о котором речь впереди, а, во-вторых, приключилась беда – самого польского короля разбил паралич. Внезапная болезнь была воспринята как кара небесная. Дело в том, что как раз накануне этого печального события в городе Радоме (и ныне это польский город) собрался сейм, на котором выступил епископ Войтех Табор. Он напомнил королю его присягу соблюдать литовские при­вилегии и пригрозил небесною карою всякому их нару­шителю. Ну вот,а на следующий день после этих угроз Александра Казимировича раз­бил паралич. Получилось весьма показательно. Придворные эску­лапы взялись было исцелить короля, но принялись за дело столь неумело, что только ухудшили его состояние. А тут на Речь Поспо­литую нагрянула новая беда, откуда и не ждали – с юга пришли крымские татары Менгли Гирея. Пройдя по белорусской земле они, осадили замок в Клецке (белорусский город, его древнерусское на­звание – Клеческ) и, не тратя сил на штурм, распространились по всей округе: грабили, насиловали, убивали, захватывали в рабство, а что не могли использовать, сжигали.

Тут уж было не до войны с Россией! Нужно было самого ко­роля спасать от возможного плена. Его, совершенно немощного, положили на носилки, привязанные к двум коням и так, шагом, по­везли в Вильнюс. Сопровождали его верная жена, Елена Ивановна, коронный канцлер Ласки и тот самых Войтех Табор, который и «накаркал», призывая беды на голову короля.

Остановить татар он поручил двум воеводам Станиславу Кишке и уже упоминавшемуся Михаилу Глинскому. Во время по­хода пан Станислав тяжело заболел (прямо какая-то напасть на по­ляков и литовцев) и вся военная власть оказалась в руках Глинско­го, который действовал сколь стремительно, столь и победоносно. С небольшим отрядом он нагрянул под стены Клецка, практически полностью перебил татар, а награбленное вернул хозяевам.

О блистательной победе король узнал, когда лежал уже, прак­тически, на смертном одре. Замечательный русский историк Дмит­рий Иванович Иловайский (1832-1920) писал об этом: « Когда из­вестие об этой победе достигло Вильны, король нахо­дился уже на смертном одре. Лишенный языка, он мог только глазами и слабым мановением руки выразить свою радость о победе и вслед за тем скончался».

Как странно играет судьба жизнями и смертями людей! Только что Александр радовался смерти своего русского тестя, Ивана III (мы полагаем, что именно за это он и был наказан небе­сами), а вот уже и сам отбывает в лучший мир. И теперь уже его смерть радует сына Ивана, великого русского князя Василия III. Печальна участь владык!

Как только весть о кончине Александра Казимировича дос­тигла Москвы, так сразу же  Василий Иванович отправил послов к соседям. Официальная версия цели этого посольства была  — выра­зить соболезнование сестре, вдруг ставшей вдовой. Неофициально – пусть, мол, Елена сообщит литовской раде, чтобы они выразили желание присоединиться к России и служить ему, великому князю московскому. А за это им обещали не притеснять в вопросах веро­исповедания – пусть, мол, как были, так и остаются католиками. Тайные переговоры начали с духовных лиц – побеседовали, напри­мер, с епископом Войтехом Табором. Может быть, литовцы были недовольны поляками, но ведь не настолько же, чтобы в миг отойти к России! Да и поляки бы этого не допустили. Они и не допустили – сразу после смерти короля Александра радой был избран его младший брат Сигизмунд Казимирович (1467-1548.Позже он полу­чил,как ни странно, прозвание – Старый. Литовский великокняже­ский престол он занимал с 1506 по 1522 годы). Елена Ивановна со­общила брату в Москву, что литовский престол уже занят и ничего тут поделать нельзя.

Но повод для войны всегда можно найти – Смоленск надо ж вернуть!Да и сама жизнь подталкивала Русь и Литву к этому столк­новению. Сигизмунд отправил послов к Василию – мол, давайте за­ключим вечный мир, только вы наши, литовские земли верните. А им на то в Москве отвечали, что эти земли исконные русские, а вот литовцы незаконно владеют русскими землями. Понятно, что по­добный  спор, без отказа от собственных интересов, решить мир­ным путем просто невозможно. Область Русской Литвы так и оста­валась спорной, а многие тамошние князья служили то полякам, то русским. Так перешли к нам князья Одоевские, Воротынские, Бе­левские, Новосильские. Василий Иванович приглашал присоеди­ниться к ним и Михаила Глинского. Тот колебался. Но когда его крупно обидели поляки, а русские пообещали отдать Смоленск, он решился. И это было большое приобретение для русских.

Не сидели сложа руки и литовцы. Сигизмунд начал поиски союзников: он хотел ударить по Руси разом со всех сторон. Правда, с севера не вышло — ливонские рыцари отказались. Казанцы, от ко­торых русские потерпели поражение, воспряли духом и готовы были присоединиться к союзу против Руси. Крымского хана Си­гизмунд очаровал разговарами о том, что тот,мол,является прямым наследником Золотой Орды и нужно Русь вновь сделать ордынской данницей. Более того, он взял у Менгли Гирея ярлык на  правление теми русскими городами, которыми уже владел – а это города в ки­евской, волынской, подольской и смоленский княжеств, так и на те, которые только намеревался завоевать: Чер­нигов. Новгород Север­ский, Курск, Путивль, Брянск, Мценск, Великий Новгород, а также Псков, Рязань и Пронск. Вот так, не больше и не меньше! Впрочем, сейчас оглядываясь назад, надо признать, что часть этих городов стало иностранными – украинскими и белорусскими.

И вновь ничего у литовцев не вышло. С казанцами русские помирились, а крымские татары ограничились мелким разбойными набегами – на настоящую войну они не решались.

Лишь в следующем ,в 1507 году, начался первый этап русско-литовской войны за Смоленск. В город прибыл сам король Сигиз­мунд и оборону города поручил литовскому князю Константину Острожскому. Этот князь побывал в русском плену у Ивана III и был отпущен после того, как поклялся служить верой и правдой русскому государю. Но при первом удобном случае он бежал в Литву и стал служить «верой и правдой» польскому королю.

В то же время католик Михаил Глинский, пусть и по личным мотивам, но все же перешел на сторону русских, поднял восстание в Русской Литве и умело сражался против своих бывших соотече­ственников. Военные действия прекра­тились уже в 1508 году: 19 сентября был подписан мирный договор. Но всем было понятно, что это временная передышка, все было еще впереди. Война с Литвой, то затухая, то разгораясь с новой силой, длилась во все правление Василия и потом, при его сыне.

Горе под Оршей

«Тогда по всему Российскому государству умножися злочестивая литва и многия пакости и разорения народом российским на Москве и по градом творяху».

«Повесть о Савве Грудцыне»    

Второй этап нашей с литовскими соседями войны чрезвычай­но поучителен. В боевых действиях и приготовлении к ним отрази­лись наши как сильные, так и слабые стороны. Многие из этих, увы позабытых, уроков очень важны и сегодня. Мы говорим об  опыте наших побед и анализе причин поражения. Их необходимо знать, чтобы наладить мирную жизнь страны. Разумно при этом ссылать­ся не на чужеземный опыт, а на свой собственный, пусть и отда­ленный во времени. Не верна пословица о том, что учатся на чужих ошибках. Учатся на своих: если сосед в сотый раз наступил на грабли и набил себе шишку, нам не больно, а смешно. Больно, ко­гда нас самих ударит. Для того и нужно знать родную историю.

И еще нужна память о действиях наших европейских союзни­ков. Как они поступали, поступают, так  и будут поступать. О чело­веке, равно как и о народе, следует судить не по его словам, а по действиям, особенно по действиям в опасных ситуациях. «Там поймешь, кто такой», — пел Владимир Семенович Высоцкий.

Эта война длилась с 1512 по 1521 год. Ее важными этапами стали: битва за Смоленск, Оршенское сражение и оборона города Опочка. Поводом для начала боевых действий послужил слух о то, что король Сигизмунд посадил вдовствующую королеву Елену Ивановну, сестру Василия III,в темницу и там удавил. Это известие, как и всякая сплетня, сконцентрировало и несколько исказило со­бытия, но суть отразило верно: православную бывшую королеву сначала унизили, ограничив ее передвижения по стране, а потом отравили.       Впрочем, подробности неважны, главное выкрикнуть: «Наших бьют!». В вину Литве было поставлено и то, что она ведет переговоры с Крымом о нанесении двойного и одновременного удара по Руси. Переговоры такие, действительно, велись, да только не мог уразуметь король Сигизмунд, что татарам все равно кого грабить, русских ли, литовцев ли, была бы пожива побольше. Так и случилось: свои разбойничьи набеги они совершали как на Русь, так и на литовские земли.

Москва тоже вела переговоры с правителями западных держав в поисках союзников, а именно – с императором Священной Римс­кой империи Максимилианом и с магистром Тевтонского (!) ордена Альбрехтом Бранденбургским. И тот, и другой имели территориаль­ные претензии к Польше. Надо сразу сказать, что Максимилиан ничем не помог, ограничившись, вполне в духе ны­нешнего Евросоюза, туманными рассуждениями о том, что целост­ность Литвы, «необходима для блага Европы». И потому надо это европейское государство холить и ле­леять, а вот «величие России опасно» и потому, как бы она ни по­страдала евразийская держава — это ее дело, а хоть бы ее и вовсе не было.

Понятно, что Немецкому, то есть Тевтонской Богоматери, ры­царскому ордену тоже не было никакого дела до Руси – их весьма теснил польский король Сигизмунд, но, обороняясь от поляков, они тем самым ослабляли силы наших врагов. И на том спасибо.

Главным камнем преткновения был Смоленск – из-за него шел спор между двумя соседними державами. И к нему, в первую оче­редь, устремились русские войска в январе 1512 году. Увы, осада не дала ощутимых результатов. Не принес победы и поход в сле­дующем году. Василий III,основательно подготовившись и  про­явив упорство,29 июля 1514 года предпринял третий поход на Смо­ленск. Теперь 150 русских пушек били ядрами – каждая по пуду ве­сом, по стенам города, местами сокрушая их в пыль. На головы за­щитников крепости сыпались более мелкие ядра. Противостоять этой огневой мощи не было никаких сил и начальник гарнизона, литовский воевода Юрий Андреевич Соллогуб  вынужден был на­чать переговоры об условиях сдачи города. Город был сдан и при­соединен к владениям Москвы, а вот сам Соллогуб отказался изме­нить польскому королю. С тем и был отпущен на родину. Поступок этот был крайне глупый. Во-первых, за сдачу Смоленска Юрия Ан­дреевича казнили в 1514 году. А, во-вторых, потомки его все равно стали русскими, так уж, видать, на роду было написано. Граф Иван Антонович Соллогуб в 1790 году перешел на русскую службу, а внук его, Владимир Александрович (по странной прихоти судьбы, он приобрел известность в связи с далеко не лучшим своим произ­ведением «Тарантас»).

1 августа 1514 года, после водоосвящения, Васи­лий III торже­ственно вступил в город. Смо­ленский епископ Варсонофий отслу­жил специальный молебен, во время которого горожане присягнули на верность московс­кому государю. В честь возвращения Смолен­ска в Москве был сооружен Новодевичий монастырь, в кото­ром была помещена Смоленская икона Божией матери — защитницы западных рубе­жей России.

Впрочем счастье, в том числе и воинское, переменчиво, что доказала, немного времени спустя, Оршенская битва. Окрыленный успехом после взятия Смоленска Василий III двинул вперед 80-ты­сячную армию, отданную под начало двух воевод — Михаила Ива­новича Патрикеева-Булгакова по прозвищу Голица, основателя рода Голицыных, и Ивана Андреевича Челяднина. Зная русскую пословицу о том, что два медведя в одной берлоге не уживутся, нельзя было ставить этих именитых людей во главе войска. Ни о какой взаимной поддержке и согласованности действия не могло быть и речи – каждый хотел «утереть нос» другому и с усмешкой наблюдал за его действиями, не приходя на помощь. Еще хуже было «шапкозакидательское» отношение к польскому войску, путь в два с половиной раза меньшего в сравнении с русским. Под смех и улюлюканье им позволили переправиться через Днепр и обосно­ваться лагерем. Позволили как следует выспаться перед битвой. Не мешали утром 8 сентября построиться рядами и двинуться вперед. Только тогда Голица отдал приказ своей коннице ударить по ле­вому флангу врага. Ударили и были отбиты. Еще хуже обстояли дела на правом фланге. Командующий литовской армией гетман Константин Острожский (1460-1530), применил пусть и не Бог весть какой хитрый, но, как оказалось, весьма действенный прием. Он приказал своей коннице притвориться, что она отступает, и, та­ким образом, заманить русских по залпы своей полевой артилле­рии. (В скобках заметим, что применение артиллерии во время бое­вых действия на открытой местности, а не для штурма крепостей, было новшеством). Словом литовцы в притворном испуге поска­кали назад, в нужный момент ринулись в стороны, а наши кавале­ристы оказались прямо перед жерлами пушек: залп, еще и еще!.. До смерти —   в буквальном смысле слова, перепуганные скакуны обе­зумели и ринулись в поисках спасения, куда глаза глядят. К сожа­лению, глаза глядели в топкое болото, где и сгинула большая часть русской конницы.

А Челяднин с усмешкой наблюдал за «неумелыми», как ему казалось действиями соперника. Ему бы ударить в это время пехо­той в центр позиции противника…Словом, это был полный раз­гром! По вражеским данным под Оршей полегло 30 тысяч русских воинов, без счета их было взято в плен. В Вильнюс отправились и оба русских командующих. Там, спустя несколько лет, в темнице умер «смешливый» Челяднин. Ну, а Голица вернулся в Моск­ву…спустя тридцать восемь лет! Спустя два года он, приняв по­стриг и новое имя – Иона, умер. Ужасна была судьба русских плен­ных воинов – они попросту умирали от голода, а Василий на них «обиделся», за поражение под Оршей. Ах, как это напоминает судьбу Второй ударной армии, брошенной подыхать с голоду под Мясным бором. На них до сих пор стоит клеймо «власовцев» и до сих пор многие из них лежат непогребенными. Ну, а те, кто все же выжил, оказался в плену или сражался против своих убийц, большевиков, попал в разряд врагов народа! Ну, не умеют наши люди мириться с поражением – пленный хуже мертвого! Только победа, а за ценой мы не постоим! А русские люди они – бесценны, то есть без цены. Они лежат и под Оршей (ни о каком памятнике и речи не может быть речи!), и в Мясном бору (десятилетиями это место охранялось от посторонних глаз), да и по всей матушке Руси, щедро политой кровью наших забытых предков.

Слава Опочке!

        «Прикажи, осударь, мы уж выручим,

          Будем бить, осударь, напропалую,

          А Литву не отучим, так выучим.

          Только где нам поволишь плечо размять?

          Под Смоленском ли, аль под Опочкою?»

Лев Александрович Мей, «Песня про княгиню Ульяну Андреевну Вяземскую»

Не смотря на горечь поражения, наши предки все же многому научились после катастрофы под Оршей. Первое – командование должно быть единым. Второе – нужно остерегаться полевой артил­лерии.

А вот литовцы ничему не научились. И совершили те же ошибки, которые до них уже совершили русские: возгордились и ринулись сначала отбивать Смоленск, а затем и завоевывать север­ные русские города, Псков и Новгород Великий.

В отвоеванном Смоленске, понятное дело, часть горожан стояла за старые, литовские порядки. Они очень обрадовались, ко­гда узнали, что к городу приближается литовское войско. Как ни странно, на сдачу города их благословил  тот самый епископ Вар­сонофий, которые совсем недавно клялся в верности Василию III.Более того, этот двойной изменник даже написал письмо Сигизмунду, в котором просил его поскорее отвоевать Смоленск.

Это было странно и удивительно. Можно было бы понять мотивы его поведения, если бы его вынудили приветствовать Василия. Та нет же! Карамзин писал о том, как встречали в освобожденном Смоленске Василия III: «Бояре Смоленские, народ, жены, дети встретили Василия в предместии с очами светлыми. Епископ окропил святою водою Государя и народ. В храме Богома­тери отпели молебен. Протодиакон с амвона возгласил многолетие победителю. Благословив Великого Князя Животворящим Крестом, Епископ сказал ему: «Божиею милостию радуйся и здравствуй, Православный Царь всея Руси, на своей отчине и дедине града Смоленска!»

Ну, а тут светлые очи вдруг потемнели и кто знает, возможно планы Варсонофия и осуществились бы, если бы не русский  ко­мендант города Василий Васильевич Шуйский, которого просим не путать с царем Василием IV Иоанновичем Шуйским…  А чтобы не путать, расскажем, кто же он такой. Этот боярин за свою молчали­вость был прозван Немым, да и  многословие воину ни к чему. Еще в молодых годах он участвовал в походах на Ливонию, а с воцаре­нием Василия III, участвовал во всех походах, где лично находился государь, был самым близким к нему лицом и имел огромное влия­ние на все государственные дела.

В Смоленске он действовал весьма решительно: велел пове­сить изменников на крепостных воротах.  Причем, к их телам были привязаны подарки, полученные от великого князя Василия Ивано­вича. Для Варсонофия, как для духовного лица высокого ранга, было сделано исключение, отослал его в Москву, а там изменника послали еще дальше – в Спасо-Каменный монастырь (это на Рус­ском Севере, на Вологодчине, на островке посреди Кубенского ост­рова), где он и умер.

Как бы там ни было, а у Шуйского в Смоленске получилось наглядно и убедительно: больше сторонники Сигизмунда о том, чтобы открыть ворота и не помышляли, а сторонники Москвы стойко защищали город. Литовцы ушли от стен Смоленска.

В 1517 году они попытались взять реванш в ином месте – за­хватить Псков и Новгород Великий. Правда, на пути им попался город Опочка (от «опока» — мелкий известняк. Известковый ка­мень,опока, и на гербе города), что на берегу реки Великая. Но кто ж станет принимать всерьез подобную мелочь? Ну, если бы ли­товцы хоть мало-мальски знали историю, то к Опочке отнеслись бы с куда большим уважением. Здесь с давних времен стояла крепость. Сначала она называлась Коложа. Эта крепость была разрушена в 1406 году князем Витовтом. Потом, на этом же месте была соору­жена другая крепость – Опочка, которую нельзя было бы так про­сто захватить. В чем убедились литовцы, пришедшие сюда в 1426 году и, спустя год, немцы. Осаждали, но так ничего и не добив­шись, убрались восвояси. Не было никаких причин считать, что в 1514 году будет иначе. Тем более что гарнизоном командовал Ва­силий Михайлович Салтыков (все мужчины этого старинного рода верно служили великим царю и Отечеству).

Литовский воевода Константин Острожский, герой битвы при Орше, деревянную крепость Опочки обозвал «свиным хлевом» и, таким образом, показал ту же спесь (или, если угодно, гонор поль­ский), из-за какой пострадали русские воеводы Голица и Челяднин. 6 октября 1517 года враги после предварительного артобстрела не­хотя двинулись «покорять хлев». Ни чести особой они в том не ви­дели, ни трудностей каких-либо не предполагали. Их встретил яро­стный огонь из пушек и пищалей. Удивление врагов перешло в ярость: они готовы были разнести в клочья непокорных русских! Да не тут-то было! Защитники бросали на головы лезущих вверх камни, бревна, вступали в рукопаш­ную схватку и сбрасывали со стен нападав­ших. Упорный бой длился целый день. «И побиша много множества людей коро­левских», — отмечает  летопись. Она же сообщает, что погибших было так много, что их трупами запру­дило реку Великую.

Неожиданно для себя Острожский был остановлен. Обложив город, он решил ждать подкрепления. Оно вскоре прибыло. Только не литовское, а русское. По шапке получили как осаждавшие, так и спешившее навстречу к ним подкрепление.

Потери польско-литовского войска у маленького русского го­родка Опочка составили 14 тысяч человек, половина от того,  что потеряли русские в сражении при Орше. Кроме того, Острожский бежал прочь от Опочки, бросив всю свою хваленую артиллерию. Произошло под стенами этого городка и еще одно важное событие. Сигизмунд набирал в свое войско иностранных наемников, в част­ности чехов и венгров. Но, когда те увидели, как русские лупят ли­товцев и поляков, то испугались и отказались служить Сигизмунду: своя шкура дороже денег. После этого Литва уже была не в состоя­нии вести наступательные действия против России. Теперь насту­пала Россия, но, правда, не всегда удачно. Например, армии под командованием Василия Шуйского на Полоцк (в Витебской об­ласти Белоруссии). Причина неудачи была проста – город по Ма­гдебургскому праву (это права самоуправления, которые были сформулированы в XIII веке в германском городе Магдебурге) по­лучил ряд экономических привилегий, а присоединение к России лишило бы половчан этих прав. Вот они и оборонялись, как бешен­ные. Вероятно, паны провели с ними предварительное собеседова­ние на тему, что дороже деньги или родина.

В 1519 году русские отряды развернули наступление вглубь Литвы, вплоть до ее сто­лицы Вильнюса. Этот успешный рейд сов­пал по времени с начавшейся войной Польши с Тевтонским орде­ном, а также нападением на литовско-польские владения крымских татар, которые нанесли у Буга поражение королевским войскам, а затем двинулись к Люблину и Кракову. Как сказали бы сейчас Си­гизмунд «был в шоке»: он-то в степняках видел верных союзников, а не врагов! Да и как же вышло, что он видел Россию в окружении врагов, а оказалось, что это не Россия, а Польша получает удары со всех сторон!

Впрочем, крымских хан Магмет-Гирей,  основательно погра­бив «союзников», напал в 1521 году и на Русь, на Москву. Русским и литовцам объединить бы усилия против южного врага, но их хва­тило только на заключение мирного договора. По этому договору Литва отчего-то оставила у себя большое количество русских плен­ных, взятых в битве при Орше. А за Москвой остался Смоленск.

Ну и последнее – Опочка. Бог с ними с памятниками. Таких городов в России много и, вместе с тем, ни одного. И, ей же Богу, Опочка, ее жители, достойны куда лучшей доли, чем сведение кон­цов с концами.… Как и вся русская провинция, Россия.

Михаил Львович Глинский

 «Так Глинский — муж Думы и пламенный воин —
             Погиб на чужбине, как гнусный злодей;
             Хвалы бы он вечной был в мире достоин,
             Когда бы не буря страстей»

Кондратий Федорович Рылеев, «Глинский»

Из-за этого человека спорили могущественные монархи Евро­пы, а погиб он по вине сумасбродной племянницы, волей судеб вознесенной на российский трон. Его судьба могла бы стать осно­вой для захватывающего приключенческого романа, кинофильма, пьесы, но, увы, не стала. По причине полного незнания русской ис­тории или презрения к ней, что, в общем-то, одно и то же.

Согласно легенде род Глинского берет начало от некоего та­тарского вельможи, перешедшего на службу к великому литов­скому князю Витовту. Предки Михаила Львовича получили город Туров, отнятый литовцами у русских (ныне белорусский поселок городского тира). В молодости Михаил, как это было принято в средневековой Западной Европе, отправился учиться за границу. В Германии он получил образование и стал врачом. Но не стал тра­тить жизнь на исцеление чужих недугов, а вступил в армию Альб­рехта Саксонского, затем сражался под командованием Максими­лиана, императора священной Римской империи. Впрочем, «под командованием» здесь не очень подходит: Глинский был, скорее, близким другом и соратником Максимилиана.  В такой же степени доверительной близости он был и в отношениях с литовским вели­ким князем Александром Казимировичем. Сильные мира сего це­нили его проницательный ум, отчаянную храбрость. И деловитость – любое задуманное дело он доводил до конца.

Однако положение Михаила резко изменилось, когда в Литве к власти пришел брат Александра, Сигизмунд Казимирович. И не то, чтобы Глинский оказался в опале, но новый король польский уже и не ценил его, как раньше, что больно ранило самолюбие Глинского. У князя Михаила было много врагов и завистников. Они обвиняли Глинского во многих грехах, в частности в том, что он отравил Александра. Сигизмунд эту клевету не пресекал, но и Глинского не преследовал – ему было все равно и судьба какого-то мелкого литовского князька его вовсе не интересовала.

Не найдя защиты ни у Сигизмунда, ни у венгерского короля, Михаил удалился вместе с братьями Иваном и Василием в родной Туров, где намеревался ждать назначения срока суда над клеветни­ками. Так, ничего и не дождавшись, он в 1508 году начал войну против Литвы. Он не мог смириться с попранием своей чести и действовал отныне как правитель независимой европейской дер­жавы: заключал с молдавскими, крымскими  и московскими по­слами договора о мире, нанимал солдат в Венгрии и Чехии, вел боевые действия в Литве, а своему обидчику пану Заверзинскому, поймав, отрубил голову. Все это происходило во время русско-ли­товской войны и было на руку Москве. Более того, Василий III стал усиленно приглашать Глинского перейти к нему на службу. Князь Михаил колебался: он никогда не был перебежчиком из одного стана в другой, боевые действия предпринял лишь для того, чтобы заставить Сигизмунда считаться с собой. Кроме того, Россия не чета западным государствам, нельзя пойти к ней на службу, а потом беспрепятственно выйти вон. Россия – не государство в общепри­нятом смысле слова, а стихия! Если уж она кого примет, то навсе­гда; не отпустит и после смерти. Может быть, Глинский этого не знал, но предчувствовал. Но все же рискнул – перешел на службу к Василию III и получил в удел Боровск и Ярославец. Кроме того, ему был обещан Смоленск, а это куш немалый, ради него стоило рискнуть. Глинский, поверив обещаниям великого князя, стал по­торапливать его начать войну с Литвой. Василий отговаривался тем, что не готов еще, сил не хватает для решительного сражения. Князь Михаил решил эту проблему: отправился по знакомой дороге – в Венгрию и Чехию, и купил там на свои деньги артиллерию, ко­торую и доставил под стены Смоленска. Именно ее залпы и решили дело. Мало того, Глинский, войдя в город, убедил смолян сдаться и перейти под начало Москвы. Говоря просто: Михаил Львович за­воевал Смоленск для себя. И получил за это от Василия … кукиш под нос.

Сигизмунд Герберштейн писал: « Василий обещал навсегда уступить ему крепость с прилежащею к ней областью, если он сможет овладеть Смоленском каким бы то ни было способом. Од­нако он не исполнил этого обещания и только манил Михаила пус­тою надеждой, когда тот напоминал ему об уговоре. Михаил был сильно оскорблен этим».

Они говорили на разных языках: Михаил был уверен, что сю­зерен должен держать слово, данное вассалу. Василий же считал, что ничего не должен холопу, какова будет его воля, так и посту­пит.

Все прежние обиды враз показались Глинскому пустяком в сравнении с нынешним  положением раба. Он задумал бежать к Сигизмунду, будучи уверен, что тот его простит. И отправил гонца. Сигизмунд дал согласие, но на обратном пути гонца схватили рус­ские, письма прочитали и обвинили князя Михаила в предатель­стве. Василий сказал: «Вероломный, я накажу тебя по твоим заслу­гам». На что Глинский возразил: «Я не признаю за собой веролом­ства, которым ты меня упрекаешь; ибо если бы ты был верен своим обещаниям относительно меня, тоимел бы во мне самого верного слугу во всем. Но когда я увидел, что ты ни во что ставишь свои слова и сверх того играешь мною, то мне стало очень тяжело не по­лучить того, в чем полагался на тебя. Смерть я всегда презирал и охотно подвергнусь ей хоть бы для того только, чтобы не видеть более твоего лица, тиран!»

Холоп, а еще разговаривает! Впрочем, слова его не имеют значения, все равно отправляться в темницу, а там хоть волком вой, никто не услышит. Собственно, темница не просто тюрьма, а мо­гила, куда определяли без срока – кости оставались там и после смерти. А сколько мучаться во тьме, это уж как Бог рассудит. И редко кто из этого преддверия ада возвращался в мир живых. 

В Европе помнили и ценили Глинского и держать в темнице столь умного человека и бесстрашного рыцаря. Об освобождении князя Михаила просили посланцы Сигизмунда, а после них, остав­шись наедине с великим князем для частной беседы, и Сигизмунд Герберштейн. Сам он писал об этом: «За него также вступался це­сарь Максимилиан, который в первое мое посольство дал от себя особенную на этот счет грамоту к князю. Однако это не произвело никакого действия, и мне даже не был открыт доступ к нему, даже не позволили видеться с ним».

Что не удалось послам, то с легкостью совершила женщина, вторая жена Василия, Елена Глинская – она вообще вертела вели­ким князем, как хотела. Словом, по просьбе племянницы ее дядя вышел на свободу после 13 лет тюремного небытия. Что могла слу­читься за столь длительный срок с человеком? Он мог сойти с ума, совершенно пасть духом или люто возненавидеть своего обидчика. Ничего этого не произошло – Михаил, в здравом уме, не подвер­женный телесной немощи, остался верным слугой Василия. Ко­нечно, это оценено не было – считалось, что иначе и быть не мо­жет. Михаил был с великим князем и под Волоколамском во время его последней охоты, когда того поразил внезапный и, как оказа­лось, смертельный недуг, о котором в «Повести о болезни и смерти Василия III» сказано: «Появилась у него маленькая болячка на ле­вой стороне, на бедре, на сгибе, около нужного места, размером с булавочную головку; корки на ней нет, ни гною в ней нет, а сама багровая». От этой болячки он и умер.

Ну, а Михаил Глинский будто был бы взял реванш: вместе с Оболенским, стал главой Думы при российской правительнице Елене Васильевне, своей племянницу. Да вот беда: не могла его чистая душа мириться с позором – указывал родственнице, что не­гоже выставлять напоказ свою связь с Оболенским. За что и был покаран. Регентша как вынула дядю из подземелья, так и угробила его, обвинив в…государственной измене! Он умер в темнице в 1534 году.          

Не удавшаяся миссия

«Я не император русский,

Не король французский,

Я есть грозный царь Максимилиан.

Силен и по всем землям славен

И многою милостью своей явен»

Народная драма «Царь Максимилиан»

Мы часто упоминали имя посла императора Максимилиана в Москве — Сигмунда Герберштейна. Он того стоит. И не только как ав­тор «Записок о Московии», но и как дипломат: зачастую многие спорные вопросы между государствами решались мирно во время переговоров, а не на поле боя. Хотелось бы отметить, что Россия при Василии III вовсе не была оторвана от жизни Западной Европы. При этом ее вовсе не устраивал статус провинциальной европейской дер­жавы. Уже в XVI веке, освобожденная от ордынская ига,  Русь осоз­нанно выбрала свой, особый путь – евразийский, и четко об этом зая­вила как западным, так и восточным державам. Также она была тверда и в православной вере, не идя на союз с католичеством. Воен­ные же союзы заключала на выгодных для себя условиях.

Уже знакомый нам польский король и великий литовский князь Сигизмунд хотел помешать дружбе Максимилиана с Василием. По­мог ему в этом его брат Владислав, также занимавший два престола, венгерский и чешский. Логика уговоров Владислава была проста: что же мы, европейцы и христиане, не можем найти между собой общий язык? Неужто для решения спорных вопросов нужно обращаться к русским варварам? Ведь, как бы там ни обернулось, а победы России — поражение Европы. Логика подействовала – Максимилиан был го­тов помириться с Сигизмундом, а для того, чтобы скрепить узы дружбы, заключили междинастийный союз, да не простой, а сразу двойной, чтобы уж наверняка. В июле 1515 года в Вене торжественно обручили Людвига, десятилетнего сына Владислава и племянника Сигизмунда, с внучкой Максимилиана, Марией. А тринадцатилет­нюю венгеро-чешскую принцессу Анну венчали сразу с двумя вну­ками императора Максимилиана, Карлом и Фердинандом (мол, со временем разберутся, кому быть мужем Анны). На радостях и среди общего веселья Максимилиан обещал Сигизмунду, что больше не будет в союзе с тевтонами или московитами строить против него козни.

Этот союз двух правящих семей – Ягеллонов и Габсбургов, лишь упрочился, когда жена Сигизмунда скончалась и он решил же­ниться

на итальянской принцессе Боне из дома миланских герцогов Сфорца. На этот выбор повлияли красота и богатое приданое прин­цессы. Сватом выступил Максимилиан. Предложение Сигизмунда было при­нято; свадьбу отпраздновали в 1518 году. Словом, да здрав­ствует «объединенная Европа»!

Великому князю Василию очень не понравилась вся эта матри­мониальная суета (женатый на Соломонии, он был в то время безде­тен), а сказанные в Вене союзником, императором Максимилианом, слова о дружбе с Сигизмундом (были верные люди – пересказали) и вовсе вызвали гнев. Отныне посланцев императора, прибывавших в Москву, он встречал весьма холодно, да и как иначе, если известно, чито Максимилиан на словах клянется в дружбе, а за глаза роднится с врагом Сигизмундом.

Сорится с Россией Максимилиану был вовсе не с руки, и он от­правил в Москву опытного дипломата Герберштейна. Тот должен был успокоить Василия III и внушить ему мысль, что политика импе­ратора только в том и состоит, чтобы объединить силы всех европей­ских христиан (неважно католики ли они или православные) перед лицом татарской угрозы с юга и востока. Зачем, скажем, русским воевать с литовцами и поляками, когда можно объединить усилия и ударить вместе по татарам? Русским же, во-первых, совершенно не резон было пускать на свою землю католиков, чтобы те били союз­ных нам казанских татар. Тут мы и сами могли разобраться, без чу­жой помощи. А вот против крымцев союз можно было бы и заклю­чить, только пусть сначала литовцы вернут тысячи русских пленных, которых захватили под Оршей. Литовцы не только не хотели обме­няться пленными (русских было захвачено значительно больше), да еще вдобавок совершили большую глупость, сорвавшую переговоры. Сигизмунд как раз в это время напал на русский город Опочку – по­лагал, что этот удар сделает русских более покладистыми во время переговоров. Но, первых, под Опочкой враги были разбиты, а во-вто­рых, подобное коварство вызвало единственную возможную реакцию – ярость. Иноземные, польско-литовские, переговорщики (возглав­ляли миссию католик Ян Щит и православный пан Богуш Боговити­нов, демонстрируя тем самым единство христиан) были, практиче­ски, арестованы – их удалили и держали взаперти до тех пор, пока не прибудут вести из Опочки. Вести были радостными для нас – враг разбит. Тогда после этого послы были введены в город и получили ауди­енцию у великого князя. Переговоры возобновились, но были безуспешны. Сначала обе стороны предъявили не­возможные усло­вия: великий князь потребовал казни тех панов, которые учинили на­силие его сестре Елене, воз­вращения ее казны и волостей, отдачи Киева. Полоцка, Витебска и других древних русских городов. Сигиз­мунд же не только считал эти города своими, но и претендовал – уж совершенно безо всяких оснований, на половину Новгорода, Псков, Тверь и всю Северскую (то бишь, Черниговскую) землю, простирав­шуюся довольно далеко на восток, почти до самой Москвы.

Понятно, что таких абсурдных требованиях, выдвинутых по принципу «все или ничего», о чем-либо договориться было просто невозможно.

И тогда за дело взялся Герберштейн. Ему удалось сузить круг претензий до обсуждения судьбы одного лишь Смоленска. Но и тут никакого компромисса быть не могло. К тому же, Василий начинал понимать, что ловкий дипломат старается в пользу своего импера­тора и его родича, Сигизмунда. То есть, посредник был, мягко го­воря, не беспристрастен. Напрасно Герберштейн со­ставил увеща­тельную записку, где вздумал ссылаться на исторические примеры: на  Филиппа Македонского, оказав­шего умеренность после победы над афинянами; на царя Пирра, утратившего в один час все плоды прежних по­бед; на своего государя Максимилиана, великодушно воз­вратившего Верону венецианцам, да и на самого отца Василия, вели­кого князя Ивана III, ко­торый Казанское царство отдал назад татарам.

Советникам Василия, надо полагать, мало о чем говорили имена Пирра и Филиппа Македонского, а вот что до Максимилиана, то тут ответили в том духе, что император волен раздавать земли, как поже­лает (особенно чужие), а вот у нас такого обычая нет, чтобы свои земли раздавать. О царстве же Казанском особо пояснили, что Гер­берштейн не понял сути произошедших событий. Иван Васильевич ничего и никому не отдавал, а «посадил» в Казани верного человека и, таким образом, присоединил Казанские земли к Московскому княжеству.

Не удалась и другая миссия Герберштейна – попытка вернуть в Европу несчастного Михаила Львовича Глинского, попавшего в опалу.

Можно спорить о гуманности  такого поступка, но в логике рас­суждений отказать нельзя. Послу было сказано боярами, что за свою измену князь должен понести самое суровое наказание. Кроме того, изначально крещенный в православной вере и лишь затем переме­нивший ее в Италии на католичество, он ныне вернулся к вере отцов. Поэтому нет смысла ему возвращаться в католический мир. В это время он освобожден из темницы и находится на испытании у ми­трополита Варлаама.

С тем и убыл Сигмунд Гербертштейн в Вену, к императору Максимилиану. То есть, миссия его не удалась.

Записки иностранцев о России

 «В Венеции послом шалун какой-то был,

Был горд, и многим он довольно нагрубил».

Александр Петрович Сумароков «Посол осел»

Затяжная русско-литовская война в очередной раз выдохлась, обстоятельства потребовали начать новые переговоры о мире. Нужен был посредник, которому доверяли бы обе воюющие стороны. По­скольку император Максимилиан скончался в 1519 году, выбор пал на его сына, короля Испании Карла I, который после смерти отца за­нял престол Священной Римской империи под именем Карла V.Василий Иванович в 1524 году отправил в Мадрид посольство, ко­торое возглавляли князь Петр Васильевич Засекин и дьяк Борисов (их роды, Засекиных и Борисовых, одни из самых прославленных, но за неимением места, мы не можем рассказать их историю).

Карл и его брат эрцгерцог австрийский Фердинанд радушно приняли россиян и, откликнувшись на просьбу великого князя о по­средничестве в переговорах, отправили в Москву большое посоль­ство. Во главе его стояли граф Нугароль и хорошо знакомый рус­скому двору Сигмунд Герберштейн. Они прибыли в Москву в апреле 1526 года. Обстоятельства их прибытия подробно описаны в «Запис­ках о Московии» Герберштейна. Собственно, именно этот труд, если смотреть на посольство с исторической точки зрения, стал главным результатом переговоров. Мы не знаем, каково этническое происхо­ждение автора – был ли он германцем, или южным славянином (его родина – Крайна, что может быть весьма приблизительно обозначено как Югославия), но явно оно учитывалось Карлом. Кроме того, Гер­берштейн уже побывал в России и, не смотря на успех его миссии, лучше других понимал тонкости русского менталитета. А главное – он был любопытен и доброжелателен. Например, пытаясь разо­браться в происхождении русского народа он не только детально оз­накомился с летописными легендами, но и дополнил их устными преданиями.

«Когда руссы  — писал он, — спорили между собою о княжеской власти и, воспламенясь взаимною ненавистью, при возникших тяж­ких раздорах, взялись наконец за оружие, тогда Гостомысл, муж мудрый, пользовавшийся большим уважением в Новгороде, дал со­вет, чтобы они отправили послов к варягам и склонили бы к приня­тию власти трех братьев, которые там весьма уважались. Его послу­шали, и тотчас отправлены были послы, и призвали трех родных братьев, которые пришли туда и разделили между собою власть, вру­ченную им добровольно. Рюрик получил княжество новгородское и поставил свой престол в Ладоге, в 36 немецких милях ниже Великого Новгорода. Синеус утвердился на Белом озере; Трувор же в княже­стве псковском, в городе Изборске. Руссы хвалятся, что эти три брата вели свое происхождение от римлян, от которых производит свой род и нынешний московский государь. Пришествие этих братьев в Рус­сию, по летописям, было в 6370 году от сотворения мира».

Так и сейчас, ссылаясь на летопись Нестора, учат в наших шко­лах: в 862 году состоялось «призвание варягов».

Герберштейн, не довольствуясь одной, рассматривал и другие версии. И, конечно, это выгодно отличала его рукопись от других описаний России, сделанной, скажем, венецианским послом Франче­ско Тьеполо, побывавшим в Москве позже, уже в 1560-х годах. Итальянец в «Рассуждениях о делах Московии» писал: «… после того как Джованни, сын Даниэля (речь идет о великом князе Иване Калите  – Джованни, сыне московского князя Даниила Александро­вича – Даниэля), великий герцог Руссии, предок нынешнего, покинув город Володимерию, перенес свою резиденцию в Москву, он захотел, чтобы она (то есть, Москва) была главой всех областей, ему подчи­ненных. Оттого позднее его преемники стали называться герцогами уже не Московии, а Руссии, пока наконец Джованни (Иван III), дед нынешнего (а это уже Джованни IV,то есть – Грозный), не освобо­дился от дани татарам, платившейся его предками с 1240 года». Если и можно понять эту русско-итальянскую смесь, то с большим трудом. Да это бы еще ладно. Посланец папы римского при дворе Василия III, историк и епископ Павел Иовий, описывая Россию и ее население, сообщает: «К северо-западу от лапландцев, в стране вечного мрака, по свидетельству некоторых достоверных лиц, живут пигмеи, кото­рые в полном возрасте своем едва превышают нашего десятилетнего ребенка; они боязливы, щебечут как птицы и по строению тела, равно как и по свойствам своим, боле похожи на обезьян, нежели на обык­новенных людей».

Конечно, ничего подобного у Герберштейна вы не найдете. И, хотя он подчас перевирает экзотические для его слуха русские имена, но зато столь точно описывает жизненные ситуации, что в них трудно не узнать наш быт, в котором многое осталось неизменным. Есть, увы, и произвол начальства, особенного мелкого, есть и чинов­ничья спесь, и довольно глупые розыгрыши… Впрочем, никакой пе­ресказ не сравниться с первоисточником, к которому мы вас и отсы­лаем.

Кроме посольства императора Карла прибыли и посланцы Вати­кана, то есть папы Климента VII в сопровождении московского посла Димитрия Герасимова, ездившего в Рим.

Несколько слов о самом Герасимове. Он был профессиональ­ным дипломатом, переводчиком и писателем. О чем говорится и Ни­коновская летопись, называя Герасимова «Митей Малым, латинским толмачом». Родился он в Новгороде в 1465 году, в Ливонии обучался немецкому и латинскому языкам. Затем поступил переводчиком в посольский приказ и в 1525 году был отправлен Василием III послом в Рим с грамотой, в которой подтверждал желание быть в христиан­ском союзе с неверными. Папа истолковал это послание превратно — как желание Василия перейти в католичество и принять из рук папы королевскую корону. Павел Иовий, который и поехал с Герасимовым в Москву, в письме к своему другу Иоанну Руфу, архиепископу Кон­сентийскому, писал: «Василий давно уже домогался у Папы такового титула, зная, что Его Святейшество имеет право даровать оный и что самые Императоры исстари получают от Папы золотую корону и скипетр — знаки их достоинства. Сказывают даже, будто он просил о сем Императора Максимилиана и неоднократно отправлял к нему для того послов».

Понятно, что это, мягко говоря, не соответствует истине и по­тому ни коронования, не обращение в католичество не последовало. Зато появились на свет очередные записки (это в них о пигмеях, оби­тающих на крайнем севере и общающимся между собой при помощи птичьего свиста и щебета) о России, которые знакомили западных европейцев с далекой и неведомой страной. «Страна их весьма об­ширна, — сообщал Иовий, — она простирается от жертвенников Алек­сандра Великого (около источников Танаиса – то есть, Дона), до от­даленнейшего края земли, к Ледовитому Океану, под самый север». Так же удивительны и населяющие эти места москвитяне. Удиви­тельна их дохристианская вера: «За пять сот лет пред сим Москви­тяне поклонялись языческим богам, как то: Юпитеру, Марсу, Са­турну и многим другим, которых древние в безумном заблуждении из могущественных Царей или мудрецов возвели в достоинство богов». Не менее странно для католиков и само православие: «Московитяне, совершенно в противность учению Христианской веры, полагают, что ни ходатайство церкви, ни молитвы ближних и друзей за души усопших недействительны и почитают выдумкою место чистилища, в коем души праведных, очищаясь долговременным мучением в огне, многими поминовениями и индульгенциями Святейших Пап, насле­дуют потом блаженство в Царстве Небесном».

Словом, русские – народ удивительный и загадочный. Так и по сей день думают.

Ну, а что же до посольства, то в октябре 1526 года приехали ли­товские послы: по­лоцкий воевода Петр Кишка и литовский подскар­бий Михаил Богуш-Боговитинов. Камнем преткновения снова Смо­ленск. И никакие посредники – ни имперские, ни папские, ничего тут не смогли поделать. Разве что пятилетнее перемирие было продлено еще на шесть лет.

Земля по имени Крым

«Хан мучил меня, никого так никто не мучает…»

Василий Борисович Шереметев, из письма царю Алексею Михайловичу

Мы часто упоминаем «угрозу с юга» — крымское ханство и его ханов, особенно Менгли-Гирея, который то дружил, то воевал с Россией. Но что мы об этом знаем? Почти ничего. Ну, а когда никто не помнит ничего, легко спекулировать на историческом прошлом. Хрущев с легкостью отдал Крым Украине, сейчас депортированные Сталиным крымские татары, тесня украинских собственников пляжей, возвращаются на южное побережье, мы арендуем военно-морские базы в Севастополе, считая город своим, потому что там про-лито немало крови наших предков. Так чей же был Крым – татарский, русский, турецкий, украинский? Правильный ответ – общий. Но ведь так не бывает! Отчего же! Мы не спорим за открытый на-шими поморами (официально остров открыт и нанесен на геогра-фические карты в 1596 году русским мореплавателем нидерландского происхождения Виллемом Баренцем) остров Грумант, кото-рым владеет королевство Норвегия, называя его на свой лад Сваль-бардом или — Шпицбергеном. Мы лишь арендуем его часть, наравне с другими странами. Равно как ни одна страна не может предъявить права на всю Антарктиду. Ледяной континент общий.

Ну, а теперь немного об истории крымской земли. Это был «плавильный котел народов», в котором постоянно происходила ассимиляция одних народов другими. К местным оседлым народам – таврам, киммерийцам, аланам, из века в век присоединялись ко-чевники: в VII веке это были хазары, спустя триста-четыреста лет их сменили половцы, вскоре хлынули волны монголо-татаров и среди них наиболее многочисленные, ногаи. Степные крымские татары и по сей день носят это название. Кроме пришельцев с севера заселение полуострова происходило и с юга. Кто только не высаживался на крымский берег, чтобы остаться тут навсегда! Не го¬воря о ранних поселениях греков-ионийцев, в средние венка это были турки-сельджуки, греки-византийцы, армяне, итальянцы-генуэзцы (в XIII—XV веках южный берег Крыма фактически был под управ¬лением итальянских торговых республик — Венеции, а затем Генуи, но что-то не слышно, чтобы Итальянская республика заявляла о своих правах на Крым).  Вполне могла бы претендовать и Германия, ведь германское племя готов обитало здесь с IV по XVII (!) века. Жили здесь уроженцы Северного Кавказа, грузины и, естественно, молдаване, родина которых находится в близком соседстве.

Права на Крым заявила Турция, да не просто заявила, а захватила полуостров и владела им с 1475 года до 1783 года. Если учесть, что Крымское ханство как государство образовалось в 1443 году, то понятно, что на протяжении трехсот лет оно было «под пятой» Турции. Ну, а после 1783 года Крым вошел в состав Российской империи. Так что о самостоятельной татарской державе нечего и говорить.

Теперь о взаимных обидах: мол, мы виноваты перед татарами, равно как и перед некоторыми другими народами, если не за оккупацию, так за массовое переселение. Россия, мол, несет на себе груз вины за обиды другим народам. И совершенно напрасно. Больше-визм, как и любой бандитизм, не имеет национальности. И не только из-за этнического состава Политбюро, а по самой своей сути: они чужие любой земле, любому народу. Что же до геноцида, то никто и ничто – ни холокост, ни «голодомор» не сравниться с потерями русского народа.

К крымским же татарам у нас особый счет. Речь не о мести, а о памяти. Если уж на нас всех собак вешают, то и нам есть что вспомнить.

Были набеги крымчаков на Русь, когда дома, храмы, города жгли, нажитое нелегким трудом добро увозили, а людей, прадедов наших… Впрочем, слово известному историку Иловайскому: «Крымцы потом продавали русских пленников и пленниц на базарах в Кафе, а казанцы — в Астрахани. Тех пленников, которые не шли в продажу т. е. старых, больных и младенцев, варвары морили голодом или отдавали их своим детям, чтобы последние учились на них искусству убивать людей саблями, стрелами, камнями и т. п.» Отчего мы должны забывать об этом?

Но это безымянные русские люди. Есть и те, кого можно назвать по имени. В 1572 году в крымской тюрьме сидел любимец Ивана Грозного Василий Григорьевич Грязной. Три года томился в тю-ремном застенке русский посол Василий Айтемиров, посланный в Крым для заключения мирного договора. С этой же целью прибыл к хану в конце XVII века князь Федор Юрьевич Ромодановский — видный политический деятель при Петре Великом. Хан тоже поса¬дил его в тюрьму, где князь просидел три года. Но самые тяжелые испытания выпали на долю русского воеводы Василий Борисович Шереметева. В 1660 году в битве под Чудновом он был захвачен в плен и тайно перевезен в Бахчисарай. Только через одиннадцать месяцев об этом узнали в Москве и начали переговоры о выкупе. Зная, что Шереметьев любимец царя, хан потребовал за него города Казань и Астрахань. Вот так вот – нужен вам Шереметев, отдавайте за него полцарства! Естественно, это абсурдное требование выпол-нено не было. Да и  сам Василий Борисович отказался купить сво-боду такой дорогой ценой. Его заточили в темницу на Чуфут-Кале, и провел он там двадцать один год.

        О тяжелой участи Шереметьева красноречиво говорит его письмо к царю Алексею Михайловичу; «Хан мучил меня, никого так никто не мучает, которые есть государевы люди у мурз, у аг и у черных татар. Кандалы на мне больше полпуда; четыре года бес-престанно я заперт в палату, окна заделаны каменьем, оставлено только одно окно. На двор из избы пяди не бывал я шесть лет и нужу всякую исполняю в избе; и от духу, и от нужи, и от тесноты больше оцынжал, и зубы от цынги повыпадали, и от головных болезней вижу мало, а от кандалов обезножел, да и голоден».

        Только в 1681 году воевода был выкуплен родственниками. Беспомощным, искалеченным, ослепшим стариком вернулся Шереметев на родину.

Ничего особенного в том не увидят те, кто и слыхом не слыхивал о Шереметеве и не представляет, что значил для России этот человек.

После плена он умер спустя полгода.

А теперь самый больной вопрос — о депортации. Сейчас все знают, что Сталин и Берия – плохие, а, значит, все, кто от них пострадал, — невинные жертвы, все – хорошие. Такая логика работает там, где никто ничего знать не знает о прошлом.

На самом же деле, крымские татары были обласканы Советской властью. Была создана Крымская республика, государственными языками в которой были татарский и русский. Эти языки были обязательными для других крымских народов – немцев, евреев, болгар, греков, украинцев, армян и эстонцев. Кроме того, были созданы пять татарских национальных районов: Судакский, Алуштинский, Бахчисарайский, Ялтинский и Балаклавский. После начала войны крымские татары, как и военнообязанные других народов СССР, были призваны в Красную Армию. Численность призванных крым-ских татар составляла 20 тысяч человек. И все они – 20 тысяч человек,  дезертировали в 1941 году из 51-й армии при отступлении ее из Крыма! Более того, они радостно приветствовали приход фашистов и все 20 тысяч вступили в немецкую армию! Нет, не все поголовно. Были и те, кто ушел в партизаны. В 1943 году в крымском подполье было … 6 крымских татар. К концу войны, когда исход этого противостояния был ясен, их количество увеличилось, но ненамного — до трех сотен.

Можно придерживаться разных политических убеждений, но не когда идет война. После того, о чем мы рассказали, такой ли вопиющей несправедливостью выглядит решение о переселении предателей в Узбекистан. И в заключение небольшая цитата из солженицынского «Одного дня Ивана Денисовича», правда, не о татарине, просто о предателях. « Шпионов – в каждой бригаде по пять человек, но это шпионы деланные, снарошки. По делам проходят как шпионы, а сами пленники просто… А этот молдаван – настоящий».

Ханы Гиреи

«Я видел ханское кладбище,

Владык последнее жилище.

Сии надгробные столбы,

Венчаны мраморной чалмою,

Казалось мне, завет судьбы

Гласили внятною молвою.

Где скрылись ханы? Где гарем?

Кругом все тихо, все уныло,

Все изменилось…»

Александр Сергеевич Пушкин, «Бахчисарайский фонтан»

Русью, Россией, долгое время повелевали великие князья, а затем  цари из рода Рюрика. Крымским ханством – ханы из рода Гиреев (или Гераев) Вот их история.

Как это обычно бывает, об основателе рода – Хаджи-Гирее, почти ничего не известно. Но то, что известно, важнее того, чего мы о нем не знаем: Хаджи завоевал Крым и защитил его от посяга­тельств, как умирающей Великой Орды, так и от набирающей силу османской Турции. Он основал столицу своего государства в Бакчэ — Сарае или, если угодно, в Бахчисарае.

В 1466 году его сменил Менгли-Гирей. Был он одним из младших сыновей Хаджи и рассчитывать на трон не приходилось, ведь был старший сын Нур-Дуалет. В ход пошли дворцовые ин­триги, которые и привели Менгли на отцовский трон. Он создал укрепления, чтобы обезопасить свои земли, но чаще всего сражался на чужой территории: то с Польшей и Литвой, то с черкесами, то Золотой Ордой. Словом, воевал как с Западом, так и с Востоком. А вот с великим русским князем Иваном III он был в дружбе и даже заключил в 1474 году мирный договор. В годы правления Менгли отношения между Москвой и Бахчисараем отличались постоянст­вом и дружелюбием. Хан и великий князь посылали друг к другу послов с богатыми дарами. Оба они были мудрыми политиками и нам надлежит с благодарностью вспомнить их имена. Лишь в конце жизни Менгли-Гирея, когда он был стар и слаб, его заносчивые сы­новья стали оскорблять русских посланцев.

Пожалуй, первой вестью об охлаждении отношений было со­общение московского боярина Морозова. Повез он, как обычно, в Крым подарки от великого князя: богатые шубы, соболиные меха, куски сукна и прочую, как тогда говорили мягкую рухлядь. У стен Бахчисарая встретился со знакомыми  крымскими князьями и радо­стно приветствовал их. Только один из них, по имени Худояр-мурза, не обрадовался боярину, обозвал холопом и отобрал одну шубу, которую нес вслед за Морозовым подьячий. Потом есаулы, стоящие на страже у дверей ханского дворца, не хотели пропускать посла без уплаты, так называемой, посошной пошлины. Название ее происходит не от сохи, а от некоего ритуала: есаулы бросали пе­ред послом свои посохи и он, чтобы их переступить и двинуться дальше, должен был уплатить налог. Никогда до этого русские по­добной процедуре не подвергались и потому возмущенный Моро­зов, перешагнув через лежащие на земле есаульские посохи, дви­нулся вперед.

Во дворце же все было, как раньше: Менгли-Гирей принял Морозова и спросил его о здоровье великого князя. Потом он был приглашен отобедать за ханским столом. Тут по обы­чаю хан отлил из чаши вино и велел ее подать послу; то же сделали царевичи и князья; но когда очередь дошла до Худояр-мурзы, Морозов отка­зался пить из одной с ним чаши, и стал жаловаться хану на помяну­тые выше обиды. Хан старался его оправдать, а когда посол ушел, то он разбранил Худояра и отнял у него шубу.

Казалось бы, инцидент исчерпан. Но нет, дерзость мурзы была неслучайной. В отсутствие Менгли-Гирея его сыновья стали отчи­тывать посла так, будто он был их данником и привез в Бахчисарай недостаточную дань.

На Руси постарались этого не заметить. В обратный путь Мо­розов поехал вместе с ханшей Нурсултан, женой Менгли-Гирея. Она хотела из Москвы отправиться в Казань для того, чтобы пови­даться со своим младшим сыном Абдыл-Летифом. Великий князь осыпал Нурсултан богатыми подарками и не стал чинить ей ника­ких препятствий в ее поездке в Казань. Наоборот, когда она по воз­вращении из Казани, вновь прибыла в Москву, он вторично задарил ее дорогими шубами. На Руси думали, что подарками скрепляют дружбу с Крымом. На деле же вышло обратное. Царевичи решили, что, если Русь такая богатая, то надо взять с нее больше, а лучше ограбить до нитки. Да и коварная Нурсултан ездила в Казань вовсе не из сентиментальных побуждений, а чтобы договориться о союзе Казани и Бахчисарая против Москвы.

В 1515 году Менгли-Гирей умер. Прах его покоится, вместе с останками его отца, Хаджи, основателя династии Гиреев, в Бахчи­сарае.

Со смертью Менгли-Гирея для Крыма наступили плохие вре­мена. Во-первых, отныне султан Турции назначала правителя в Бахчисарае. А, если он проявлял строптивость или нерадивость, то крымского хана турки смещали и отправляли в ссылку на остров Родос. Гиреи туда отправлялись один за другим.

Во-вторых, долго никто не мог удержаться на троне, а, если случалось кому-то задержаться на троне, то умирал он злой – не своей, смертью. Так сын Менгли, Магомет, спустя девять лет прав­ления был убит степняками-ногайцами. Назначенный султаном Сеадет сам отказался от власти. Его заменил Сахыб, погибший в 1551 году. Жестокостью прославился Девлет-Гирей, который в 1571 году сжег Москву. Следующий – Магомет-Гирей II по про­звищу Жирный. Его в 1584 году задушил родной брат. Утоми­тельно перечислять всю вереницу ханов этой династии. Поэтому упомянем лишь некоторых. Джаны-бек-Гирей II был первым, кого сослали на Родос, в 1623 году, заменив братом Магомет-Гиреем III,но тот оказался еще хуже и тогда изгнанника в 1627 году вер­нули в Бахчисарай. Инайет попытался было вести независимую  политику, за что и поплатился головой в 1637 году. Его сменил Бо­гадырь, которого вообще не интересовала власть – он вел весьма свободный образ жизни и пописывал юмористические стишки. Его сменил еще один Магомет, уже четвертый в роду и правивший на троне четыре года, потом – на Родос! Словом, турки крымских ха­нов перемещали как шахматные фигуры. А вот после Магомета IV они сделали неверный ход, и на трон взошел Сефет-Гази-Гирей (1644-54) – личность яркая, талантливый правитель и удачливый полководец. Он восстал против вассальной зависимости Крыма от Турции, начал войну с Польшей. После его смерти в 1654 году ос­маны вспомнили о родосском заключенном Магомете IV и «вы­нули» его оттуда. Вторично он правил долго – 12 лет, и так всем надоел, его прогнали прочь. Его сменил в 1666 году Аададиль – хан из побочной ветви рода Гиреев – Чобанов или пастухов. Он был третьим крымским ханом, отправившимся против своей воли отды­хать на Родос.

После этого на троне в Бахчисарае был вновь «настоящий» Гирей – Селим (1671-1678).То ли благородная кровь сказалась, то ли он сам таким уродился, но это был выдающийся правитель. В союзе с Турцией он вел удачную войну с Польшей и один — неудач­ную с Россией. Именно за эти неудачи он…вы угадали – был ли­шен власти и сослан на Родос!

Следующий хан – Мюрад (1678-83) был будто повторением Селима. В походе с турками против немцев, под Веной (1683) по­терпел поражение, был обвинен в измене турецкому султану и ли­шен ханства.

Хан Шагин-Гирей, объявивший независимость Крыма от Тур­ции, должен был уступить России Керчь, Еникале и Кинбурн. В 1744 году по Кучук-Кайнарджийскому договору Крым обрел неза­висимость от Турции. Шагин объявил себя подданным Екатерины Великой. Таким образом, он стал последним в ряду ханов Гиреев.

Имена всех этих правителей прошлого живы в воспомина­ниях, запечатленных в каждом уголке прекрасного Бахчисарайского дворца.

Казань и Рязань

«Ох ты Рязань,

     Кричит, Казань!

     Ох ты Русь моя-дурь-Рассея!»

Марина Ивановна Цветаева, «Егорушка»

Как мы уж говорили, со смертью Менгли-Гирея, кончилась дружба Москвы и Бахчисарая. Сын Менгли, Магмет, считая себя прямым наследником Золотой Орды, видел в Руси свою данницу, и обращался с ней, как хозяин со своим слугой. Так он потребовал

,чтобы Москва вернула его друзьям полякам Смоленск. Мало того, русские должны были поставить ему войска, чтобы крымцам удобнее было завоевать Астраханское ханство. Ну и чтоб подарков побольше присылали! Когда в Бахчисарай прибыл с обычными по­дарками посол Мамонов, то после множества оскорблений и униже­ний его арестовали и бросили в темницу, где он и скончался.

Участились набеги крымских татар на окраинные русские земли, что послужило сигналом и казанским татарам. Казанский хан Магмет-Аминь не раз уже нападавший на русских купцов и готовый вместе с крымскими родичами обрушится на Русь, внезапно расхво­рался, да как! – Все тело его покрылось гноем с червями и своим смрадом заража­ло воздух. Объяснить эту внезапную и страшную хворь можно было лишь карой небесной за измену великому рус­скому князю. Хан, стараясь загладить свою вину, прислал Василию III триста богато убранных коней и другие дорогие подарки. При этом он, уже не надеясь на выздоровление, просил назначить преем­ником своего брата Абдыл Летифа. Василий, снизойдя к просьбе умирающего, свое согласие дал. Кроме того, отдал Летифу город Каширу. А тут новое несчастье – Летиф умер внезапно, в 1517 году, на год раньше Магмет-Аминя. На власть в Казани претендовали крымские Гиреи. Сын Менгли, Мегмет, не смотря на свое презрение к русским, даже обратился с просьбой к Василию III о том, чтобы сделать ханом Казани его брата Саин-Гирея. Но и чтобы заслужить доверие русских и заполучить их в союзники сын Мегмета, Калга-Бо­гадыр с 30 000 воинами совершил вторжение в Литовскую Русь, не­смотря на продолжавшуюся дружбу с королем Сигизмундом. Однако этот грабительский набег можно было истолковать и иначе, как де­монстрацию презрения к христианам, независимость от каких-либо союзов и демонстрацию силы – мол, тоже будет и с тобой, Василий, если не посадишь моего брата на казанский трон.

Великий князь Василий Иванович, надо отдать ему должное, понял все правильно: иметь двух Гиреев на востоке и на юге, значит вести на два фронта войну, исход которой может оказаться и не в нашу пользу. Поэтому Василий решил посадить на трон «своего та­тарина». Такой как раз был. Еще при Иване III из Астрахани в Мо­скву выехал царевич Шейх Авлиар. Василия поставил его по главе буферного Касимовского царства. У Авлиара родился сын Ших-Алей. Вот его-то Василий и поставил во главе Казанского ханства. Этим решением великий князь обезопасил Родину с востока, зато на­жил смертельного врага на юге. Впрочем, Магмет-Гирей и без того был заклятым врагом России. Хотя нет, не России, а именно Москов­ского княжества. Рязанского князя Ивана Ивановича он считал, если своим закадычным другом, то союзником в борьбе против великого князя.

И тут надо напомнить, что как не существовало единого госу­дарства под названием Киевская Русь, так долгое время не было и  централизованного государства Россия со столицей в Москве. А что было? Несколько десятков русских княжеств, которые продолжали дробиться на все более мелкие удельные владения. Князья чувство­вали себя достаточно независимыми и приказ великого князя далеко не всегда был для них обязательным. Они могли заключать между собой различные союзы и действовать независимо от, например, Киева. Да и новгородцы не считали себя людьми одной нации со, скажем, владимирцами или вятичами. Как бы подчас жестко не дей­ствовали московские князья, то им удалось создать единое русское, а затем и многонациональное государство – до сих пор, самое большое в мире. Если бы этого не было, то нечего было бы и говорить об ази­атской России. Да и в Восточной Европе русская держава выглядела бы весьма скромно. Тоже относится к Украине и Белоруссии. Их рас­тащили бы кускам в разные стороны, поделили бы между Германией, Литвой, Польшей и, кто знает, — Крымским ханством и независимым Новгородом с Псковом.

Если в это не верят в начале XXI века, то тем более не верили и в начале века XVI,во всяком случае, в Рязани.

Часть рязанской земли отошла к Москве по духовному завеща­нию при Иване III. По этой причине великий князь Василий Ивано­вич к своим многочисленным титулам присоединил и «князь Рязан­ский».  Но оставалась еще довольно большая часть бывшего Рязан­ского княжества, которая сохраняла свою независимость. Ею при ма­лолетнем сыне Иване  управляла княгиня Агриппина (по-русски – Аграфена  или еще проще – Груня, Груша). Василий III в 1512 году отправил Агриппину в основанный ею же Покровский монастырь, а сына отнял и увез к себе в Москву. Отныне в Переяславе-Залесском (прежнее имя Рязани) правил назначенный Василием наместник, да не кто-нибудь, а сам освободитель Смоленска  Иван Васильевич Ха­бар-Симский. При таком правителе Рязани можно было и не помыш­лять о независимости.

 Казалось бы, самостоятельности Рязанского княжества пришел конец. Однако подросший князь Иван Иванович Рязанский думал иначе. Да и советники ему нашептывали в оба уха: верни отчину, а ханы, что крымский, что казанский помогут, да и польский король в беде не оставит.

Особо подбивал молодого князя на восстание боярин Симеон Иванович Коробьин (внук татарина Кичибея, в крещении Василия, выехавшего из Орды в Рязань).

В конце концов, великому князю донесли, что Иван, находясь в Рязани, ведет тайные переговоры с крымским ханом Магмет-Гиреем и будто бы – по слухам, хочет породниться с ним, женившись на его дочери. Василий пригласил князя Ивана прибыть в Москву. Ясно за­чем. Все помнили, как Василий обошелся со своим племянником Дмитрием: уморил соперника на трон в подземелье. Иван Иванович отказывался ехать. Тогда великий князь подкупил его главного со­ветника – Коробьина. И тот, ничто же сумняшеся, стал нашептывать молодому князю, что вот, мол, нельзя перечить Василию Ивановичу, а то еще хуже будет. А так отругает да и простит. Словом, все про­шло как по писанному – Иван приехал в Москву и отправился пря­миком в темницу.

Трудно сказать, пылал ли Магмет-Гирей благородным гневом и хотел отомстить за пленение своего несостоявшегося зятя или счел обстоятельства присоединение Рязани к Москве благоприятными для набега, а, может и то и другое, но поход его был успешным и горест­ным для нас. Он беспрепятственно добрался до Оки, разбил там на­спех собранное русское войско. В то же время его брат Саин, кото­рый мечтал о Казани, захватил там власть силой и присоединился к Магмету у Коломны. Вместе братья устремились к Москве, остав­ленной Василием, который уже по традиции ушел на север собирать войско. В столице, а особенно вокруг нее началась паника. Люди спешили со всех сторон, чтобы укрыться за городскими стенами. Од­нако Магмет в город входить не стал, лишь послал верных людей, чтобы те освободили из темницы рязанского князя Ивана Ивановича.

Вероятно, крымский хан не рассчитывал на столь скорую по­беду и даже не желал ее. Что делать, если вернется Василий с боль­шим войском? Нет, к такому сражению татары были не готовы. Одно дело набег, иное – генеральное сражение. Потому Магмет  вступил в переговоры с московскими боярами. Ну, а те, насмерть перепуган­ные, готовы были выполнить любые условия, лишь сохранить бы Москву, да и свои палаты со всем нажитым добром.

От Москвы хан двинулся к Рязани.

Хабар, сын Образца

«…Вели, чтобы отныне звали его во всяком деле Хабаром. Хабарно (выгодно – пояснение Лажечникова) русскому царю иметь такого молодца».

Иван Иванович Лажечников, «Басурман»

В нашей книге уже несколько раз упоминался воевода Васи­лия III по фамилии Хабар. И, хоть он воспет в романе Лажечникова «Басурман» (роман этот лишь  по странности не изучается в сред­ней школе) надо, наконец, рассказать о Хабаре подробнее. Его пол­ное имя Иван Васильевич Хабар-Образцов, а отца его, боярина и воеводу Ивана III,звали Иваном Федоровичем Образцом. Ну, а про­звище давались людям не зря: как отец был образцом во всем, так и сын был большим хабаром – выгодой, для русской державы: и Смоленск от литовцев спас, и крымцам  Рязань не отдал.

По семейным преданиям, род Хабар-Симских-Образцовых ве­дет свое начало от касожского (то есть, адыгского) князя Редеди, жившего в XI веке и павшего в единоборстве с Тмутараканским (княжество на полуострове Тамань) князем Мстиславом Владими­ровичем. В бою-то Редедя погиб, да оставил после себя многочис­ленное потомство. Праправнуки его верно служили московскому государю и прозывались Белеутовыми, Глебовыми, Сорокоумо­выми и Ушаковыми (среди последних особо известны живописец Симон Федорович Ушаков(1626-1686); создатель Черноморского флота Федор Федорович Ушаков (1745-1817); беллетрист Василий Аполлонович Ушаков (1789 — 1838) и другие).

Иван Васильевич Хабар — Симский обратил на себя внимание еще в 1505 году, когда он в должности воеводы Нижнего Новго­рода отразил наступление казанского хана Магмет-Аминя. Инте­ресно, что он оборонял город малым числом войск, среди которых была горстка литовских пленных. Воевода выпустил их из тем­ницы, выдал им оружие и, пообещав в случае победы волю, велел защищать город. Что и было исполнено – город отстояли, литовцы отправились восвояси.

Блистал он и на полях сражений во время русско-литовской войны: в 1508 году походил на Дорогобуж, в 1514 году вместе с боярином Семен Ивановичем Воронцовым (об истории рода Во­ронцовых следовало бы написать отдельную книгу) и окольничим  Михаилом Юрьевичем Захарьиным стоял во главе сторожевого полка на реке Угре. Когда в 1510 году Псков лишился своих воль­ностей, Хабар-Симский был одним из трех воевод, которые приво­дили к присяге псковичей  — Василию Ивановичу, именовавшимся отныне так: «Государь Псковский, великий князь Московский и всея Руси».

В том же году Иван Васильевич за заслуги был пожалован в окольничие (придворный чин для начальника приказа – министра по-современному или полка – нынешний командующий армии) и введен в состав боярской думы (до начала XVIII века высший зако­носовещательный орган в русском государстве). Спустя 10 лет он становится главным наместником в Рязани, а еще год спустя, после окончательного присоединения Рязанского княжества к Москве, становится рязанским воеводой. На этом месте Хабар, как и раньше, является убежденным сторонником централизованной вла­сти.

Когда началось нашествие на Русь братьев Гиреев – Магмета, хана крымского, и Сеина, хана казанского, всюду лилась кровь рус­ских людей и осквернялись храмы, Иван Васильевич собрал бояр и детей боярских, то есть всю рязанскую знать, к Сергию, епископу Рязанскому и Муромскому и взял с них клятву верно служить ве­ликому московскому князю и биться с татарами, не щадя живота своего. Конечно, не все знатные рязанцы хотели давать такую клятву, ведь их князь Иван Иванович находился в плену в Москве, но оставалась надежда на его освобождения. А если он освобо­диться, то не лучше ли вместе с татарами ударить по Москве и выйти из-под власти Василия III? Хабар-Симский заставив их при­нести клятву, не дал повода для тщетных надежд.

Вообще, надо понимать сложившуюся ситуацию – мощное та­тарское нашествие, казалось, готово стереть с лица земли Моско­вию, а с ней и всю Россию. Что ж, тогда останется одна русская земля – рязанская и будет она биться со всеми татарами до полной свободы! Готовый держать оборону едва ли не против всех врагов, какие только есть на свете, воевода отдал приказ укреплять стены и выставить на них артиллерию под командованием немецкого пуш­каря Иордана.

Самые мрачные предположения будто бы получили подтвер­ждение, когда на обратном пути из Москвы Гиреи обложили Ря­зань. Были тут и «братья-славяне» — вспомогательный отряд днеп­ропетровских казаков под командованием двойного перебежчика Евстафия Дашкевича (при Иване III он бежал из Литвы, а при Ва­силии III устремился в обратном направлении. На Украине его по­чему-то считают первым гетманом запорожского казачества).

Сначала Магмет-Гирей приказал Хабару прибыть к нему в стан по той причине, что отныне Василий III отныне является дан­ником Крыма. У него и грамота на то есть. Иван Васильевич гра­моту попросил предъявить и, конечно же, никуда не поехал, это было бы равносильно добровольной сдаче.

Коварнее же всех оказался как раз предводитель запорожцев. Он начал переговоры о том, чтобы рязанцы отпустили на волю его земляков. Каких таких земляков? Они, тем временем, пробрались в город и объявили, что речь идет о них. Удивленные рязанцы отве­тили, что вообще впервые видят этих проходимцев и они вольны идти на все четыре стороны. А пока длилась эта комедия, татары все ближе подступали к городским стенам, чтобы внезапно начать штурм. Рязанский воевода разгадал маневр противника и отдал приказ Иордану дать залп одновременно из всех орудий. Что и было в точности исполнено. Запорожско-татарская банда, наложив в штаны от страха, ринулась бежать кто куда.

А дальше интересно. Магмет-Гирей, вероятно убежденный в том, грамота, которая до сих пребывала у Хабара-Симского, дает ему власть над рязанским воеводой, потребовал, чтобы ему выдали немецкого пушкаря Иордана. Вероятно, самое деликатное выраже­ние, которое пришло в голову воеводе это, в переводе на современ­ный язык, – «Щас!» А, может, и сорвалось с его уст слово по­крепче. История об этом умалчивает. Очевидно, из деликатности.

В общем, Магмет-Гирей, посланный куда подальше, именно туда и отправился. Он ушел от стен Рязани, будто бы получив из­вестие, что его извечные враги астраханцы, пользуясь отсутствием хана, напали на крымские владения. А, может, оттого, что опасался прибытия московской рати во главе с Василием III. Беда только в том, что этот паук утащил с собой множество русских пленных, ко­торых потом продавал направо и налево, а, кого не смог сбыть с рук, отдал на забаву своим подручным.

 В 1522 году Хабар стоял на берегу Оки, близ Рославля, пре­граждая путь войскам все того же Магмет-Гирея, замышлявшего новый поход на Москву. В 1524 году русские войска двинулись на покорение Казани. Одним из полков сухопутной рати командовал Хабар. В 30 верстах от Казани он сразился с чувашами и казанцами, одержав над ними победу. В том же году Иван Васильевич был на­гражден званием боярина.

Последующие десять лет жизни он провел в тишине и покое, вспоминая былые сражения. Этот покой он вполне заслужил, равно как и память благодарных потомков.

Ивана Васильевича Хабар-Симского Образцова вполне можно поставить  в один ряд с прославленными русскими полководцами и патриотами Александром Невским, Дмитрием Донским, Алексан­дром Суворовым и Георгием Жуковым.

Иван Иванович

«Что за края, лесная округа?

   Отвечают: Рязань да Калуга!»

Николай Алексеевич Клюев, «Баюкало тебя райское древо…»

 Итак, Менгли-Гирей сжег московские пригороды, не смог взять Рязань и ушел к себе в Крым. А что же делал в это время сам рязанский князь Иван Иванович? Об этом можно рассказать корот­ко. Из московской темницы его освободили не крымцы, а русские люди, рязанские бояре Дмитрий Сунбулова и Гридя Кобяков. С ними князь бежал из Москвы, но не под стены Рязани, к татарам, а остановился в Шумаши, вотчине Кобяковых.

Несколько слов об этих людях. В их роду были яркие лично­сти и, хотя они, быть может, не характеризуют весь род, упомянуть о некоторых Сундуловых стоит.

Они вели свой род от Семена Федоровича Ковылы-Вислова, выехавшего из Литвы к великому князю Василию Дмитриевичу в Москву, а оттуда к великому князю Олегу Рязанскому. Его сын Се­мен был боярином при Василии Темном, а правнук Иван и сын по­следнего Федор Иванович Сунбул (он и есть родоначальник Сун­буловых) — боярами в Рязани. Это странное на слово, возможно, пе­реиначенное «сундуй» — так, по словарю Даля, тверяки называли неповоротливого человека, все равно, что мешок или тюфяк. В описываемом нами XVI-ом и последующем XVII веке, Сунбуловы служили полковыми и городовыми воеводами, стольниками и стряпчими. Так, в Смутное время рязанский дворянин Григорий Федорович Сунбулов вместе с Захаром Петровичем Ляпуновым командовал рязанским ополчением. И – вот он рязанский бунтар­ских дух, соединился с повстанческой «армией» Ивана Исаевича Болотникова. Правда, очень ненадолго. Месяц спустя он перешел на сторону правительства, а именно – царя Василия Ивановича Шуйского, которому помог отбросить своего недавнего союзника Болотникова от Москвы. За что был пожалован званием «госуда­рева воеводы на Рязани». И вновь перемена – в начале 1609 года Сунбулов вновь бунтует против царя: требует от бояр низложения Шуйского. Шуйский венец не сложил и даже помиловал Сундуло­ва. И что же он? Вновь бунтует, уже находясь в лагере «Тушинско­го вора», Лжедмитрия II. Казалось бы, трудно придумать большего изменника. Но погодите, это еще далеко не все. После того, как глава казачества Иван Мартынович Заруцкий покинул лагерь «Ту­шинского вора», ушел оттуда и Сундулов – отправился в Москву, ратовать за возведение на русский трон польского королевича Вла­дислава.

Ну, а предок Кобяковых – Дмитрий, известен с конца XV века. Один из сыновей его, Михаил, был боярином и наместником рости­славским в 1518 году. Игнатий Васильевич Кобяков, по прозванию Ширяй, был вторым воеводой в Пронске в 1557 году, Александр Михайлович – также вторым воеводой, но уже большого полка в Ливонии в 1577 году, Григорий Дмитриевич Кобяков — воеводой в Валуйках Белгородской области в 1681 году. Словом, род Кобяко­вых в политику не лез, а верой и правдой служил власти на военном поприще.

 Еще раз оговоримся, что Дмитрий Сунбулов – не Григорий Сундулов, а Гридя Кобяков отнюдь не Игнатий Кобяков, но все же одна кровь, которая неизменно сказывается и определяет характер людей.

А что же за место такое, Шумашь, в котором отсиживались бояре с беглым князем?

Это в Мещерском краю, воспетом многими писателями. Да, собственно, кто только не попал под очарование этих мест, от Гав­риила Романовича Державина до Сергея Александровича Есенина:

— Тот, кто видел хоть однажды

  Это т край и эту гладь,

  Тот почти березке каждой

  Ножку рад поцеловать.

Или у Паустовского: «Этот край является, пожалуй, наилуч­шим выражением русской природы с ее перелесками, лесными до­рогами, поемными приокскими лугами, озерами, с ее широкими за­катами, дымом костров, речными зарослями и печальным блеском звезд над спящими деревушками, с ее простодушными и талантли­выми людьми — лесниками, паромщиками, колхозниками, мальчиш­ками, плотниками, бакенщиками».

Вот здесь от всех напастей и спрятались рязанский князь со своими боярами.

Когда Магмет-Гирей, так ничего и не добившись, ни хитро­стью, ни силой, от защитников Рязани, отбыл в Крым, Иван Ивано­вич почел за благо не присоединяться к татарам, а направиться за запад, в Литву. Так он и поступил. В Литве его приняли весьма приветливо. Причина для радости была двойная. Первая – можно было «на законном основании» отбит рязанские земли у Москвы и вернуть их уже «своему» Ивану Ивановичу. Вторая причина состо­яла в том, что на Ивана Ивановича претендовал и его не состояв­шихся тесть, Магмет-Гирей. И нужен он был ему для того же, что и литовцам – терроризировать Москву, предъявляя права на рязанс­кое княжество. Ну, а позлить крымских татар, совершавших набеги и на литовские земли, — святое дело.

Досадовали и в Москве – такую «козырную карту» в полити­ческой игре упустили!

Магмет-Гирей начал переговоры с Сигизмундом о передаче ему рязанского князя. Обещал вернуть ему родные земли. Конечно, Сигизмунд, равно как и Иван Иванович, в это обещания не пове­рили, ведь судьба Рязань крымского хана ни мало не волновала.

А потому остался Иван Иванович жить в Литве, получив от короля во владением местечко Стоклишки (в Трокском воеводстве) с окрестными селами. Не Рязань, конечно, на дани на жизнь хвата­ло. Тут он прожил оставшиеся ему до смертного часа пятнадцать лет. Надо полагать, жил он в тиши и покое. И кто может его в этом упрекнуть?

Кто? Да, пожалуй, никто, кроме самих рязанцев, именитых и простых. Тех, которых московское правительство, для закрепления своей власти, повторило тот же прием, что и в Новгороде с Пско­вом: большое число жителей вместе с семьями было переселено в дру­гие области, а наих место присланы иные обыватели..

Магмет-Гирей по возвращении от стен Рязани велел сво­им воинам откармливать коней и готовиться совершить осенью того же,1521 года, новый поход на Москву, о чем велел объявить по трем главным торгам полуострова: в Перекопе, Крыму и Кафе. Од­нако поход этот не состоялся, а весной он потерял всякий смысл: Василий Иванович основательно подготовился к предстоящему вторжению и выставил многочисленные полки по берегам Оки, подкрепленные полевой артиллерией. Главный штаб был устроен под Коломной.

Ну, а вскоре погиб, как мы уже писали, и наш злой враг – Магмет-Гирей. А рязанская земля, за которую бились, по меньшей мере, три могущественных государя, осталась русской и в то же время как бы и ничейной. Кроме природных красот есть в ней и за­пустение, особенно сильное в последнее время. Современный писа­тель и путешественник Александр Алексеевич Титов писал: «На дюнах стоит село Шумашь с церковью конца 18 века, построенной по проекту губернского архитектора Сулакадзева. Архитектура церкви необычна. В литературе я нашел только один след посеще­ния Шумаши архитектором-искусствоведом. Вокруг церкви — сто­янки первобытных людей времен палеолита. Дорога вьется по лу­гам, выходя к отмененным понтонному мосту и пляжу. Там была конечная станция описанной Паустовским мещерской узкоколейки. Я еще застал два полуразрушенных здания прошлого века, ржавые рельсы и стрелки в лугах, заросшие высокой травой».

О взятии…

«И те наместники и их тиуны и люди выпили из псковичей много крови; иноземцы же, которые жили в Пскове, разошлись по своим землям, ибо нельзя было в Пскове жить, только одни псковичи и остались; ведь земля не рассту­пится, а вверх не взлететь».

«Повесть о псковском взятии»

Есть раны, которые с течением времени не затягиваются, так и остаются болезненными и кровоточащими. Может, в том и смысл забвения – забыть, не знать, а то с ума сойти не долго, если нести в себе боль столетий.

Можно понять жестокость, продиктованную необходимостью. Так, московский князь объединял русские земли в единую державу и при этом действовал агрессивно, подчас коварно, веря, что благая цель оправдывает любые средства для ее достижения.

Трудно, почти невозможно, объяснить действия, направленные не против новгородских строптивцев или рязанских сепаратистов, а против покорных государевой воле псковичей. Русская пословица го­ворит, что поклонную голову меч не сечет. – Еще как сечет! Чтоб знали, что не своей волей покорились, а волей государя. В том и боль от несправедливости, что псковичи из подданных превратились в ра­бов. Есть и еще одна кручина: Псков, если не считать Вологодского края, был едва ли ни единственным заповедником нравов и обычаев Святой Руси, а с присоединением к Москве, с переселением искон­ных псковичей на чужбину, в город  ринулась наглая и продажная рвань, в полной мере усвоившаяся ордынские уроки – грабь, кради, убивай, развратничай, все с рук сойдет.

И вот как это произошло. В Москве знали, что не только Смо­ленск, но и Новгород с его «пригородом», Псковом, является целью Литвы. А чтобы завоевания свободного города Пскова не вышло, надо было его полностью лишить самостоятельности и сделать мос­ковской землей, то есть Василий III решил довершить дело, начатое еще его отцом, Иваном III. Нашелся и повод – хаос и безвластие при часто сменяющихся наместниках. С этими временщиками никто из горожан не считался, да и не могли они отстоять авторитет власти. В отсутствие городского правления вече превратилось черти во что: орали все и всё, что на ум взбредет. А пока драли горло почем зря, те, у кого был доступ к деньгам, воровали вовсю. В 1509 году был пой­ман в воровстве пономарь Троицкого собора Иван: он украл 400 руб­лей (по тем временам деньги немалые) из обществен­ной казны. На масленицу его отстегали кнутом, заставив признаться в казнокрад­стве, а весной после Троицына дня живого сожгли заживо на берегу реки Великой.

И так совпало, что в начале того же,1509 года, великий князь прислал в город нового наместника Ивана Михайловича Оболенского (из суздальских князей) по прозвищу Репня («репня», по Далю, — каша из репы, в переносном смысле – размазня), но в Пскове он тут же получил новое прозвище – Найден. И вот почему – полагалось московскому наместнику извещать о своем прибытии, а лучшие люди города встречали его с почетом, устраивали в его честь пир. Словом, это была торжественная церемония вступления в должность. Иван же Михайлович пробрался в город втихаря, как тать, и его об­наружили – нашли, уже в палатах наместника. Очень скоро Оболен­ский доказал, что ни размазней, и найденышем его считать нельзя. А потому он избежал церемоний, чтобы не заводить дружбы с людьми, которых он люто ненавидел и хотел сжить со света. Кроме того, был он непомерно корыстолюбив. Словом, Василий Иванович посылал этого кровососа в Псков с единственной целью – превратить жизнь горожан в сплошной кошмар. Обиженные и униженные наместником они начнут жаловаться. И, таким образом, у великого князя появится возможность навести «порядок» в Пскове.

Этот сценарий был разыгран в точности так, как и задумывался. Псковичи начали жаловаться и великий князь ответил, что разберет все их жалобы, когда прибудет в Новгород Великий. А прибыл он туда в октябре 1510 года и…отчего-то с большим войском.

Псковичи обрадовались прибытию князя и отправили в Новго­род свое начальство – двух посадников, Юрия Елисеевича и Михаила Помазова. Василий Иванович принял их ласкаво, принял богатые подношения, сокрушенно качал головой, слушая о произволе наме­стника и обещал его примерно наказать, да только пусть в Новгород приедут все обиженные Репней и поведают о своих обидах.

Обрадованные наместники вернулись в родной город и на вече рассказали о просьбе великого князя. Слышал их речи и Репня, испу­гался – а вдруг, правда? И поспешил в Новгород, дабы оправдаться в глазах Василия.

Меж тем, потянулась в Новгород процессия всех обиженных псковичей. Шли жаловаться не только на произвол наместника, но и на казнокрадов, а так же друг на друга. А из Новгорода передавали требование великого князя: мол, все идите, всех Василий Иванович рассудит, а кто не поспеет, пусть потом на себя пеняет. «Копитеся, — требовал он, — жалобные люди, на Крещение дам всем управу».

Тут уж и самый неразумный понял бы, что дело не чисто. Да де­лать нечего – ждали обещанного великокняжеского суда.

Он и наступил 6 января 1510 года, когда всем псковичам, ско­пившимся в Новгороде, было велено идти на водосвятие на реку Волхов, куда прибыл великий князь со всеми своими боярами и с ду­ховенством. Потом им приказали идти на двор владыки. Там бояр и прочих знатных псковичей ввели в палаты, а простой люд остался на воздухе. Тут-то, наконец, и мышеловка и захлопнулась. Правда, вме­сто щелчка прозвучали слова: «Пойманы есте Богом и великим кня­зем Василием Ивановичем всея Руси!» А дальше что? Знатных людей отправили в ссылку подальше от родного края, а простолюдинов раз­дали новгородцам и велели держать их у себя до особого распоряже­ния.

Но как шила в мешке не утаишь, так и тайну пленения пскови­чей не скроешь! Неподалеку от Новгорода по своим торговым делам оказался псковский купец Филипп Попович. Он-то и узнал о случив­шемся и поспешил во Псков с известием, что «князь великий посад­ников и бояр и жалобных людей переимал».

Что, по-вашему, следовало бы предпринять обманутым пскови­чам? – Да, конечно, они обсуждали возможность «поставить щит против государя», но не было убеждения в этих словах, а только опустошение в душе и какая-то обреченность, покорность судьбе.

Вспомнили, что крест целовали на верность великому князю. Как же пойти против такой, самой крепкой, клятвы? А пока судили да рядили, прибыл один из своих, Онисим Манухин, было задержан­ный да отправленных послом. Приехал с посланием от своих аресто­ванных товарищей: мол, задержаны они за то, что говорили неправду на великокняжеского наместника. И не сносить бы им головы за эту клевету, да пожалел их Василий Иванович, требует лишь снятия ве­чевого колокола и водворения своих наместников, которые будут су­дить во Пскове и по пригородам. В противном случае великий князь грозил войною и большим кровопролитием.

И будто бы арестованные уже согласились на эти требования, да не только от своего имени, но сказали и за всей жителей псковских. А потому, кто не покорится, тот будет не только против своего госу­даря, но и против всего народа псковского.

Выслушав эту грамоту, псковское вече отправило в Новгород гонцом сотского Евстафия со смиренным челобитьем, чтобы госу­дарь сжалился над своею «старинною отчиною». Очевид­но, они еще надеялись изъявлением полной покорности смягчить великого князя и отдалить от себя судьбу, по­стигшую их «старшего брата», Великий Новгород. Как бы не так! Не для того все это затевалось, чтобы в по­следний момент уступить просьбам несчастных людей, угодивших в ловушку.

Так закончился первый – новгородский, акт драмы под названием «Взятие Пскова».И начался второй акт, уже собственно псковский.

Что значит «сесть на ступени»?

 «Если б кто тогда сказал,

   Что будет время — вече Пскова

    Падет, не вымолвивши слова, —

    Народ бы сказку осмеял!»       

Константин Константинович Случевский, «Ересиарх»

Как и следует, после второго акта драмы последовал второй акт и начался он с того, что из Новгорода, от великого князя Васи­лия, в Псков прибыл дьяк Третьяк (его крестное имя Василий) Далматов и объявил государеву волю: во-первых, вечевой колокол снять и вече упразднить, во-вторых, чтобы посадников больше во Пскове не было, а только московские наместники. А кто выразит недовольство, пусть пеняет на себя: «ино у него много силы гото­вой». Для того и были взяты войска – не против Новгорода, а про­тив Пскова.

Сказал и сел на ступени Троицкого собора, давая понять, что будет сидеть здесь – один против всех, пока не получит положи­тельного ответа. Велика храбрость, когда за тобой все войско мос­ковское во главе с великим князем — и одним ножом можно многих зарезать.

Таков был ответ Василия на просьбы псковичей о помилова­нии. И вновь, уже зная, что их лучшие люди схвачены в Новгороде для отправки на чужбину, они не возроптали, а заплакали с горя. Понятно, что их решение было предопределено и вот в каких сло­вах оно было высказано: «В наших летописцах записано крестное целование псковичей прадеду, деду и отцу государя, на том, чтобы нам не отойти от великого князя, который будет на Москве, не отойти ни к Литве, ни к немцам, а если сие учиним или начнем жить без государя, то да будет на нас гнев Божий, глад и огонь, и потоп, и нашествие поганых…Волен Бог, да государь в своей отчи­не во граде Пскове и в нас, и в колоколе нашем. А мы прежнего своего целования не хотим изменити и на себя кровопролитие при­няти, и на государя своего руки подняти, и в городе заперетися не хотим. А государь наш князь великий хочет Живоначальной Троице помолитися и в своей отчине побывати, имы своему госу­дарю рады всем сердцем; да не погубит нас до конца» Кто бы ис­пытал угрызений совести от такой покорности? Кто? Великий князь Василий Иванович.

Спустя несколько дней в Псков прибыли с передо­вым воен­ным отрядом московские воеводы — князь Пётр по прозванию Ве­ликий, Хабар-Симский и Челяднин, и начали приводить граждан к присяге. За ними,24 января, прибыл великий князь. Граждане вы­шли к нему на встречу за три версты от города и ударили ему челом в землю. Василий спросил их о здоровье. «Ты бы, государь, наш князь великий, царь всея Руси, был здоров!» — получил он в ответ.

Прибывший с великим князем  коломенский епископ Вассиан воскликнул: «Да благословит тебя Господь Бог, Псков вземши». Поздравил Василия так, будто тот захватил с бою чужеземный го­род, а не присоединил к себе покорных псковитян. Горестно вздох­нув, горожане ответили: «Бог волен, да государь, а мы исстари были отчиною его отцов и дедов, и прадедов!»

В ближайшее же воскресенье, а именно 27 января, великий князь позвал на свой двор псковских посадников, детей посадни­чих, бояр и купцов, говоря им: «Хочу вас жаловати своим жало­ваньем».

Уж зная, каковы его милости, все равно пришли, куда было велено.  Неожиданности не произошло – произошло все в точности, как в Новгороде: именитых людей заперли в палатах и объявили, что они вместе с семьями высылаются в Московскую область, а простым людям, оставленных во дворе по причине их многочис­ленности, сказано было: «до вас государю дела нет», но, мол, не расслабляйтесь, скоро узнаете волю государеву.

А воля была такова – триста семей было отправлено в Моско­вию, а оттуда прибыло столько же народу на замену. Затем очисти­ли псковский Кремль от всех хозяйственных складов, в которых хранились запасы горожан. На их месте были возведены государе­вы житницы. Кроме того, в Среднем городе, у Домонтовой стены, все дворы отобраны и розданы переселенцам из Москвы, а прежние их обитатели пере­ведены на окраину — в Окольный город и на по­сад. В центре же были дворы московских наместников, а при них, в виде гарнизона, тысяча московских боярс­ких детей и пятьсот новго­родских пищальников. Был уничтожен главный городской торг, находившийся в Среднем городе. Вместе с тем из­менены и самые условия торговли: прежде во Пскове торговля была свобод­ная; в городе не было застав или колод для взимания пошлин с привозимых товаров, а теперь московские гости, по приказу вели­кого князя, установили московскую тамгу; въезды и выезды стали охраняться московскими пищальниками и воротниками. Деревни псковских бояр, сведенных в Москву, великий князь роздал своим боярам и служилым людям.

Теперь все стало чужим, не своим – основа экономики Пскова было подорвана. Богатые стали бедными. При желании можете на­звать это изнасилование Пскова «раскулачиванием».

Событие это увековечили, построив в честь «взятия Пскова», церковь Ксении.

Спустя четыре недели великий князь уехал из обесчещенного города. Уехал, прихватив второй вечевой колокол по имени Кор­сунский вечник.

И тут начался третий акт драмы. Если присутствие Василия еще как-то сдерживало переселенцев с юга, то теперь они почувст­вовали свою полную безнаказанность и проявили себя во всей красе. Отныне любой начальник – пусть и самая мелкая сошка, тре­бовал непомерных денег за решение любого, самого пустякового, вопроса. Правосудие оставило суды – теперь это было средство обогащения судей. Словом начался такой ужас, какого здесь себе и не представляли – горожане бросились бежать кто куда. Об этом писал Сигизмунд Герберштейн, возлагая вину на отца Василия, Ивана III: «В старину Псков был весьма обширен и независим, но, наконец, в 1509 году Иоанн Васильевич овладел им вследствие из­мены некоторых священников и обратил его в рабство, также увез колокол, звоном которого созывался сенат для совещания о госу­дарственных делах. Он совершенно уничтожил их свободу, выведя их колониями в другие места и водворив на их место московитян. По этой-то причине образованность и мягкие нравы псковитян за­менились московскими нравами, которые почти во всем хуже. Ибо в своих купеческих сделках псковитяне показывали такую чест­ность, чистосердечие и простоту, что цена товару у них показыва­лась без запросу и без всякого многословия ради обмана покупа­теля».

Куда ярче и эмоциональней об этом говорится в «Повести о взятии Пскова», где автор разговаривает с родным городом. Он спрашивает: «О славнейший граде Пскове великий! Почто бо сету­ешь и плачешь?»  И Псков отвечает: « Как мне не сетовати, не пла­кати и не скорбети о своем опустении? Прилетел на меня много­крылый орел, испол­ненный львиных когтей, и взял от меня три кедра Лива­нова, красоту мою, богатство и чада мои похитил. Божь­им попущением землю пусту сотворили, град наш раззорили, люди мои пленили, одни торжища мои раскопали, а другие коневым ка­лом заметали, отцов и братию нашу развели туда, где не бывали отцы и деды и прадеды наши, а матерей и сестер наших в поруга­ние дали. Многие во граде постригались в чернецы, а жены в чер­ницы, не хотя идти в полон во иные грады… И у наместников, и у их тиунов, и у дьяков великого князя правда их, крестное целова­ние, взлетела на небо и кривда в них нача ходити, и нача быти мно­гая злая от них, были немилостивы до пскович, а псковичи бедные не ведали правды московския».

Мы  подробно цитируем этот памятник литературы, чтобы на­чать с него рассказ о новом русском порядке, который утвердился, конечно, не в одном в Пскове, но по всей Руси. Утвердился в XVI и продолжается и поныне, в веке XXI-ом, когда не помнят уроков прошлого.

Есть такой народ, караимы

«Во дни глубокой старины

  (Гласят народные скрижали),

   Во дни неволи и печали,

   Сюда Израиля сыны

   От ига чуждого бежали,

   И град возник на высях гор.

   Забыв отцов своих позор

   И горький плен Ерусалима,

   Здесь мирно жили караимы;

    Но ждал их давний приговор…»

Алексей Константинович Толстой», Крымские зарисовки»

В последних главах книги мы, наконец, поговорим о самом главном, ведь именно тогда, в конце XV-начале XVI веков, зароди­лись многие наши беды. Об их истоках следует знать. Знаете поче­му? Потому, что боли эти не канули в лету, они и сейчас с нами. Например, все чаще вспоминают новгородскую и московскую ересь «жидовствующих». Что-то вы об этом слышали, да толком не припомните, что именно? Ну, так вам объяснят, что коварные евреи чуть было не погубили нашу страну в XV веке, они и сейчас того же добиваются. Потому надо бить, чтобы спастись. А вам-то и воз­разить нечего, ведь говорят и пишут это люди, увенчанные титула­ми и званиями – у них монополия на знания. У вас же есть лишь право следовать их призывам. Или не следовать. Лозунги выдви­гать куда проще и эффективней, чем усваивать  знания, которые подчас сложны, а то и противоречивы.

Так вот, о ереси «жидовствующих». Просто и неверно считать, что в прежние времена можно было поставить знак равенства меж­ду национальностью человека и его вероисповеданием. Если рус­ский, то православный, раз литовец, то непременно католик, ну, а родился евреем, то быть тебе иудеем. Есть много народов, кроме русских, которые исповедуют ортодоксальное христианство. Не будем утомлять вас этим списком. Без примеров понятно, сколь разноплеменны были и есть католики. Может, из школьной исто­рии вы еще помните, что хазары исповедовали иудаизм. И не только они, а многие другие. Но нас сейчас интересуют крымские караимы или, как они сами себя называют, карай. Свое название они объясняют производное от — «читающие», «призывающие», либо «знатоки» Священного Писания. Главный принцип их учения – это самостоятельное изучение Ветхого Завета, в изначальной чис­тоте и с главными принципами — любви к Богу и ближнему. Изучать Священное писание следует самостоятельно, не полагаясь на мне­ние других. И потому они неукоснительно следуют словам Проро­ка: «Не прибавляйте к тому, что я заповедую вам, и не убавляйте от того». В прошлом приверженцев учения называли Сынами Свя­щенного Писания. Словесному раскаянию они предпочитают доб­рые дела, следуя мудрости «Путь на Небо начинается с Земли».
Если не вдаваться в теологические тонкости, то религия караимов – ветхозаветного, иудаистского толка, хотя сами они евреями не яв­ляются. Вообще, это чрезвычайно интересный, хоть ныне немного­численный и рассредоточенный народ (у него три исторических родины – Крым, Галиция и Литва). Как коренной крымский народ караимы объединили в себе черты самых разных народов. Есть среди них голубоглазые «германцы» — потомки готов (распростра­нена  фамилия Гото). Их предками были гунны, хазары, половцы. Больше всего у караимов тюркских черт. Да и имена богов у них зачастую общие с другими тюркскими народами. Так, главного бога, творца неба и земли, они называют Тенгри (для сравнения, у алтайцев – Тенгри, у шорцев – Тегри, у хакасов – Тегир или Тер, у монголов – Тэнгэр, у бурятов – Тэнгери, у калмыков – Тэнгер). При этом Иисуса Христа и Мухаммеда почитают великими Пророками. Из Праздников, предписываемых Ветхим Заветом, они особо почи­тают Хыджи тамбыларнын (Пасху) и Хыджи афталарнын (Пятиде­сятницу, отмечается в воскресенье, соответствует Троице).

Пост в память об усопших заканчивается днем курбан (жертва).

При этом нельзя говорить о том, что верование караимов это смесь иудаизма, христианства, ислама и языческих тюркских веро­ваний. Нет, это совершенно самостоятельная религия, которая в прежние времена была чрезвычайно распространена. Ее главным пророком следует назвать еврея Анана бен Давида, который жил в конце VIII века в Багдаде. Был он старшим сыном экзиларха (офи­циального главы еврейской общины Халифата). Отец его обидел, назвав своим преемником младшего сына. Тогда Анан изобрел свою собственную религию, основанную собственных коммента­риях к Торе. В 867 году он был арестован халифом и приговорен к смертной казни. Вероятно, столь суровое наказание было назначено за преступление против веры. Но и тут он вышел сухим из воды, заявив, что не является иудеем, а принадлежит к совершенно новой религии – караимской. Халиф очень удивился, но все-таки отпустил его на свободу. Довольно быстро эта религия распространилась среди иранцев, арабов, евреев и греков. Охватив территории совре­менных Ирана и Ирака, Сирии и Египта, Израиля и Турции, она нашла приверженцев и в Крыму. В VIII веке караимское вероиспо­ведание распространилось среди хазар. В последующие времена, в Российской империи это учение исповедовали не только крымские караимы-тюрки, но и русские, выходцы из казачьих станиц Север­ного Кавказа и Астраханской губернии. Надо сказать, что отноше­ние к караимам в Российской империи было весьма благожелатель­ным. Духовный и светский глава караимов — гахам и священники-газзаны выбирались. Гахам возглавлял Караимское Духовное Прав­ление, находившееся в городе Евпатория. В его ведении было около 40 общин России. В XIX — начале XX века Крым являлся всемирным центром караизма, поставлял духовных пастырей за ру­беж. В Евпатории находилось Александровское (названо в честь царя и с его согласия) караимское духовное училище. Издавались Известия Духовного Правления. В России религия караимов была признана самостоятельной, близкой к раннему христианству. В паспортах писалось «вероисповедания караимского». Караимам разрешалось давать христианские имена.
Все побывавшие в Крыму цари и высшие патриархи православия присутствовали на богослужениях в караимских храмах — кенасах, принимали хлеб-соль, бывали в караимских домах. Александр I в 1818 году останавливался в Евпатории в доме караимского Хаджи Аги Бабовича. Николай II с семьей посещал в 1916 году дом Ду­вана. Гахамы были вхожи в царскую семью и имели право благо­словлять наследника на родном тюркском языке, положив ему руку на голову.

Важно отметить, что после Октябрьской революции положе­ние караимов резко ухудшилось и многие из них уехали в разные страны. Во время 2-й мировой войны караимы, как правило, не подвергались преследованиям со стороны германских оккупацион­ных властей, так как, министерство внутренних дел Германии 5 ян­варя 1939 года вынесло решение, что караимы не принадлежат к еврейской общине и их «расовая психология» не является еврей­ской. Среди караимов воевавших в рядах советской армии в годы Великой Отечественной войны был генерал армии, Герой Совет­ского Союза Владимир Яковлевич Колпакчи (1899-1961). В составе красногвардейского отряда он штурмовал Зимний дворец, подавлял Кронштадский мятеж, воевал с басмачами на Туркестанском фронте, а в 1942—45 годах командовал 18, 62, 30, 63, 69-й армиями на Южном, Брянском, Юго-Западном, Калининском, Сталинград­ском и других фронтах. Брал Берлин, а после уничтожал франкурт­скую-губенскую группировку врага. Словом, был блистательным полководцем советской армии.

После войны процесс ассимиляции караимов в России про­должался. В наши дни из всех кенас караимов открыта лишь одна, в Литве.

Ну, что ж, да ,жил- был такой народ, караимы, а нам то что до того? Какое отношение они имеют к России конца XV-начала XVI веков? Самое непосредственное. Учение караимов получило самое широ­кое распространение в бывших русских землях – на юге и на за­паде, в нынешней Украине, особенно в ее западной части, и в Литве, то есть, в непосредственном соседстве от России. И от них пошла русская ересь «жидовствующих».

Еретики

«Ересь жидовствующих» была прежде всего брожением умов».

Григорий Васильевич Флоровский, «Пути русского богословия»

В 1470 году свободный Новгород, опасаясь притязаний Моск­вы, попросил польского короля прислать из Киева на княжение князя Михаила Олельковича. В свите этого князя были купцы-ев­реи, и вместе с ними приехал из Киева караим Захария, князь Та­манский. На Руси его прозвали Схарией-жидовином. Сразу следует оговориться, что «жидовин» — это не указание на национальность, а на вероисповедание. В конце XV века национальность не имела большого значения. В отличие от веры. Так было и в Византии, где иудеев обозначали как «еврействующих».

(Заметим, что этим же словом на Руси называли отступников от веры. Например, одного русского монаха называли «Аврамко-жидовин, чернец лживый». Понятно, что православный монах не был ни евреем, ни иудеем).

Захария был хорошо образован, имел большие международ­ные связи и, видимо, обладал немалым даром убеждения. Словом, умел произвести впечатление. Впрочем, благожелательных отзывов о нем вы не найдете, так как по себе он оставил недобрую память. Но кое-что можно понять и из ругани, с которой на него заочно об­рушивался Иосиф Волоцкий. Игумен Волоцкого монастыря писал, что Схария: «…изучен всякому злодейства изобретению, чародей­ству же и чернокнижию, звездозаконию и астрологии».

Его обвиняли в основании секты богоборцев. Но, как бы то ни было, Захария уехал из Новгорода и более никогда на Русь не воз­вращался. А вот посеянные им семена упали на хорошо подготов­ленную, готовую к этому, почву. И потому дали многочисленные всходы.

Во-первых, православное христианство не столь прочно уко­ренилось в разных регионах. А на восточных окраинах государства иноземцы как молились своим языческим богам, так и продолжали молиться. Кроме того, на Русском Севере, особенно в Новгороде Великом не считалось грехом прилюдно обсуждать любые темы, в том числе и касающиеся вероисповедания. Ну, а где в ход идут до­воды разума, там подчас отступает вера. Да и само понятие разум­ной веры ближе, пожалуй, к караимской вере, чем к православию.

Во-вторых, иногда пишут, что Священное писание переписы­валось монахами  по частям и потому не представляло собой еди­ного целого. Такое «объяснение», конечно, ничего не объясняет – почему это части нельзя было собрать в единую книгу? Дело в том, что переписывали Библию зачастую из тех источников, которые были доступны – например, из Пятикнижия Моисеева и других иу­дейских книг. Суть ошибки заключалась в том, что в еврейских ис­точниках нигде не упоминалось имя Христа. Так, в псалмах Дави­довых нет упоминания о Нем. А раз так, то заезжие караимы могли ехидно вопросить: Как же это вы поклоняетесь Иисусу, о котором нет ни слова в священных книгах? Ведь вы именно по этим книгам службу ведете и молитвы читаете? Или – как же это вы поклоняе­тесь иконам, когда сказано «не сотвори себе кумира, кроме Бога своего»? Словом, людей не твердых в вере легко было смутить.

В-третьих, по русскому летосчислению – от сотворения мира, приближался конец света. Он должен был наступить спустя 7000 лет после сотворения мира, то есть, если считать от рождества Хри­ста, то это —  в 1492 году. Но время шло, а обещанного Апокалип­сиса ничего не предвещало. И вновь провокационный еврейско-ка­раимский вопрос: «Может, ваша вера ошибочная и второе прише­ствие произойдет не по вашему, а по нашему календарю, а это еще очень не скоро, ведь 1492 год это не 7000 лет от сотворения мира, а всего-лишь 5252-ой год. Потому и ничего не предвещает грядущих перемен». И вновь повод почесать затылок – а вдруг, и, правда, что-то у нас не так?

(Если кому-то это интереснро, что конец света по еврейскому календарю дожжен наступить в 3240 году).

В-четвертых, Захария обладал немалыми научными или псев­донаучными знаниями, в частности, в астрологии. И мог предска­зывать грядущее. И даже не суть важно, сбывались ли его предска­зания, но сама магия, ее ритуалы, очаровывали неискушенных зри­телей. Впрочем, так ли уж неискушенных? Допустим, волхвы с их чародейством исчезли  в прошлом, но ведь и в богослужебные книги – страшно сказать, попадали отнюдь не священные тексты. Там подчас обширно цитировались сочинения  «Слова логики» Моисея Египетского (у него много имен: в Европе он известен как как Маймонид, у евреев как Рамбам или Моше Бен Маймон,у ара­бов он — Абу Имран Муса бен Маймун ибн Абд-Алла аль Куртуби) и испанского мистика Раймонда Луллия  (1235 — 1315 гг.).

При такой неразберихе в переписываемых книгах знающему и недоброжелательному человеку не стоило больших трудов смутить умы не только прихожан, но и самих священнослужителей. Так и возник бунт против установлений веры, но, конечно, не секта бого­борцев. Как уже писал уже цитированный нами протоиерей Геор­гий Флоровский: « Всего вернее, что еретического сообщества и вообще не было. Были известные настроения, именно «шатание умов», вольнодумство…» Однако это вольнодумство очень быстро разрасталось сначала на новгородской, а потом и московской, почве, что не могло быть случайностью: семя, брошенное в пус­тыне, не даст всхода, погибнет.

Еще в XIV веке, до Захарии, в Пскове, а потом  и в Новгороде возникла ересь стригольников, которая была подозрительно похожа на «жидовствующих». То же отрицание церковной иерархии и мо­нашества, обличения духовенства, отрицание таинств причащения, покаяния, крещения…Просветитель коми Стефан Пермский писал о них: «Не достоит-де над мертвым пети, ни поминати, ни службы творити, ни милостыни давати за душю умершего».

 Само название секты возводили к еврейскому «хранящий от­кровение» или «тайные изгнанник».

Московский митрополит Фотий проводил параллель между русскими еретиками и иудеями: «…саддукеем о нем проклятым подражающе суть, еже и яко и воскресению не надеюще быти мняху».

Впрочем, оценка стригольников зависит от точки зрения. Ни­кто ведь не доказал их связи с караимами и вообще в них в разное время видели то первых русских гуманистов, то протестантов, то революционеров. Так в Большой советской энциклопедии напи­сано, что ересь стригольников: «была направлена против социаль­ного неравенства, церковного гнета, монастырского землевладения, покупки и продажи церковных должностей и духовного сана духо­венством; отвергала таинства, церковную иерархию».

Стригольники, кем бы они ни были, поголовно казнены вме­сте со своим главой, Карпом.

Но вот приезжает Таманский князь Захария и с легкостью об­ращает в свою веру, по крайней мере, четырех человек: Алексея и Дионисия, людей мыслящих и начитанных по тем временам. А с ними и двух литовских евреев: Йосефа Шмойло Скарявого и Мои­сея Хануша. Ну, а уж они, в свою очередь, «завербовали» еще мно­жество новгородцев: Ивана Максимова, Гридю Клоча и других.

Среди других было и несколько священников. И даже прото­поп Софийского собора Гавриил. Поначалу новообращенные хоте­ли даже сделать обрезание – уж быть евреями, так во всем. Но им велели держать веру в тайне и пока не обрезаться. Однако вскоре тайное стало явным. Еретики  перепились и начали вы­яснять, кто из них главнее в новой вере. Высказали друг другу все, что было и  чего и не было. Нашлись доброхоты, донесли архиепископу Геннадию. А он сообщил о еретиках в Москву.

Архиепископ Геннадий

«С того времени, как солнце православия воссияло в земле нашей, у нас никогда не бывало такой ереси…»

Преподобный Иосиф Волоцкий

Новгородский архиепископ Геннадий – фигура совершенно особая в русской истории. Он – святой, а к святому и отношение должно быть особое, по крайней мере, почтительное. Ничуть не бывало. Епископ, если можно так сказать о человеке, стал ареной самых яростных споров. Одни в нем видели орудие дьявола, другие же, наоборот, считали епископа объектом дьявольской клеветы. И в том, и в другом случае – Дьявол, никак не меньше. А был он после­довательным и непримиримым гонителем еретиков. Стоял против них едва ли не единственный на всем белом свете, когда и светская, и духовная власть была не на его стороне. Можно, и нужно, скло­нить голову перед его мужеством. Но верно и то, что даже пра­вильное действие имеет неожиданные и  даже трагические послед­ствия, которые могут проявляться спустя длительное, очень дли­тельное, время. Казнь, совершенная в праведном гневе, порождает желание ответной мести. Так взаимная ненависть, подпитывая сама себя, растет, будто снежный ком и не важно, как называются про­тивники – белые и красные, советские и антисоветские, но русские убивают русских в полной уверенности, что только так можно ис­коренить зло, которое видят друг в друге.

Впрочем, тем, кто впервые слышат о новгородском епископе Геннадии, наши рассуждения могут показаться очень отвлеченны­ми и ничего не значащими. Поэтому – немного о нем самом. Дата его появления, как водится, неизвестна, зато мы знаем время кон­чины этого человека – 4 января 1505 года. Был он из именитого рода бояр Гонзовых и мог с легкостью выдвинуться на государевой службе, но предпочел ей монашество. Постригся он в одной из древнейших русских обителей – в Валаамском монастыре, а смире­нию учился у преподобного Савватия Соловецкого, одного из ос­нователей Соловецкого монастыря. Каким-то образом монаху од­ной из северорусских обителей удалось перебраться в столицу, да не просто в Москву, а в кремлевский, по сути великокняжеский, Чудов монастырь. Да не простым монахом, а – настоятелем этого монастыря! Как произошла, и по какой причине, эта чудесная пе­ремена, об этом Житие умалчивает. Возможно помогли родствен­ники, но не будем строить безосновательных предположений. Важно отметить, что Геннадий совершил благое дело – основал храм по имя митрополита Алексея, одного из величайших русских святых. Увы, полюбоваться этим чудом архитектуры вы не сможете – Чудов монастырь в Кремле  и все его постройки полностью унич­тожены большевиками. Уничтожено было и место погребения свя­тителя (святого епископа) Геннадия он был погребен там, где по­коились мощи Алексея.

Кроме строительства и сохранения памяти о великом про­шлом Геннадий заботился еще и о насущном – об образовании. Его трудами из многих разрозненных списков была создана единая книга, которую в честь него и по сей день называют Ганнадиевой. Сейчас, наверное, сложно представить всю значимость и трудоем­кость этого труда и потому ученые подчас с пренебрежением отно­сятся к Геннадиевой Библии, называя ее «лоскутным одеялом». Но это, увы, еще одна прискорбная русская традиция – не ценить тру­дов соотечественников.

Неожиданно перед новгородскими еретиками открылся путь в столицу державы. В 1479 году великий князь московский Иван III побывал в Новгороде — после присоединения его к Московскому го­сударству. Слухи о благочестивой жизни и мудрости двух главных тайных еретиков Алексея и Дионисия дошли до него, сами они произвели на великого князя хорошее впечатление при встрече, и Иван III взял их с собой в Москву. Алексей стал протопопом Ус­пенского собора в Кремле, а Дионисий — священником Архангель­ского собора.

Уже после их отъезда, в 1487 году, Геннадию – к тому време­ни уже новгородскому архиепископу, донесли, что несколько свя­щенников в пьяном виде надругались над иконами. Архиепископ начал расследование и выяснил, что иконоборцы принадлежали к «жидовствующим» еретикам. Трем священникам из заподозренных удалось бежать в Москву. Геннадий отправил следом собранные на них  обвинительные данные. Беглецы были схвачены, осуждены на соборе, их били кнутом и вернули назад, в Новгород. Казалось бы, на том бы и кончиться ереси, но еретики считали обвинение невер­ным и вновь сбежали в Москву. На сей раз они обратились с жало­бой к великому князю Ивану III,который к Новгороду относился без особой любви и уже по одному этому был доброжелателен  с беглым священниками. Отношение к еретикам изменилось, когда в 1489 году митрополитом всея Руси стал бывший архимандрит Си­монова монастыря Зосима. У него не было предубеждения ни про­тив Новгорода, ни лично против новгородского архиепископа. По­этому, когда Геннадий письменно потребовал от него, чтобы он вместе с церковным собором предал еретиков проклятию, и привел в пример испанскую инквизицию, при помощи которой «шпанский король землю свою очищал», Зосима вынужден был согласить с эти требованием и созвать собор.

Об этой странной – для русской церкви, ссылке на испанскую инквизицию, мы расскажем чуть позже. Пока же скажем, что осуж­дение еретиков состоялось в 1490 году. Они признались, что не признавали Иисуса Христа сыном Божьим, отвергали его божест­венность и святую троицу, «хулы изрекали на Иисуса и Марию», отрицали почитание креста, икон, святых и чудотворцев, отвергали монашество и считали, что Мессия еще не явился. Все они почи­тали «субботу паче воскресения Христова», признавали лишь еди­ного Бога – «Творца неба и земли» и праздновали еврейскую Пасху. Но вины в этом не видели, считали себя правыми. Собор обошелся с ними довольно милосердно: лишил священников сана и передал проклятию. Никаких казней над еретиками не последовало. Так было в Москве. В Новгороде, куда сослали еретиков, все было иначе. Архиепископ велел встретить их за сорок верст от города, надеть на них вывороченную одежду, шлемы из бересты с мочаль­ными кистями и соломенные венцы с надписью «се есть сатанино воинство». Их посадили на лошадей лицом к хвосту, а народу ве­лено было плевать на них и кричать: «Вот враги Божий, хулители Христа!» Затем на их головах зажгли шлемы из бересты, некоторые из осужденных лишились после этого рассудка и умерли.

Но ересь продолжала распространяться при дворе великого князя. На их стороне были просвещенные люди, во главе которых стоял  известный писатель дьяк Федор Курицын. Невестка великого князя Елена была на стороне еретиков, ее поддерживали могущест­венные сановники, а Иван III торжественно провозгласил Дмитрия, сына Елены, наследником великокняжеского престола.

Резкий перелом в духовной сфере произошел, когда Иван III назвал своим преемником старшего сына от второго брака, будуще­го Василия III. Однако и он не мог решиться  казнить их. Причину своих колебаний он объяснил Иосифу Волоцкому, что «ведал нов­городскую ересь, которую держал Алексей протопоп и которую держал Федор Курицын»; знал также великий князь, что его не­вестку совратили в жидовство, и просил простить ему его прегре­шения. «Государь, — ответил на это Иосиф Волоцкий, — подвинься только на нынешних еретиков, а за прежних тебе Бог простит».

В конце 1504 года был созван церковный собор, который осу­дил еретиков на казнь. 27 декабря 1504 года в Москве в деревянных клетках всенародно были сожжены дьяк Волк Курицын, Дмитрий Коноплев и Иван Максимов. В Новгороде сожгли архимандрита Кассиана, Некраса Рукавого и других. Так было положено начало суровым наказаниям за инакомыслие. Главное было начать, а уж потом…

Русская инквизиция

«Суров инквизитор великий сидит,

  Теснятся кругом кардиналы,

  И юный преступник пред ними стоит,

  Свершивший проступок немалый».

Николай Степанович Гумилев, «Молодой францисканец»

Глядя из XXI века в прошлое, мы вряд ли удивимся казни над еретиками. Во-первых, это было давным-давно, а, во-вторых, за минувшие времена и не такое случалось, а потому, уже ко всему привыкшие и апатичные, мы не возмущаемся. Да,  пожалуй, и представить сегодня трудно, как поступать с думающими и посту­пающими неверно, с точки зрения власти. Не казнить, так в темни­цу, то есть – на зону. А что ж еще с ними делать?

Между тем, еще в конце XV века преподобный Нил Сорский предлагал просто переубеждать еретиков, не жалея времени и сил на длительные беседы с ними. Но казнить, конечно, проще – быст­рее и будто бы эффективней: нет человека, нет и проблемы.

Удивляет другое – и Геннадий, и Иосиф Волоцкий проявили не характерную для Руси (да и для православия) жестокость, а тут еще и упоминание об испанском короле…   Впору сравнить Генна­дий с великим католическим инквизитором Торквемадой, гоните­лем евреев в Испании, в XV веке.

Случайна ли оговорка новгородского архиепископа в письме к великому князю?

Нет, не случайная.

Мы уже цитировали протоиерея Георгия Флоровского (1893-1979), одного из лучших историков православной церкви, вспоми­нали и Библию, собранную при Геннадии  из разрозненных рукопи­сей, продолжим эту тему. Георгий Васильевич в «Истории русского богословия» писал: «… в Новгороде в это время производилась большая и очень важная богословская работа, — составление и обра­ботка первого полного славянского библейского свода. И вот не­ожиданным образом эта работа оказывается в латинских руках. Общее смотрение и руководство официально принадлежало архи­диакону Герасиму Поповке. Но в действительности решающее влияние имел некий доминиканец Вениамин (м.б., прибыл из Кра­кова или Праги), «презвитер, паче же мних обители святого Дом­ника, именем Вениямин, родом словенин, а верою латынянин». Вряд ли этот Вениамин оказался в Новгороде случайно. Есть осно­вание предполагать, что он был и не одинок».

У нас нет повода не доверять сведениям, сообщенным Фло­ровским. Особенно, если учесть, что Новгород был торговым горо­дом и в нем всегда было много иноземцев. В том числе и католиче­ских монахов, прибывших сюда, явно или тайно, с целью миссио­нерства. Прибывали они, надо полагать, не с пустыми руками. У них должны были быть с собой книги. В первую очередь, Священ­ное писание, которое можно было бы использовать как образец или как справочное издание при собирании разрозненных текстов во­едино. Тем более что ни то, что русской, но и греческой Библии в Новгороде не было. Вот и получалось, что в борьбе с язычеством или с ересью «жидовствующих» новгородские переписчики впа­дали в другую крайность – латинство. И тут возникает два вопроса – справедливо ли наше замечание? Действительно ли архиепископ тесно сотрудничал с католиками? И второе, а если и так, то что дурного в том, что христиане западного толка помогают в святом деле христианам восточной церкви?

Флоровский отмечал, что в Геннадиевой Библии чувствуется явное влияние Вульгаты. Так называется перевод Библии на латин­ский язык, сделанный Иеронимом Стридонским по поручению папы Дамаса и сыгравший исключительную роль в истории Запад­ной церкви.

Ну, а некоторые книги – Паралипоменон, Третья Ездры, Пре­мудрость,  Первая и Вторая Маккавейские,  в Геннадиевой Библии являются переводом с латыни.

Исследователь-библеист Иван Евсеевич Евсеев (1868-1921) писал «весьма сгущенной католической атмосфере» вокруг Генна­дия, даже о прямом «проявлении воинствующего католического духа в русской церковной жизни»…

Не трудно предположить, что именно этот воинственный дух и сказался в дальнейшей борьбе архиепископа против еретиков.

Одного лишь Священного писания в борьбе с «жидовствую­щими» было недостаточно. Необходима была и «специальная лите­ратура». Переводили в Новгороде толковую Псалтырь Брунона Вюрцбургского, творения Вильгельма Дурантия, Николая Де-Лира и Самуила Евреянина. Все эти творения были направлены против «богоотменных жидов».

Были и прямые обращения новгородского пастыря к католикам. Мы уже писали о предсказаниях конца света. Так вот Геннадий, чтобы дать достойным ответ еретикам  обратился за новой пасха­лией – «мировым кругом» в Рим. И получил требуемое.

Был и порученец архиепископа, который долгое время осуществлял связь с Римом. Это дьяк Димитрий Герасимов (или, по летописи Митя Малой, «толмач латинский», о котором мы уже писали). Был сопереводчиком и при Максиме Греке, то есть, Максим диктовал перевод с греческого на латинский, а Димитрий переводил с латин­ского на церковнославянский. Участвовал он в упомянутом полном списке Библии и исправлении пасхалии. Ему же принадлежит нов­городское сказание о белом клобуке.

Словом, влияние западной, латинской, традиции в русской книжно­сти было очень заметно. Ну, а Слово служило основой для Дела. Отсюда, в подражание западной инквизиции, казнь русских ерети­ков. Еще не аутодафе, но уже что-то похожее.

Равнялся на Рим не только Геннадий, но и пламенный церковный публицист Иосиф Волоцкий. Для того, чтобы быть на уровне в споре с еретиками, он требовал достать ему неканонические книги – мол, с врагами нужно бороться их же оружием.

И вот еще одна интересная параллель. Обвинения «жидовствую­щих» поразительно напоминают такие же обвинения против альби­гойцев, против которых католики двинулись крестовым походом. И тех и других – разделенных не только пространством, но и време­нем (альбигойские войны были в XII веке) обвиняли не только в непочтительном отношении к догматам веры, не только в иконо­борчестве, но и  сатанизме, что зачастую было продиктовано лишь собственным воображением обвинителей.

И вот, как ни странно, на православных сайтах стали появляться обвинительные статьи против «жидовствующих» альбигойцев. По­нятно, что эта тема далеко выходит за рамки осуждения еретиков. И ненависть, посеянная в далеком средневековье, дает плоды и се­годня. Причем, на русской почве неприятие ереси «жидовствую­щих» — караимов и их последователей, обернулась антисеминитиз­мом. До казни в Москве русских еретиков ненависти к евреям на Руси не было. Поэтому можно назвать день рождения русского ан­тисемитизма — 27 декабря 1504 года. Эта ненависть

началась при Василии III и расцвела пышным цветом при Иване Грозном. Причем, литовские евреи, хоть и не без опаски, появля­лись в Новгороде и Смоленске, в Москву же им был путь заказан. Всякому в них виделась опасность совращения черным колдовст­вом. Один иностранец писал об Иване Грозном: «Как ни был он жесток и неистов, однако же не преследовал и не ненавидел никого, кроме жидов, которые не хотели креститься и исповедовать Хри­ста: их он либо сжигал живьем, либо вешал и бросал в воду». Име­ется в виду казнь в 1563 году по приказу Ивана Грозного всех ев­реев, живших в Полоцке. Им предложили креститься, они отказа­лись, тогда мужчин, вместе с женами и детьми, утопили зимой в реке: прорубили лед и бросили всех в воду — около трехсот человек.

Таковы последствия страха перед «жидовствующими». Впрочем, это было лишь начало.

Кто такой Иосиф Волоцкий?

«Но в каких словах можно донести до слушающих облик отца? Не знаю»

Досифей Топорков, надгробное слово в память преподобного Ио­сифа Волоцкого

Такими словами начал знаменитое «Надгробное слово» Доси­фей Топорков, племянник преподобного Иосифа, монах основан­ного его дядей монастыря. Сказано это было не потому, что гово­рить нечего, наоборот, слишком велико значение этого русского святого для всей последующей жизни народа. И значение это, за­частую, невысказываемо. И вот отчего. Для одних этот святой отец – едва ли не причина всех бед нашего народа, как прошлых, так и нынешних. Кто-то даже пустил слух о деканонизации («разжалова­нии из святых») Иосифа Волоцкого. Слух ложный, но сам его факт говорит о многом: к преподобному нельзя относиться равнодушно (разве только при полном невежестве): его или превозносят до не­бес или люто ненавидят. За что же? Чтобы ответить, нужно расска­зать о жизни делах Иосифа.

Его мирское имя Иван Санин. Родился он в 1440 году в семье выходцев из Литвы. Эти потом несправедливо кололи глаза – не­русский, мол. Хотя это и неправда. Литва, во-первых, владела за­падными русскими землями, где жили русские люди, а, во-вторых, и сам будущий святой, и его родителями впервые увидели на всем в Волоколамских землях, прекрасных и не изгаженных по сей день. Согласно местным летописным данным Иван родился в селе Яз­вищи, где бьют целебные святые ключи, излечивающие как от язв внутренних, так и внешних (оттого там и в наши дни толпы людей с канистрами).

С молодых лет Ивана Санина отличала стать и красота, воля и разум, а еще сознание особой миссии, которую надлежало испол­нить. Двадцати лет он, с разрешения родителей, отправился в странствие с целью познакомиться с окрестными монастырями и поступить в один из них. В пути ему встретился старец Варсонофий Тверской, который указал Ивану: «Иди в Боровск к старцу Пафну­тию». Что юноша и исполнил, отправившись в Пафнутьев-Боров­ский монастырь. Настоятеля он застал за рубкой дров и бросился помогать старцу,а потом обратился с просьбой постричь его в мо­нахи. Пафнутий отказывать не стал, постриг в положенный срок Ивана и дал ему новое имя – Иосиф.

Случилось так, что вслед за ним и вся его семья постриглась в монахи. И вот как это произошло. Хотя родители и отпустили сына в монастырь, но все же они надеялись, что он постранствует, по­странствует, устанет, да и вернется в дом родной. Когда же отец узнал, что сын принял постриг, он так разволновался, что его раз­бил паралич. Об этом узнал преподобный Пафнутий и велел немед­ленно привезти паралитика в монастырь и поручил его заботам мо­нахов. Иосиф в течение последующих 15 лет ухаживал за больным отцом. Мать же его, Марина, стала монахиней Марией в Волоко­ламском женском монастыре. За ними ушли в монашество и прочие их сыновья, кроме одного. Вслед ушли в монашество и братья Ио­сифа, ставшие в последствии епископами, Тверским и Ростовским. Такой же путь избрали и племянники – уже упомянутый нами До­сифей и брат его Вассиан, епископ Коломенский. К этому надо прибавить, что дед и бабушка преподобного Иосифа, родители его отца, также приняли монашество; судя по помяннику, среди бли­жайшей его родни насчитывается 14 мужских имен монашеских и лишь одно мирское и четыре женских — все монашеские. Словом, вся семья Саниных служила Господу.

      Сам же Иосиф, пройдя монашеские послушания, был по­ставлен на клирос, то есть стал церковным певцом. Представитель­ный, благообразной наружности, он обладал звучным голосом, большой начитанностью и прекрасной памятью и поэтому очень подходил для этого дела.

      Когда умер настоятель , игуменом монастыря стал, по воле великого князя Ивана III, преподобный Иосиф. Но он хотел ввести в монастыре более строгий устав, и между ним и некоторыми из братии возникли недоразумения. Тогда Иосиф предпринял путеше­ствие по другим монастырям, чтобы изучить возможность осуще­ствить свой идеал. Путешествие он описал в своем, в основном ан­тиеретическом, труде «Просветитель».

      Вернулся он менее чем через год. Ропот братии прекратил­ся, но он сам решил оставить монастырь и основать задуманную им обитель на новом, диком, нетронутом и безлюдном месте. Место это он вскоре нашел на своей родине, на Волоколамской земле, не­подалеку от отчины рода Санины в Спирово. Это место называется Теряево и находится оно в 25 километрах от подмосковного города Волоколамска. Эти некогда новгородские земли стали владениями Волоколамского князя, а он их даровал монастырю.

В новом монастыре, названном в честь основателя, Иосиф ввел особый, очень строгий, устав. Настоятель считал, что от мо­наха требуется не только отречение от земных благ, но и полное  посвящение Богу.

Местный правитель Борис Васильевич Волоколамский, брат великого князя Иоанна III, был во всем единомышленником Ио­сифа и покровительствовал монастырю: посылал людей для строи­тельных работ и давал пропитание для первых монахов обители. А они появились. Не смотря на строгость устава, люди шли сюда с разных сторон и из разных сословий, даже из князей и бояр. Так, инок Нил был из рода князей смоленских, а инок Дионисий из рода князей звенигородских. Этот Дионисий работал в хлебной за двоих да еще делал в день до 300 поклонов. Все монахи без исключения носили под одеждой власяницу (это волосяная одежда, вроде вериг, которую носили на теле под одеждой) и в церкви в самую суровую стужу стояли без теплого платья.

Были в обители и чудеса. Когда умер без покаяния юный князь Иоанн Волоколамский, преподобный  Иосиф своей молитвой оживил его, исповедал и причастил Святых Тайн. Только после этого Иоанн тихо скончался.

С вновь прибывающими монахами, прибывали и богатые по­жертвования. Едва возникший Иосифо-Волоцкий монастырь стал расти и богатеть со сказочной быстротой.   

      С вельможами и княгинями настоятель Иосиф вел пере­писку, поучая их доброй жизни и милосердию к бедным. Бедным крестьянам он помогал, покупая им то скотину, то необходимый инвентарь. А когда пришло голодное время, Иосиф велел открыть монастырские житницы для всех страждущих.

Кроме того, ежедневно раздавался хлеб нищим и устраивались обеды для 500 неимущих. Осиротевших, а подчас и попросту бро­шенных (и не такое случае во время голодного мора) брал в мона­стырь на воспитание.

Естественно, что столь щедрая раздача запасов должна была истощить монастырские закрома. Тогда помог великий князь Васи­лий Иванович, щедро пожертвовав Иосифо-Волоцкому монастырю. И монахам хватило, и голодающим мирянам.

Ну, за что ж ненавидеть святого Иосифа, который столько до­бра делал людям? Что ж, бывает так то правильное действие имеет в отдаленном будущем совершенно неожиданные и ужасные по­следствия, которых и предсказать-то было невозможно.

Иосиф боролся – словом и делом, с новгородско-псковской ересью жидовствующих; стоял за укрепление авторитета великого князя; выступал за строительство монастырей, увеличение их зе­мельных угодий при суровости монашеской жизни. Свои взгляды он горячо отстаивал на Соборах в 1490 и 1503-1504 годах. Об этом мы расскажем отдельно.

В завершение главы хочу призвать как сторонников, так и противников Иосифа отправиться в Теряево, проникнуться – не умом, а душой, благодатью этого святого места. И тогда стихнут лишние споры, в которых, кроме взаимного гнева, ничего не рождается.

    Отец наш Нил

«Похвальное желание проявил ты, о возлюбленный,- хочешь слышать слово Божие на утверждение себе, на сохранение от зла и поучение к благу. Но надобно бы было тебе поучаться этому от верно разумеющих»

Преподобный Нил Сорский, «Послание великого старца пустын­ника к брату, вопросившему его о помыслах»

Так уж вышло, что когда вспоминают преподобного Иосифа Волоцкого, рядом с ним ставят и другое имя – преподобного Нила Сорского. Мы уже говорили, что у первого много как почитателей, так и противников. Но нет хулителей у Нила. Если имя первому – строгость власти, кара и воздаяние, то имя второму – любовь.

Немного о том, как прошла его земная жизнь. Его мирское имя Николай Майков. О его жизни до принятия пострига известно мало. Пишут, что он дворянского рода и в молодости был на госу­даревой службе. Но говорят и иное, будто он был самого простого происхождения и родился в одном из подмосковных селений; до пострижения занимался переписыванием книг. Как бы там ни было, а из стольного града Николай отправился на север, в Кирилло-Бе­лозерский монастырь, который долгие годы был мерилом святости и центром книжности. В обители Николай, а после пострижения Нил, сблизился со старцем Паисием Ярославовым, который к тому времени отказался от кафедры митрополита. Надо сказать, что Паи­сий – личность выдающаяся и очень авторитетная. Постриг он при­нял в Спасо-каменском острове, что на Кубенском острове (его перу принадлежит «Сказание о Спасокаменском монастыре»), а позже, с 1478 по 1482 годы, был игуменом Троице-Сегиевой лавры. Великий князь предлагал ему занять кафедру московского митро­полита, но Паисий отказался и удалился от суеты в Кирилло-Бело­зерский монастырь.

Нил, чтобы лучше понять долг монашеского служения, отпра­вился в дальние странствия по святым местам. На святой горе Афон и в Константинополе он много общался с молчальниками-исиха­стами, последователями преподобных Григория Синаита и Григо­рия Паламы. Если изложить просто, то исихазм (от греческого слова, означающего «покой» или «безмолвие», «отрешенность») – мистическое учение о пути к единению человека с Богом через «очищение сердца» слезами и самососредоточение сознания. Можно даже сравнить исихазм с йогой – и там, и там принимались определенные позы для сосредоточения, читались бесконечные «мантры» — молитвы.

Вернувшись домой, Нил не стал жить вместе с братией в сте­нах монастыря, а основал первый в нашей истории монашеский скит. Он поселился в 15 верстах от Кирилло-Белозерского мона­стыря, на берегах речки Соры. Место это было избрано за свою уе­диненность и неброскую красоту – здесь, никто и ничто не должно было отвлекать от мыслей о Боге. Нет, даже более того – место бо­лотистое место должно было вызывать уныние у того, кто видит лишь внешние формы, но не духовную суть. Оно должно было от­вращать мирян.

Жизнь сыграла с Сорским скитом злую шутку, оно прослави­лось именно своей подчеркнутой, акцентированной непривлека­тельностью. И, если уж говорить совсем по-современному, показа­тельная некрасота этого места стала его брендом. Иван Грозный сказал: «Было оно уныло и плачевно всем». В середине  XIX века побывавший здесь собиратель русской старины Степан Петрович Шевырев писал: «Дико, пусто и мрачно то место, где Нилом был сооружен скит…Среди различных угодий, которыми изобильна счастливая природа стран Белоезерских, трудно отыскать место бо­лее грустное и уединенное, чем эта пустыня…». Немного мягче пи­сал странник по святым местам Андрей Николаевич Муравьев: «По веселым холмам и долинам пролегает сперва извилистая стезя в Нилову пустынь, до столбовой Белозерской дороги, но за нею на­чинается та лесистая, болотистая дебрь, которая завлекла любителя безмолвия Нила в его Палестину, ибо в простонародии палести­нами называются такие дебри».

Но и здесь, как это зачастую бывает, к бегущему от мира ас­кету стали приходить последователи, они ведь тоже хотели уйти от суетности бренного мира и сосредоточиться на служении Господу. Часто так возникают монастыри, но со скитом Нила получилось иначе. То невольное сообщество, которое возникло вокруг препо­добного, назвали — довольно точно, лесной академией. Здесь мона­хи не жили подаянием, а зарабатывали на пропитание своими тру­дами, главным из которых было переписывание книг. Но перепи­сывание – не механический процесс, это чтение – обучение.

Как это часто бывает, бегущий от мира праведник не может долго оставаться в столь желанном одиночестве – к нему начинают стекаться ученики. Так произошло и с Нилом. Но он не стал осно­вателем и настоятелем нового монастыря – скит так и остался ски­том. Но для своих последователей преподобный написал особый устав, разительно отличавшийся от Иосифо-Волоцкого.

Устав этот получил название «Предание», в нем преподобный Нил учит, что истинный монах должен образовать себя через жизнь по евангельским заповедям, через духовное чтение и молитву. На­чав с обыкновенной усердной устной молитвы, монах приобретает, если на то есть воля Божия, непрестанную внутреннюю молитву: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного». Это и есть память Божия. С ней вместе даруется Богом сердце сокру­шенное и смиренное, то есть покаяние. Но добиваться самому, без помощи благодати Божией, такой высокой молитвы не следует. Она есть плод той же усердной молитвы, но устной. Она есть дар Божий. Также не следует самовольно стремиться к отшельнической жизни. Никто не должен говорить: «Ныне невозможно жить по Пи­санию и следовать святым отцам». Но надо всеми силами стараться подражать им. Тем, кто обращался к нему за советом, преподобный Нил отвечал евангельским и святоотческим учением. Это давало словам его особую силу.

      Так делали наставники монашества и в наше время, на­пример оптинские старцы. «Старцем» назывался в монастырях опытный в духовной жизни монах, которому было поручено духов­ное руководство братии. В женских монастырях были старицы.

Нил Сорский учил ежедневно открывать старцу малейшие свои мысли и грехи. Духовная польза от такой исповеди была столь велика, что даже опытные монахи ее не оставляли. Он настаивал на монашеской нищете во исполнение обета нестяжания. Монастыри, по его учению, должны питаться работой братии и не иметь ника­кой собственности, В крайнем случае, Нил разрешал принимать подаяние от мирян, но только очень умеренное.

Церковь в скиту его была деревянная, простая, без украшений — согласно учению древних отцов. Ризница и утварь были самые простые. Скитяне, числом 12, жили по одному в маленьких, тесных кельях, на большом расстоянии один от другого, и только в канун воскресного дня и больших праздников они собирались все в цер­ковь.

      Лучшими из его учеников по жизни и образованию были иноки Иосифо-Волоколамского монастыря — Дионисий и Нил, оба из княжеского рода, о которых мы уже упоминали.

      Преподобный Нил со своим другом, старцем своим Паиси­ем Ярославовым принимали участие в соборах 1490 и 1503 годов, когда разбирались вопросы о еретиках — «жидовствующих», и о мо­настырских землях. Нил Сорский настаивал на милосердии к ере­тикам и на отнятии у монастырей земель во исполнение обета не­стяжания. Но он понят не был, и в обоих случаях восторжествовало обратное мнение – мнение Иосифа Волоколамского.

Спустя несколько лет,7 мая 1508 года, преподобный Нил Сор­ский скончался и был похоронен в основанной им пустыни.

Свято место пусто не бывает

«Настало царствие небесное — светло —

Просторно… — На земле нет ни одной столицы,

Тиранов также нет — и все как сон прошло:

      Рабы, оковы и темницы»

Яков Петрович Полонский, «Сумасшедший»

Начнем с судьбы последнего настоятеля скита. До того как он избрал монашество, его звали Иваном Павлиновичем Козловым. В Нило-Сорскую пустынь он пришел простым богомольцем 17 нояб­ря 1884 года. Потом вернулся сюда спустя семь лет, чтобы остаться навсегда. В 1891 году он стал послушником, а спустя три года – монахом. Все происходило без излишней поспешности, но будто с предопределенной неизбежностью. В 1904-м иеромонах Илларион за “одобрительное поведение” был назначен настоятелем пустыни, в 1906-м — получил сан игумена, а впоследствии он единственный из настоятелей Нило-Сорской пустыни стал архимандритом. По воспоминаниям людей, знавших архимандрита Иллариона, он с трудом читал и писал, перед службой выучивал Евангелие наи­зусть, чтобы правильно прочитать его на службе. Недостатки обра­зования компенсировались  редким даром духовного рассуждения.

7 мая 1908 года состоялись церковные торжества, посвящен­ные 400-летию со дня кончины преподобного Нила Сорского. Они начались Всенощным бдением, а завершились крестным ходом в скиты. Через четыре года произошло другое важное событие:летом 1912 года иноки  встречали архиепископа Новгородского и Старо­русского Арсения. Тогда в приветственной речи архиепископу ие­ромонах пустыни Иоанн сказал: «Жизнь наша далеко теперь от­стоит от жизни святого первооснователя нашей обители… И при общем упадке и ослаблении нашей иноческой жизни чувствуется, что будто какая-то невидимая рука поставляет нас снова и снова на путь спасения и угождения Богу всякий раз, как мы заметно начи­наем сбиваться с него».

Конечно, нельзя было не чувствовать направляющую руку Нила Сорского. Даже не смотря на то, что пустынь все дальше ухо­дила от изначального устава. Благо, монахи понимали это.

С неизбежностью приближался XX век и связанные с ними события – приход к власти большевиков и гонения на церковь. В последнее время было много обличений, что мы привыкли к этим ужасам, считаем их неизбежными и поразить наше воображение уже, казалось бы, нечем. Увы, есть чем – простотой, даже какой-то обыденностью происходившего.

По одному из первых декретов Советской власти монастыр­ская земля и постройки Нило-Сорской пустыни, затерявшейся в се­верных лесах, обители перешли в распоряжение местных органов власти. Вспомнили же! Уже в 1918 году специальная комиссия произвела учет имущества и ценностей Нило-Сорской пустыни, ко­торые отныне стали «народным достоянием». Зачем бы церковные ценности безбожникам? Но тут вышла осечка – вологодские кре­стьяне с рождения впитавшие, по крайней мере, уважение к святой братии, не зверствовали. В апреле 1919 года монахи и окрестные крестьяне, с одной стороны, заключили договор с Вогнемским со­ветом, с другой стороны, договор о создании Нило-Сорской общи­ны. В сентябре этого же года Кирилловский исполком утвердил этот договор. Что же это значило? Такое вынужденное решение все-таки позволило сохранить ядро скита – ее насельников. Остава­лась и традиционная структуру управления. Но большевикам нужно было иное – не сохранить скит, пусть и в новом качестве; они жаждали крови.

После небольшого затишья, в 1924 году, грянул гром: договор с Нило-Сорской общины был расторгнут. На его территории раз­местили – кого бы? Да уголовников, кого ж еще! Святое место, по мысли новой власти, подходило для перевоспитания «социально близких» более всего. Правда, возникло опасения, что уголовники растащат церковные ценности, которые теперь стали народным достоянием. Поэтому немногочисленные ценности были изъяты из колонии Кирилловского уездного исправительного дома. В после­дующие три года монахи, надо полагать, жили бок о бок с уголов­никами. Иначе чем же объяснить последовавшее в 1927 году реше­ние Череповецкого губисполкома о закрытии Нило-Сорской пус­тыни и передаче ее для – слушайте, «культурных нужд» населения. Пусть ваша фантазия сама вам подскажет, какими были эти нужды. Не подсказывает? Это тюрьма, которая просуществовала здесь до 1930 года.

Был и повод для наказания, ведь в августе 1924 года  все Бело­зерские монастыри, включая иноков Нило-Сорской пустыни, чест­вовали своего главу –  патриарха Московского и всея Руси Тихона, особо ненавидимого большевиками. Он, видите ли, выступал про­тив декретов об отделение церкви от государства и изъятии цер­ковных ценностей, а в годы Гражданской войны призывал к пре­кращению кровопролития. За то и был арестован в 1922 году по об­винению в антисоветской деятельности. Правда, в 1923 году при­звал духовенство и верующих к лояльному отношению к советской власти и был выпущен из тюрьмы, но оставался под домашним аре­стом.

А что же стало с монахами Нило-Сорской пустыни, этими ин­теллектуалами православной церкви. Они, говоря по-современ­ному, стали бомжами. Нет, их не расстреливали – кто-то умер сам, по старости и болезни, в кельях, превращенных в тюрьму. Осталь­ные ушли, куда глаза глядят. Тут особо хотелось отметить, что иноки пустыни не простые монахи, это церковные филологи, ху­дожники, словом, интеллигенция. Они, по уставу, не занимались физическим трудом – он им был чужд. И потому они не могли «пе­реквалифицироваться» в крестьян. Как переписчики и иконописцы они были не нужны. Что оставалось? – Умирать от голода. Так,после закрытия монастыря архимандрит Илларион скитался по деревням,а осенью 1937 года он пошёл умирать в своё родное село Есипово, где попросил похоронить его тайно на картофельном поле, что и было исполнено. Устное завещание последнего настоя­теля Нило-Сорского монастыря сродни завещанию и его основа­теля — это просьба похоронить безвестно и без всякой чести.

Надо сказать, что до 1927 года Нило-Сорский скит был разде­лен: . Иоанно-Предтеченский скит как «исторический памятник» был передан в ведение Главнауки (это,конечно, не главная изо всех наук, а странное название для  Главного управления науч­ными,научно-художественными и музейными учреждениями в со­ставе Наркомпроса) был сдан Череповецким окружным музеем в аренду монахам Нило-Сорской пустыни, но без права совершать богослужение. Если вы попытаетесь понять это, то не без риска лишиться рассудка. До 1937 года оба скита – Успенский и Ио­ланно-Предтеченский, все еще числились за пресловутой Главнау­кой (правда, она к тому времени уже сменила имя), которая за своим хозяйством следила столь «успешно», что Успенский скит колхоз­ники растащили по бревнышку, а Предтеченский сгорел дотла 9 мая 1946 года. Тюрьма на территории скита просуществовала до 1930 года, потом уголовников здесь сменили калеки – «зона» была реорганизована в дом инвалидов при Липовском сельском совете «Пустынь». В таком странном качестве Нило-Сорская пустынь про­существовала до начала  шестидесятых годов, когда в нашей стране начались кардинальные перемены. В 1961 году прошел, как всегда исторический,22-ой съезд Компартии, на котором было обещано, что в 1980 году наступит коммунизм. Одновременно ввели смерт­ную казнь за экономические преступления. Гагарин полетел в кос­мос и была проведена денежная реформа. Не обошли перемены и Нило-Сорскую пустынь: дом инвалидов заменили…психушкой. Отныне и по сей день висит там табличка с надписью: «Департа­мент труда и социального развития Вологодской области ГУ Пус­тынский психоневрологический интернат».

Знаете, кому установлен памятник во дворе дурдома «соци­ального развития»? Никогда не догадаетесь, кто у нас главный псих. Это серебристый Ленин – напыжился, все хочет куда-то шаг­нуть, да только вот к постаменту прилип. А мы? А мы так с этим и живем…

Спор о будущем

«Противоположность между заволжскими «нестяжателями» и иосиф­лянами поистине огромна как в самом направлении духовной жизни, так и в социальных выводах»

Георгий Петрович Федотов, «Трагедия русской святости»

История существует постольку, поскольку она известна по­томкам. И так, как ее знают современные люди (а других-то и нет). Поэтому соборы русской церкви 1490 и 1503-1504 годов имели разное значение для людей XV-XVI и их далеких пра-пра…внуков в XXI веке. Тогда осудили «жидовствующих» еретиков, а потом их сожгли привселюдно. Кроме того, церковь решила несколько важ­ных для себя законов, в том числе и о монастырских владениях. Нам-то что до того? Предки уберегли нас от соблазна «жидовства» (или нет?), а монастыри потом еще не раз теряли все свои владения, сейчас только-только начинают оживать, а об их богатстве и вовсе несвоевременно. Но вот тревожат российский народ мысли именно об этих двух церковных соборах, пишут и толкуют на свой, совре­менный, лад. И лад этот, даже стилистически, вполне современный: «Преподобный Нил Сорский выступил с резкой критикой…», «Ио­сиф Волоцкий дал гневную отповедь» Ну, а далее, надо понимать, — дискуссию «заглушил шквал аплодисментов, все присутствующие встали…» Да, мы знаем многое, что произошло в нашей жизни по­сле XVI века и невольно путаем Иосифа Волоцкого с другим Ио­сифом, Сталиным, а в Ниле Сорском предпочитаем видеть интел­лигента-диссидента, например, академика Сахарова.  И так ли уж мы не правы, смешивая времена? Ведь малый и будто бы незначи­тельный поступок может отозваться громоподобным эхо в гряду­щем. Что толку в том, что совершивший, не ведал о последствиях?

Так что же было? 17 октября 1490 года на соборе, в присутст­вии великого князя, ряд людей, в основном священников, обвинили в том, что они де старались развратить чистую и непорочную веру в Бога и погубить православное христианство; отвергали Божество Иисуса Христа, Его Воплощение от Пресвятой Девы и Воскресе­ние; ругались над святыми иконами, совершали литургию по при­нятии пищи и пития, то есть, нажравшись, как следует, считали Тело и Кровь Христовы в таинстве Евхаристии простым хлебом и вином, держались больше Ветхого закона и праздновали пасху по-иудейски; в среды и пятницы ели мясо и молоко, и творили многие другие еретические дела, а многих простых людей прельстили своими ересями.

Отвергать обвинения, пусть и ложные, оправдываться не имело никакого смысла. Раз обвинили, значит покарают. Правда, приговор, благодаря вмешательству Нила Сорского и Паисия Яро­славова, вышел относительно мягким. Их предали проклятью, ли­шили священного сана и сослали в заточение. Однако обвинители не почувствовали удовлетворения, им этого показалось маловато. Когда проклятых, лишенных сана людей, чья вина отнюдь не была доказана, сослали в Новгород, тут их встретил епископ Геннадий и отвел душеньку. Осужденных он встретил за сорок верст от города, усадил их на коней – задом наперед, то есть хвостом к конской зад­нице; на голову велел напялить колпаки из бересты с кистями из мочала, с венцами из соломы и шлема, а на шлемах написать «Се есть Сатанинское воинство». В таком виде их ввезли в город,  по­том водили по улицам, а встречные должны были плевать на них и обязательно приговаривать: «Се враги Божии и хульники христиан­ские». А попробуй не плюнь, да не скажи хулу – самого в ереси за­подозрят! После берестяные колпаки сожгли, как бы давая понять, что то же будет с самим «воинством сатанинским».

Казалось, откуда у русского митрополита такие странные фан­тазии? А были у него католические из соседней Литвы, которые подсказали, как «король гишпанский» с еретиками поступает. А мы что, хуже, что ли?

Однако минуло тринадцать лет и еретикам решено было уст­роить настоящее аутодафе, всем католикам на зависть.

В 1503 году составился Собор в Москве. На нем присутство­вали под председательством митрополита Симона, архиепископ Новгородский Геннадий, шесть епископов и множество низшего духовенства, в среде которого находились и знаменитые старцы — Паисий Ярославов, Нил Сорский и Иосиф Волоцкий.

Надо сказать, что начали с обсуждения второстепенного во­проса – о вдовых священниках, а затем перешли к главным вопро­сам: о еретиках и о монастырских владениях. Забегая наперед ска­жем, что еретиков сожгли в клетках – долго в Москве стоял запах горелого человечьего мяса. А с монастырскими владениями вышло вот как. Нил Сорский поддержал идею Василия III о секуляризации церковных земель. Его любимой фразой по этому поводу были слова апостола Павла: «Не трудящийся да не ест» (ах, как потом обойдутся с этими словами, переиначив их в «кто не работает, тот не ест»). Идеалом монашеской жизни для Нила был исключительно строгий, аскетичный до предела скит. Его ученик, Вассиан Косой, выступил с предложением конфисковать земельные наделы у мона­стырей и организовать земельный фонд для того, чтобы наделить землями мелких и средних феодалов. Но тут в дело вмешался, я бы сказался – ворвался, Иосиф Волоцкий, который, надо отдать ему должное, обладал незаурядным ораторским даром, был начитан и цитировал наизусть любое место из Священного Писания и трудов отцов церкви. Он основательно подготовился к тому, чтобы защи­тить идею богатства церкви. Его доводы сводились к следующим пунктам:

— в монастырях нужно не только создать храмы, но и их посто­янно поддерживать; в храмах должны совершаться церковные службы, для которых требуются хлебы, фимиам, свечи. Для совер­шения служб нужны иноки — священнослужители, чтецы и певцы, которые должны быть накормлены и одеты. Если этого не будет, то храмы опустеют потому, что священники отправятся на заработки;

— никто не мешает монахам уединяться. Построй себе келью неподалеку от монастыря и живи там. А если что с отшельником случиться, то братия всегда придет ему на помощь. Так уединялись, рядом с Киево-Печерской лаврой, еще основатели русского мона­шества, преподобные Антоний и Феодосий. Да и сам Нил Сорский не так далеко ушел от Кирило-Белозерской обители;

— монастыри неотделимы от церкви. Именно в монастырях го­товятся будущие иерархи церкви. А будущие епископы и иеромо­нахи обычно происходят из людей благородного сословия, князей и бояр. Если монастыри станут нищими, то честному и благородному человеку негде будет постричься в монахи. Где ж тогда взять кадры для руководства митрополией? Кто станет архиепископом или епи­скопом?

Надо принять во внимание еще и такое соображение. Созда­тели и благотворители монастырей, делая пожертвования на мона­стыри, имели также в виду, чтобы они могли принимать у себя странников, питать нищих, помогать больным и всякого рода не­счастным. Но, лишившись своих имений, монастыри уже не в со­стоянии помогать нищим и убогим.

С этими доводами согласились – все, вроде, верно сказано. Потом, на соборе 1531 года, учение нестяжателей было специально рассмотрено и строго осуждено. А дальше «заволжских старцев», последователей Нила Сорского, приравняли к «жидовствующим» еретикам и начались их преследования. Впрочем, обитатели скитов зачастую, действительно, давали приют гонимым, не очень вникая в то, чем они провинились перед властями, церковными или свет­скими.

Ну, а как относились к свободомыслящим людям на Руси во все последующие времена, вам хорошо известно.

Конец эпохи

«В двенадцатом часу ночи третьего декабря 1533 года Василий Ивано­вич, в монашестве Варлаам, скончался. Шигона, стоявший рядом с умираю­щим, рассказывал потом, будто он видел, как дух вышел из него в виде тон­кого облака».

Вадим Иванович Артамонов, «Василий III»

Все, описанное в этом книге, составляет эпоху в истории на­шего народа – это период развития московского великого княже­ства, центра Руси. Дальше эпоха совсем иная, царская. Так уж уст­роена наша жизнь, что с кончиной значительного правителя, мы будто бы начинаем жизнь с новой страницы, зачастую отметая  все бывшее и забывая его напрочь.

Беда случилась в 1533 году. Сначала, в августе, на Рязанские владения напали крымцы, но с Божьей помощью были отбиты и в сентябре великий князь с супругой Еленой и двумя сыновьями, Иваном и Юрием, отправился в Троице-Сергиеву лавру помолиться угоднику. А благодарить было за что – заступничеством Сергия, наконец, уже во втором браке, Василий стал счастливым отцом и ему было кому передать великое московское княжество. Эх, нико­гда не стоит загадывать наперед, ведь все в руках Господа, а пути Его неисповедимы. От Троицы великий князь отправился в Воло­коламские земли, чтобы, как говорилось, «потешиться осенней охо­той». В пути у него неожиданно появился подкожный нарыв, о ко­тором говорится в одном из лучших произведений средневековой русской литературы с печальным названием «Повесть о болезни и смерти Василия III» говорится: «Появилась у него маленькая бо­лячка на левой стороне, на бедре, на сгибе, около нужного места, размером с булавочную головку; корки на ней нет, ни гною в ней нет, а сама багровая». Тут бы ему обеспокоиться и поворотить на­зад, к Москве, но великий князь счел рану пустяковой и продолжил свой путь в Нахабино: «И оттуда приехал князь великий в село На­хабное; из Нахабного же поехал с трудом, страдая от боли, в По­кровское-Фуниково, и тут праздновал праздник Покрова святой Бо­городицы, и оттуда поехал в свое село Покровское, находился там два дня, на третий же день с трудом приехал на Волок; это было в воскресенье после Покрова. И в тот же день был пир в честь вели­кого князя у Ивана Юрьевича Шигоны, дворецкого тверского и Во­лоцкого».

Как-то все нехорошо было в этой поездке, все предвещало скорую беду. Не то с каждым днем, с каждым часом, ему станови­лось все хуже и хуже. В понедельник он едва добрался до бани, а на следующий день все же решил поохотиться, благо погода подхо­дящая. Может и правда, что погода была нужная, а вот место было нехорошее. Это Лотошские дебри, посреди которых стоит село Бе­лая Коль. Это название птицы, вроде небольшой хохлатой цапли, перья которой казаки на шапку прикрепляли для красоты. Да только издревле белая колпь была вестницей несчастий: пролетала она белой тенью и люди знали, кто-то умрет.

В селе Белая Колпь Василий Иванович совсем занемог: слег в постель и лишь спустя две недели его принесли на носилках в Во­локоламск. Срочно вызвали из Москвы двух лекарей-иноземцев: немца, прозванного на русский лад Николаем Булевым, и грека Феофила. Врачи особых познаний не проявили и действовали на­обум: сначала прикладывали к ране пшеничную муку с медом и пе­ченый лук. Потом втирали какую-то мазью, от которой рана откры­лась, из нее пошел гной, но облегчения это не принесло. Дали сла­бительное, от чего великий князь совершенно обессилел, перестал есть. Понимая, что дело плохо, Василий Иванович начал давать предсмертные распоряжения. По его приказу, любимец, дьяк Путя­тин Меньшой со стряпчим Мансуровым съездили в Москву и при­везли его духовную, написанную еще до второго брака, которую он немедленно велел сжечь. Все это было сделано тайно от братьев и от бояр. Потом присту­пили к составлению новой духовной гра­моты. С двумя своими любимцами Василий советовался, кого из дум­ных бояр назначить послухами для засвидетельствова­ния этой грамоты: при великом князе находились тогда князья Димитрий Федорович Бельский, Иван Васильевич Шуйский, Михаил Львович Глинский и кроме Шигоны дворецкий князь Иван Иванович Кубен­ский; решили вызвать из Москвы еще Михаила Юрьевича Захарь­ина (Кошкина). Приезжали также братья великого князя Ан­дрей Старицкий и Юрий Дмитровский; но Василий скрывал от них свое опасное положение и особенно не доверял Юрию, которого поспе­шил отпустить обратно в Дмитров. Василий  хотел умереть непре­менно в столице, но предвари­тельно все же заехал помолиться в Иосифо-Волоцкий монастырь (в 25 верстах от Волоколамска, в Те­ряево). Здесь он слушал ли­тургию, лежа на одре в церковном при­творе, а великая княгиня с детьми стояла подле и проливала горь­кие слезы. В Москву его везли в возке. Рядом сидели князья Шкур­лятев и Полецкой. Они время от времени поворачивали Василия Ивановича, так как сам он уже не мог двигаться. Под Москвой ос­тановились на два в селе Воробьеве, чтобы князь мог отдохнуть по­сле мучительной для него дороги. Сюда же прибыли митрополит, епископы, бояре и дети боярские.

Дальнейшее продвижение великого князя к столице едва не закончилось трагедией. Через Москву-реку настелили мост как раз напротив Новодевичьего монастыря, но он, наскоро построенный, не выдержал тяжести и четыре коня, запряженные в возок, провали­лись. Дети боярские едва успели подхватить

великокняжий каптан (возок) и обрезать гужи у оглоблей. Ва­си­лий Иванович воротился на Воробьево. Потом переправился на пароме под Дрогомиловым и въехал в Кремль через Боровицкие ворота.

 По возвращении в Москву первым делом было окончание со­ставления духовной грамоты.

Приняв Святые Дары, Василий призвал к своей постели братьев, митрополита, бояр и детей боярских и назвал им своим приемником старшего своего сына Ивана, увещевал слу­жить ему верой и правдой. Затем, отпустив братьев и митрополита, обратился к боярам со следующими сло­вами: ««Ведаете сами, от великого князя Владимира Киевс­кого ведется наше государство Владимир­ское и Новгородское и Московское; мы вам государи прирож­ден­ные, а вы наши извечные бояре. И вы, братие, по­стойте крепко, чтобы мой сын учинился на государстве государем, была бы в земле правда и в вас бы розни никоторыя не было. Да приказываю вам Михаила Льво­вича Глинскаго; он человек к нам приезжий, но вы не называйте его приезжим, а держите за здешнего уро­женца. А ты бы, князь Михаиле Глинский, за моего сына князя Ивана, и за мою великую княгиню Елену, и за моего сына князя Юрия кровь свою пролиял и тело свое на раздробление дал».

В среду, 3 декабря, он вновь призвал думных бояр и долго го­ворил, как после него править государством; после чего, оставив при себе Ми­хаила Глинского, Михаила Юрьевича Захарьина и Ши­гону, приказывал им о великой княгине Елене, как ей без него быть и как к ней боярам ходить: он назначал ее правительницею до воз­мужания сына.

Летописец затем изображает трогательное прощание государя с трехлет­ним сыном Иваном, которого принесли на руках, и с вели­кой княгиней, которую держали под руки, так она вопила и билась. Ивана он благословил крестом Петра Чудотворца, которым сей благословлял прародителя Московского князя Ивана Даниловича.

Василий Иванович скончался в ночь на четверг, на 4 декабря, то есть под Варварин день, на пятьдесят шестом году от рождения, после двадцативосьмилетнего царствования. Дворец огласился плачем и рыданием.

Ну, а о том, как правила Русью после его смерти Елена Глин­ская и ее сын, Иван Грозный, мы расскажем в следующей книге. Это, действительно, совершенно другая эпоха.